Текст книги "Монета Энди Уорхола (рассказы)"

Автор книги: Эдуард Лимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

– Ишь ты, кровожадный какой… Вставай, Лимон!

– У меня очки…

– Сними очки! Ладно, кончай выебываться, ты что, рожи не увидишь перед собой. И ты, Мирский, не увиливай.

– От них не отвертишься, Лимонов, трусом назовут, ославят… – со вздохом сказал Мирский и стал снимать пиджак. – Ты здесь первый раз?

– Первый.

– Мы с тобой, как разумные интеллигентные люди, станем друг против друга и будем делать вид, как в катче, что деремся. Побольше руками маши только.

Сакс свел нас ниже бассейна на лужайку и выстроил противников друг против друга. Руководствуясь ему одному понятными соображениями. По-видимому, приблизительной равностью весов. Сына Димку он спарил с Костей Членом, коротенького Леньку Литвака поставил против Старского, Сакс не возразил против пары Мирский—Лимонов, себе выбрал, не щадя себя, трудного массивного Питера, а в адверсари Патрону достался хмурый молодой человек по фамилии или кличке Пушкин.

Этот самый молодой человек и был первым, свалившим противника. Едва Кирилл, забыв о свистке, закричал: «Начали!» – и, вспомнив о свистке, – засвистел, сырой, и большой, и тяжелый этот молодой человек, мотнув головою, ударил ею Патрона в живот и свалил его. Я успел увидеть падающего Патрона в момент, когда кулак Мирского попал в мой подбородок. Больно и сильно. Я хотел было закричать, что мы договаривались лишь махать кулаками, но не бить друг друга, однако фраза показалась мне невозможно длинной, посему я ответил жестом – ударил Мирского в тощий живот. Он преспокойно выдержал удар и не по-боксерски, но сбоку, запрещенным в боксе приемом, сильнейше врезал мне в ухо. «Сотби», бля, интеллигент… такое впечатление, что человек работает спарринг-партнером в карате-клубе в Гарлеме. Таким казался тихим и беспомощным…

Ухая, охая, сопя, хрипя и ругаясь, потные, «старики» и «молодежь» избивали друг друга, топчась по лужайке. Эфир над дерущимися был полон случайных восклицаний:

– На, держи, милый!

– А вот мы тебя!

– А хуя лысого, Димчик!

– Держись, дядь Лева!

– Блядь!

Несмотря на то, что и первая кровь, и сваливание с ног в случае Патрона были очевидны, побежденный вскочил и ударил хмурого Пушкина ногой в самое хрупкое у мужчины место – в яйца. Кирилл засвистел…

Следует заметить, что наблюдения мои над мордобитием на лужайке вынужденно отрывочны. Ибо, сам будучи участником, я не имел спокойного и «хорошего», как говорят американцы, времени, необходимого для обозрения. Я не заметил, я предполагаю, внушительный кусок времени. Каким-то образом оказалось, что я держу Мирского за голову и, прижимаясь к его наодеколоненной лысине, пытаюсь укусить его за ухо! Почему? Очевидно, из чувства мести. Насколько я помню, незадолго до этого Мирский, загнав меня в позицию, называемую в борьбе «партэр», удивительно больно и долго заламывал мне руку.

Грызя ухо Мирского, я огляделся вокруг. Никто уже не боксировал, бойцы перешли на катч и вольную, очень вольную борьбу. Питер бросил Сакса через себя, и тот, взмахнув крепкими рыжими ногами, неожиданно ловко не грохнулся на спину, но приземлился на мостик и из него ловко выпрямился.

– А-аааа! – закричал Мирский.

Кирилл, мерзко свистя, оторвал меня от уха и наодеколоненной лысины.

– Очнись, Лимонов, ухо откусишь!

Физиономия у Кирилла была довольная, ибо сам он не участвовал, сославшись на спину. Спина его выручала уже несколько лет.

– Дезертир! – бросил я.

– Мирский и Лимонов – выйдите оба с поля! – закричал Кирилл. – Я вас дисквалифицирую!

– Наконец догадался, – вздохнул Мирский, и мы, тяжело дыша, отошли и сели на отлогий склон, поднимающийся к бассейну, лицом к продолжающемуся рукоприкладству.

Питер лежал ничком, и Сакс, заломив питеровскую руку, на наших глазах перевернул его на спину. Прижал его грудь коленом.

– Победа! Нокаут! – возгласил Кирилл и засвистел. – Нокаут. Победа Сакса. Питер и Сакс, сойдите с поля!

– А нам что за очки? – осведомился Мирский, вытирая грудь чьей-то тишорт.

– Вам ничья. Зиро—зиро.

– Несправедливо, но хуй с тобой, Кирилл. Вообще-то ты должен был дисквалифицировать Лимона и присудить победу мне. За ухо нельзя. – Мирский потрогал свое ухо.

Сидя на задницах, переплетясь ногами, Димка и Член пробовали крепость шейных позвонков друг друга, испытывали их на растяжение, стараясь отжать подбородок противника как можно дальше от туловища. Оба кряхтели как тракторы.

Патрон и Пушкин, у первого глаз тяжелый, налит синяком, у второго в углу рта запеклась темная звезда – подсохший сгусток крови, обхватив руками предплечья, упершись головами, рыли ногами землю, явно обессиленные.

– Разведи их, хули ты глядишь, судья категории хуевой! – Сакс наклонился к Кириллу и приложился к его свистку, не снимая свистка с шеи. – Эй, вы что, олени? Зиро—зиро. Ничья. Сойдите с поля. Отдыхайте.

Кирилл поморщился.

– Почему у тебя такой едкий пот, начальник? Как у животных из породы мускусных.

– Вторичный признак гениальности… – Сакс сел.

Ленька и Старский – маленький и длинный – вальсировали, нанося друг другу удары и отскакивали тотчас же.

– Иди на сближение, Ленька, – посоветовал я. Не уверен, что он меня услышал.

– Эти два гимнаста никогда не закончат работу, будут выдрачиваться, делать красивые мушкетерские выпады… – сказал Сакс.

Подпрыгнув вдруг, Ленька обеими ногами ударил Старского в грудь. Оба упали.

– Ничья! – закричал Сакс.

Кирилл поспешно последовал его указанию.

– Ничья!

– Эй, Сакс, – сказал я, – не оказывай давление на судью. А ты, судья, будь самостоятельным.

– А что, разве это не ничья, Лимон?..

– Но они могут продолжать…

– Ты жрать, что, не хочешь, да? Потом было сказано, что деремся до сбивания с ног. Если оба сбиты – ничья.

Кирилл объявил результат матча: 2:1 в пользу команды «стариков». Команда «молодежи» встретила результат возмущенными криками и свистом.

Отплевываясь, кряхтя, потирая побитые места, держась за шеи, уши и подбородки, бойцы взобрались к бассейну и, как бы вспомнив об этом забытом на время сражения предмете роскоши, – прыгнули в полном составе в бассейн. Включая судью. Содравши предварительно по предложению и примеру Сакса «плавки», чтоб «не пачкать бассейн». Взмахнув членами и яйцами, «мужики» упали в воды.

Ужин продолжился. Рыба была разогрета Патроном здесь же, у бассейна, на железном листе, положенном на разожженное барбекю.

За столом Кирилл высказал мнение, что Питер нарочно проиграл Саксу, дабы не обижать его. Кирилл сказал, что брат Питера – лейтенант в special forces южноафриканской армии и что он заставил Питера пройти специальную подготовку. Я сказал, что Сакс – сын специального отца – наверняка тоже прошел спецподготовку.

– Где же твоя Таня? – спросил я Кирилла. – Да и существует ли она? Признайся, что вы придумали девушку…

– Спит, я думаю. – Кирилл поглядел на дом над бассейном. – Нет, читает. Видишь, окно нашей комнаты освещено.

Одно из окон верхнего этажа светилось, да. Но может быть, Кирилл лишь забыл выключить свет и продолжает меня разыгрывать?

– Что ей делать среди пьяных мужиков, – пояснил Кирилл. – Утром увидишь, выйдет с книжечкой к бассейну.

В отблесках пламени от свечей в стаканчиках физиономии старых и молодых воинов выглядели таинственно и героически. Эпически. Кудри, глаз навыкате, Левин вдруг ус, молодая щека Леньки с пушком, крутой римский кос Сакса, носище и лошадиные длинные щеки Члена… Мне пришло в голову, что они – отряд этих самых ахейских мужей, жгущих свои костры под стенами богатой Трои. Что, расположившись вверху в темных небесах над Коннектикутом, следят за нами ревнивые Зевс и Аполлон, что подстерегает нас месть богини Афины. Но, невзирая на надзор за нами с небес, мы храбры и своевольны.

– Ты бы, дядя Лева, раскололся и рассказал народу, как ты в эвакуации с трупом Ленина жил… – начал ехидным голоском Димка.

– Отъебись, племянник… – Старский закурил сигарету и прихлопнул на плече насекомое. Должно быть, комара.

– Лимонов, ты не знаешь истории?

Я историю знал, но Димкин тон требовал соучастия, и из чувства вежливости я воскликнул:

– Как так с трупом?

– Левин папочка был эвакуирован в 1941-м в Среднюю Азию вместе с содержимым Мавзолея, – иначе говоря, с трупом товарища Ленина. Так как только Левин папочка знал государственный секрет – состав эмульсии. Второй профессор, бальзамировавший вождя, умер до начала войны…

– Не пизди, Димок, – хуйню несешь… – Старский улыбался, но было видно, что история ему по каким-то причинам не то чтобы неприятна… однако он не желает ее оглашения.

– …состав эмульсии, в которую следовало окунать товарища Ленина время от времени, дабы он сохранился вечно. И наш дядя Лева мальчиком жил вместе с трупом товарища Ленина, папой и отрядом чекистов в домике в Средней Азии. В одной комнате – труп Ленина, в другой Левочка и папа, в третьей – чекисты…

– Почему ты не напишешь об этом книгу? Лева? Получишь кучу денег… Моя жизнь с Лениным? А?

– Я человек порядочный. Это ты, Лимон, готов продать папу и маму… Ты и живешь только, чтоб потом писать. И ебешься ты только для этого, сознайся, Лимон?

– Ты на Лимонова огонь не переноси. Ты, дядя Лева, ответь – знаешь формулу эмульсии?

В разговор вмешался старший Сакс:

– Левке чекисты накрепко сказали, когда он выезжал в Израиль: «Что касается вождя Революции Ленина, вы знаете, Старский, с каким священным уважением мы к нему относимся. Если вы когда-либо что-либо пикнете на эту тему в изгнании, мы вас найдем, где бы вы ни находились. Разрежем на куски и замаринуем в растворе вашего папы. Поняли?» Потому Левка молчит и будет молчать, и на смертном одре не проговорится, так как у Левки, если он загнется, останутся родственники, которых можно разрезать на куски и замариновать. А Левка своих родственников любит. Так, Левушка?

– Первая премия Connecticut State University за fictional short-story присуждается Саксу… – Старский поднял доселе тершегося о его ногу своего Макса. Посадил таксу на колени. – Максик бедный, устал жить среди этих уродов…

– Его не прошибешь, ребята, вы видите! – Сакс развел руками. – Я его лет тридцать пытаюсь на правду расколоть. И ни хера…

– Давайте расколем Сакса, – сказал я, обращаясь к ахейцам, а не к Саксу – Менелаю. – Народная молва утверждает, Сакс, что ты у самого дедушки Сталина на коленях играл. Правда ли это, раз уж речь зашла об исторических лицах?..

Старский был доволен. Он сбросил Максика с колен и закурил.

– Да, расскажи нам, Сакс, что тебя привело на колени дедушки… Как ты дошел до жизни такой?

– Я не Левка, ребята, я отрицать не стану, было дело, но один раз. Всего один раз… – Сакс поднял руки, как бы сдаваясь.

– Первая ложь! – торжествующе воскликнул Старский. – В полном собрании сочинений твоего Великого Папани в томе 26-м, страница 91-я, читаем…

– Ну, может быть, два раза… Но я помню один. Деспот пригласил отца на дачу. Как всегда срочно. Прямо с авиационного праздника отец вынужден был отправиться в своей машине с эскортом чекистов. Я же оказался с отцом, потому что напросился посмотреть на «самолетики», невинное чистое дитя. Прибыв на дачу, отец оставил меня в машине под присмотром чекистов… Узнав о том, что отец приехал с ребенком, Сталин приказал ему взять меня из машины – «малчык нэ помешает, НЭ ПОМЕШАЭТ…» – подчеркнул акцент Сталина Сакс.

– Ну и что? Дальше-то? Исщипал тебя деспот? В синячках потом оказалась спина ребенка? – Кирилл захохотал.

– Помню сапоги, колено и усы. Усы особенно. Это все, ребята, ей-богу! Детская память некрепка. И помню еще сладкий табачный дым в комнате, где мы находились…

– С какими людьми рядом сидим! – задумчиво и вовсе не насмешливо воскликнул Ленька. – А, молодежь!

– Твоего-то прославленного отца-отказника скоро отпустят?

– Ох, надеюсь, не скоро…

– Вот это сын. Какая же ты блядь, Ленька! – воскликнул Член.

– А на хер он тут нужен. Никто в семье не хочет, чтоб профессор Литвак выехал на постоянное место жительства в Израиль. Если б он там в тюрьме сидел, тогда другое дело. А он славу пожинает. О нем пишут газеты всего мира, телеэкипы десятка стран борются за право сделать о нем репортаж. Мы, вся семья, и те кто здесь, и те кто в СССР, – все за счет Фонда помощи живем. Никто ни хуя не делает. Отец уже семь лет как с работы уволен. Никогда у нас не было такой хорошей жизни. Если отца отпустят, о нас забудут. И братья мои молят Бога, чтоб Советы подольше отца не выпускали.

– Вот голос честного человека – приспособленца и циника! – воскликнул восхищенно Патрон. – А, каково! Ты только «Нью-Йорк Таймс» этого не говори, когда они опять у тебя интервью будут брать.

– И не скажу. – Ленька встал. – Это я вам честно сообщаю, поскольку мы одна команда и идиотов среди нас нет.

– Нет! – сказал Сакс. – Ни одного. Отборные ребята. Давайте выпьем за нас!

Мы выпили. Выпив, взмахнув членами, один за другим члены команды попадали в бассейн.

Меня поселили в комнату, соседствующую с террасой. По другую сторону стены с фотографией Президента, обнимающего Саксов, лег я. Как обыкновенно бывает со мною на новом месте, я долго не мог заснуть. Когда же я смог наконец полупогрузиться в сон, некто стал шумно плавать в бассейне. Может быть, Член решил добавить к своей форме еще немного формы?

Я встал рано. Хмурого с похмелья Сакса я нашел у пруда. В компании двух удочек. И нескольких время от времени бьющих хвостами ершей. Нанизанные сквозь жабры на прут ерши лежали в траве.

– У меня есть и сомы, – объяснил мне Сакс, хотя я его ни о чем не спрашивал. – Прошлым летом я застрелил трех из ружья. По паре кило звери. – Сакс рванул удилище. Мелкие зубы, ярко-красная пасть, ерш разевал рот в траве. – Уже с утра ему крупно не повезло. Хочешь порыбачить? – Сакс сунул мне в руки удилище. – Видишь, сколько лесу я спьяну навалил! – Сакс указал на уходящую вверх по холму просеку размером с приличный городской тупик. Толстые сильные стволы лежали в беспорядке. – Убрать бы все это и продать. Сгниет к ебеней матери лес, жалко будет… – сказал Сакс.

– Давай уберем? – предложил я. – Хочешь, я тебе помогу?

– Поможешь? – Сакс был явно удивлен. – ОК. Если хочешь, после обеда можем начать. Ты трактор водишь?

– Не очень…

– Ни хуя сложного, я тебе покажу как.

Поймав двух ершей, я отдал удилище Мирскому в шляпе и ушел к бассейну. У бассейна появилась-таки красивая темная Таня без лифчика, небольшие груди, с козырьком и в темных очках, – сидя в шезлонге, она читала книгу. В ногах у нее на резиновом матрасе лежал Кирилл. В бассейне плавали Костя Член и Старский. Вдалеке одетые в брюки и рубашки Сакс и Патрон вышли из дому и сели в джип Сакса. Я помахал им рукой, но они не увидели. Я лег рядом с Кириллом, лицом к подплывшему к краю бассейна Старскому.

– Жигулин обещал после обеда приехать, девок привезет, – сказал Кирилл.

Старский поморщился.

– Это манекенщиц, что ли?

– Ну да, дядя Лева, хочешь манекенщицу?

– Отодрать не откажусь, но вступать в отношения не намерен.

– Фу, какой ты утилитарный, дядя Лева…

Ленька, раскачавшись на пружинной доске, сделал сальто. Красиво, без брызг, вошел в бассейн. Поднырнул к нам.

– Вечером поедем в диско, да, ребята?

– Опять с местными задеретесь, – Старский прикрыл один глаз, – а мы вас отмазывать должны будем…

– Прошлый наш поход в диско кончился тем, что дядя Лева и Сакс стали спина к спине и пошли крушить молодое поколение Америки. Как мушкетеры из «20 лет спустя», – объяснил Кирилл.

– А ты, слабопозвоночный, что ж не участвовал? Я тебя не видел…

– Ну, я не виноват, дядя Лева, я – жертва автомобильной катастрофы…

– Какой я тебе, на хуй, дядя, Кирилл?

Так они пререкались, а солнце, нагрев меня, взбродило во мне выпитые уже с утра две банки пива и погрузило меня в сон.

Проснулся я от криков. Гусары, и старые и молодые, выпрыгивали в бассейн из открытого окна на третьем этаже дома. Они там разбегались, в комнате, и сигали вперед, дабы миновать асфальтированные опасные метры, отделяющие дом от бассейна. Типичное дикое развлечение мирного времени. Никто меня об этом не просил, но, плеснув в физиономию воды, я взобрался в дом, разбежался, как все они, от дальней стены и выпрыгнул в окно. Очевидно, дабы доказать, что я тоже гусар, мушкетер, ахейский муж, настоящий мужчина. То, что рука моя держит ручку BIC и пишет эти строки, свидетельство того, что я упал не на асфальт.

После обеда (выпито было много водки и съедено множество завезенной Саксом и Патроном свежей баранины) Сакс вспомнил о моем обещании помочь ему убрать лес. Он ушел в гараж, завел там желтый трактор и, вырулив на нем к пруду, вызвал меня. Показал мне рычаги управления. Сакс в плавках и я в плавках, полупьяные шофера-механики, мы солидно посовещались. Я сел на трактор, и трактор поехал. Мне удалось совершить несколько приличных поворотов, и потому я, проникшись победоносным тщеславием укротителя дикой лошади, рискнул показаться у бассейна верхом на тракторе. Показавшись, я вынужден был вскоре отъехать, ибо трактор ужасающе дымил, и лежащие у бассейна попросили меня исчезнуть. Исчезая, я оказался в опасной близости к ручью. Точнее, к руслу сухого в летнее время ручья и, не сумев вписаться в поворот, забыл, как останавливают трактор, помчался прямо на ручей. И свалился в него вместе с трактором. Ничего себе не сломав, я вылез из-под перевернувшейся американской машины, продолжавшей вертеть колесами в воздухе.

Сакс был счастлив обнаружить, что я ничего себе не сломал. Оказалось, что несколько человек сломали ноги и руки на этом тракторе. Сакс был до того счастлив, что забыл о своем намерении очистить участок от поваленного им леса.

– Лимон – человек гуттаперчевый, – объявил Сакс за ужином. Количество гостей за столом увеличилось за счет приехавшего Жигулина и трех манекенщиц. – Я ожидал, что он без обеих ног выползет из-под трактора, а на нем нет ни одной царапины!

Закончив фразу, Сакс схватил, именно схватил, бутылку водки и налил себе ненужно полный стакан. Высадив водку одним духом, он всосался в двухлитровую бутыль кока-колы. Взяв за кость баранье ребро, стал глодать кость шумно и неряшливо. Я решил, что если гусары и презирают женщин, то женщины им не безразличны. Сакс превратился в дикого землевладельца, едва они появились, эти манекенщицы. Очевидно, это была его манера ухаживать за дамами – пугать их дикостью. Член, нависая над манекенщицей с платиновыми волосами, нашептывал ей фразы, заставляющие ее смущенно улыбаться. И на всех гусарах были штаны! Мне показалось, что я наконец проник в их психологию женоненавистников. Возражая против одной женщины – подруги приятеля, они вовсе не возражали против нескольких – свободных и ничьих.

Какая нелегкая занесла меня в лесистый штат Коннектикут к бассейну Сакса и на его трактор, в круг сплотившихся вокруг него друзей-однополчан? Издательство «Рэндом-Хауз» виновато. Издательство «Рэндом-Хауз» должно было выпустить мою книгу аккурат к Дню Американской Независимости. Однако, по оставшимся мне неизвестными причинам, дата была в последний момент перенесена на 29 июля. В раскаленном Нью-Йорке делать мне было катастрофически нечего, вот я и явился прямо из аэропорта к Саксу. Сакс давно приглашал меня к себе, и Кирилл приглашал меня к Саксу.

Через несколько дней Кирилл отвез меня к отелю «Diamond» – к остановке автобуса. Сидя в высоком чреве зверя, мчащегося, ревя, по дорогам Коннектикута, я вспоминал физиономии «старичков» и «молодежи». Я думал о том, что из них получилась бы плохая спортивная команда, но Сакс мог бы сформировать отличный штрафной взвод. Бравый, с гусарской лихой фантазией взвод для специальных заданий. Недисциплинированный, разумеется, но дьявольски храбрый. Увы, на земле Соединенных Штатов Америки, куда эти «старички» и «парни» сбежали, они оказались так же не у дел, как и на земле Союза Советских. Храбрые и буйные вояки одинаково не нужны обеим странам, но нужны покорные труженики, бессмысленные производители: хлеборобы, и бизнесмены, и музыканты, и налоговые инспекторы. Вся эта кодла без Веры и Царя в голове могла бы служить любой Вере и любому Царю, но была хронически неспособна на выполнение посредственных заданий. Потому они скопились тут, под крышей Сакса, как отставное офицерье без дела и занятий по привычке жмется в мирной жизни к commanding officer…

«Лишние люди…»? Так, кажется, называли подобный тип людей в традиционной русской литературе?..

Пассажир машины времени

Раньше они редко пробивались сквозь «железный занавес». Нынче занавес отменен, и их много – визитеров из прошлого. Обыкновенно модель их поведения такова: он (она) звонит вам в середине ночи, называет вас уменьшительным именем, как маленького мальчика, глупо гигикает и желает, чтоб вы отгадали кто он такой.

Вы не помните, чей это голос, вы раздражены тяжелым неразвитым акцентом в его русском языке. Быстрый и безжалостный, вы холодно изрекаете:

– Немедленно назовите себя, не то я положу трубку.

Он паникует, он извиняется. Он обращается к вам нормальным голосом, называет свое полузабытое вами, потускневшее от времени имя. Он говорит, что он в Париже и хочет увидеться. Что он позвонит вам завтра.

Обыкновенно он не звонит, навсегда напуганный. Наведя справки у старых друзей (двое-трое, так же как и вы, к несчастью, живут в Париже), он узнает, что ОН, то есть вы, «очень изменился, стал совсем другим человеком. Не признает старых друзей, зазнался…» Короче, ему о вас сообщают то, что говорят обыкновенно о людях, отделившихся от густого липкого улья коллектива, случайно сложившегося когда-то там, в другой стране. Об одиноких воинах… Он месяц или пару месяцев живет в Париже, то есть сидит на русских парижских кухнях и пьет водку с этими двумя-тремя, к несчастью живущими в Париже, и с их друзьями, но не забывает злиться на вас. Несколько ночей кряду ваш телефон вдруг начинает вопить около трех часов ночи, но, когда, проклиная телефон, вы добираетесь к нему, вас ждут два-три вдоха-выдоха, и трубку кладут. Возвращаясь в свою Москву/Ленинград, он привозит на бывшую родину сведения о вашем ренегатстве, зазнайстве, черствости, эгоизме, мегаломании и… разумеется, неблагодарности. Потому что, оказывается, вы всем им что-то должны…

И Поповский начал, как все они, с классического трюка – звонка в три ночи. Именно когда я втянулся в сон. Я взял трубку.

– Здравствуй, Эдик, гы-гы-гы… никогда не угадаешь, кто это…

– Для вас же будет лучше, если вы сразу же назовете свое имя. В противном случае… – В голосе моем, я подозреваю, был отчетливо слышен металлический скрежет и лязг танковых гусениц, потому что он довольно быстро, нужно отдать ему должное, у других это занимало куда больше времени, сориентировался.

– Что ж ты старых друзей не узнаешь, Эдик?.. Я Поповский, помнишь Поповского?

– Ты в Париже, и ты хочешь увидеться… – взял я инициативу на себя, чтоб сберечь время. – Не сочти за труд, позвони мне завтра. Ночью я плохо соображаю. ОК?

Я лег. Он был старшим товарищем моей поэтической юности в Москве. В Москве я прожил семь лет. Немало времени. Однако после этого я прожил шесть лет в Нью-Йорке и девять лет уже живу в Париже. То есть получается, что я был в Москве проездом. На хуй мне его видеть. Я все забыл. Ничего не было. Я все забыл… Он позвонил в 9:30.

– Ну, ты выспался? Извини, Эдик, я на радостях вчера поддал по поводу Парижа, забыл, как время пролетело… Так что не сообразил, что было два часа ночи.

– Три, – поправил я его, – но что об этом… Я предлагаю… подожди, я возьму свою agenda. – Я вгляделся в разлинованный на 28 клеток лист стандартной бумаги (модель я вывез из Нью-Йорка, таковые изготовляла ежемесячно секретарша моего босса-мультимиллионера Линда)… – Вот в среду, если хочешь, в 17 часов, если ты свободен…

– Что такое agenda? – спросил он осторожно.

– Расписание. Я записываю все мои свидания, встречи или рандеву.

– Ты что, совсем американизировался? – спросил он тихо. Таким похоронным тоном, как будто спрашивал: «У тебя рак, да, Эдик?»

– С чего ты взял? При чем здесь американизация? Имеет практический смысл записывать все рандеву, дабы не забыть о них…

– Да-да, конечно… – согласился он.

– Так вот, приходи ко мне. Запиши адрес… «Рю», то есть улица, знаешь, как пишется? Знаешь. Прекрасно. После – «де», две буквы, латинское «д» и «е». Затем большое «Т», как русское «Т», как Тарас, «ю»…

На «ю» мы застряли, так как эквивалентной русской буквы не существует в правописании, русское «и» пишется от руки как латинское «ю», но в печатном виде никак на нее не похоже. Уже втиснув плотно название моей улицы между начальным «Т» и конечным «е», я засомневался сразу же и в его знании латинского алфавита, и географии Парижа.

– Если хочешь, я встречу тебя у метро, но тогда ты постарайся быть точен. Я ненавижу ожидание, тем более у метро. ОК? – Запись названия станции метро заняла у нас с ним еще 10 минут.

Вытерев пот со лба и положив трубку, я подумал, что я вовсе не такой dur,[43]43
  Dur (фр.) – жесткий, крутой.


[Закрыть] каким меня часто представляют критики и бывшие друзья. Вот проявил слабость. В память прошлого, за то, что пару десятков раз за семь лет посетил его мастерскую в Москве, посидел с его гостями, согрелся в его тепле, – сейчас, спустя двадцать с лишним лет, я вынужден буду провести несколько часов с совершенно незнакомым и, возможно, чуждым мне во всем типом. И мастерскую его я посещал не бесплатно, отплачивал ему чтением стихов. Принадлежа к «интересным людям» Москвы, был ему выгоден тем, что, приглашая гостей, он мог сказать: «У меня будет читать Лимонов». Так что, по сути дела, я ему ни хуя не должен. Мы сочлись еще тогда.

В среду утром он позвонил опять.

– Я хочу тебя предупредить, раз ты такой деловой. Я, возможно, опоздаю.

– Ой, не надо бы… – заметил я, начиная злиться.

– Ты понимаешь…

– Слушай, – сказал я, – я не могу сейчас вдаваться в подробности. Я не один, у меня сидит переводчик. Скажи, во сколько ты можешь…

Он мог в шесть. Переводчик у меня не сидел.

Было 6:25. Я стоял, прислонившись задом к ограде метро Сант-Себастьян-Фруассар, и не отводил взгляда от противоположной стороны бульвара Бомарше, от второго выхода из станции. Я пытался угадать, как же он выглядит. Я был уверен, что давно уже просмотрел его, не понял, что это он… Однако у него достаточно здравого смысла, чтобы вернуться к метро, если вдруг он почему-либо рискнул от него удалиться. «Merde, – ругал я себя, – на хуя тебе все эти страсти и ожидания. Лучше бы ты сейчас вчитывался в «Комментарии к обществу спектакля», автор Ги Деборд, в модную в узких кругах книгу…»

6:30… 6:35… 6:45… Два жирных китайца или филиппинца, развалясь сидевшие на скамье у края авеню Бомарше физиономиями к индийскому ресторану, хохотали. Они хохотали и ударяли себя время от времени по ляжкам. Я был уверен, что они хохочут надо мной, идиотом, ожидающим человека из прошлого. Кретин! Я – кретин. Уйти? Добросовестность человека, не опоздавшего ни на одно рандеву за последний десяток лет, удерживала меня у станции метро. – Эдик?

Откуда он появился, я понятия не имел. И когда. Стоял ли уже рядом или только что вышел из метро. Поповский в два раза шире достаточно широкого уже в 1967 году Поповского, проще говоря, кусок жирного теста был передо мной. Пегие усы над губой, длинные серые лохмы, начинаясь округ гладкого пятака лысины, падают на плечи. Слишком большие брюки спадают гармошкой на тяжелые пыльные башмаки, голубая рубашка расстегнута и обнажает серую шерсть. Дикий старый кабан, запущенный, стоптанные копыта в пыли, шея заплыла в голову, – старый товарищ. Мне захотелось убежать от этого человека.

Но мы прикоснулись друг к другу и обнялись. Я со стыдом (скосив глаза на филиппинцев-китайцев), он, кажется, искренне тронутый. Он норовил поцеловать меня в губы, но я коснулся его кабаньей щеки возле уха и, прикоснувшись щекой к другой его щеке, поспешил отстраниться.

– Возмужал… – Он оглядел меня, отстранившись. – Ты ведь совсем мальчишкой уезжал… – В глазу его, кажется, блеснула слеза!

– Да не таким уж и мальчишкой. Во всяком случае, не по возрасту. Развитие, конечно, отставало. Советский Союз как теплица ведь… во всяком случае, был. Там юноши поздно у вас становятся мужчинами. До седых волос в мальчиках гуляют.

– По-твоему, я очень постарел? – Он даже присел в реверансе. В прежние времена он был кокоткой, очевидно, кокоткой он и остался.

– Ну кто же тебе скажет, что ты постарел… Разумеется, не постарел нисколько…

– Узнаю лимоновский стиль… – рассмеялся он, – дерзости, сказанные с улыбкой… Так и остался «анфан-террибль», кусаешься, да… продолжаешь кусаться? «Анфан-террибль»… – повторил он с удовольствием.

В Москве в конце шестидесятых он слыл самым крайним западником среди заядлых западников. Нет, он не боролся за демократию, от политики он был благоразумно далек, но он решительно предпочитал все иностранное. От духов «Шанель» номер пять и виски «Джонни Вокер» с черной этикеткой до общества секретарш и переводчиков иностранных посольств, которых он охотно приглашал к себе, может быть принимая их за дипломатов. Он собирал старые иностранные журналы и подавал своим гостям мелкие кусочки сырого мяса, которые следовало окунать в настоящее, швейцарского производства «фондю». Поэт-формалист Вильям Казаков в свое время создал стихотворный портрет Поповского, сплошь состоящий из иностранных слов. Я запомнил одну строфу:

 
Эгалитэ, фратэрнитэ, галифэ,
Фондю, гарнир, виски, либертэ,
Пари-Матч, Чомбэ, Никсон, аксельбант…
Бюстгальтер, бухгалтер, Шампс З'элизэ, адъютант…
 

Посему мне трудно было определить, стоя у метро Сант-Себастьян-Фруассар, действительно ли он считает меня анфан-террибль или ему просто приятно произносить иностранное слово. Зная красивые иностранные слова, он, однако, никогда не выучился ни единому иностранному языку… Ни даже латинскому хотя бы алфавиту! Ему, очевидно, было лень.

– Видишь, в какой развалюхе живу, – заметил я, когда мы стали взбираться по лестнице «моего дома». – Самый грязный и облупленный дом на нашей «рю».

Сопя сзади, он ограничился осторожным: «Ты всегда был оригиналом».

– Настоящая парижская мансарда! – воскликнул он, оказавшись в моем жилище под крышей. – В подобной, подозреваю, жил Растиньяк.

– Я бы предпочел менее романтическое, но более удобное жилище.

– Почему, – сказал он не спрашивая и любопытно оглядываясь.

– Площади мало. Когда я жил здесь один, мне хватало территории, но вот уже два года я живу с девушкой…

– Где девушка?

– Уехала петь в Швейцарию… Мало места, и температура послушно следует температуре Парижа. Зимой – слишком холодно и влажно, летом – удушливо жарко…

– Так почему не переберешься в большую и лучшую?

– На большую и лучшую денег нет. Эта стоит 3.200 в месяц.