355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эдуард Лимонов » Торжество метафизики » Текст книги (страница 10)
Торжество метафизики
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 09:28

Текст книги "Торжество метафизики"


Автор книги: Эдуард Лимонов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

XXIV

Рыжий Мишка Ярош выглядит как крупный тощий гвоздь со шляпкой-головой, сбитой на сторону. Вот он идет в своих рыжих (оправа такая) очках, размахивая руками, с работы, он парень толковый и потому помогает бухгалтеру или, как модно говорить сейчас, экономисту колонии. Экономист – подполковник, старше его по званию только Хозяин Зорин, Хозяин – полковник, потому у Мишки есть крыша, то есть, может быть, его, Мишку, не сразу закроют в ШИЗО, если он совершит косяк. В остальном у Мишки больше никаких привилегий. Родители к нему приезжают хорошо если раз в год, живут они на Севере. Мишка хочет жрать, и чаю, и конфеток, как все мы. Когда мы топаем строем с завтрака и обеда, Мишка, Юрка и музыканты выскакивают из наших шеренг (для этого мы останавливаемся по команде завхоза или бригадира) и бегут опрометью в клуб. Там у них у каждого свои дела. У Мишки есть стол и комната, в которой он сидит с экономистом.

Мишку судили за вооруженное ограбление, когда он был еще малолеткой. Судили их пятерых, и все у них там было организовано серьезно. Маски с прорезями для глаз и рта, оружие. Была задумана экспроприация очень богатого человека. Мишка получил срок девять лет, недавно ему сняли год ввиду изменений по его статье в Уголовном кодексе, и у него осталась восьмерка. Он чуть еще недотянул до половины срока. Конец срока у них с Юркой в 2007 году, если, конечно, не удастся выйти по УДО пораньше. Надо сказать, что до моего появления в колонии они об УДО и не мечтали. Но сейчас задумались. Ведь правда есть же УДО, в Уголовном кодексе прописано. На практике Хозяин и офицеры колонии всемогущи, им ничего не стоит послать тебя в ШИЗО за то, что ты небрит или сорвал с ветки зеленое крошечное яблоко. А побывав в ШИЗО, ты автоматически отдаляешься от условно-досрочного освобождения на шесть месяцев, я уже говорил. А пройдут шесть месяцев, тебя могут опять загнать в ШИЗО за то, что ты не поздоровался с офицером…

Мишка, впрочем, уживчивый парень. Без очков, конопатый, он смотрится как тощая такая моль. Нос ему сожгло солнце, и этот его клубень носа шелушится. Мишка по виду своему принадлежит к типажу студента-мажора, хотя он таковым не является. Впрочем, по лагерному положению он все же привилегированный штабной юноша. У него собственный пропуск, и он может передвигаться по лагерю без сопровождения.

Еще до того как мы стали хлебниками – я и двое этих австро-венгерских военнопленных, как я их шутливо называю, – Мишка извел все мое хозяйственное мыло. Он подскочил ко мне в первый раз: «Мыльца не одолжишь? Носки выстирать нечем, я с подполом в одной комнате работаю. Неудобно вонять». Я дал ему мыло. Он вернул его аккуратно промокнутое, не мокрое через полчаса. Через день он опять попросил у меня мыло. Я опять дал. Когда он возвращал уменьшившееся мыло, появился Юрка и строго отчитал его: «Не наглей, Рыжий. У человека один кусок мыла!» Мишка застеснялся. Постепенно выяснилось, что старший Юрка строго воспитывает младшего. Мишка подчиняется, потому что Юрка начитанный, музыкально образованный и вообще крутой. Когда Юрка сидел в тюрьме в Подольске, он набивал татуировки. Сам он прилично исколот драконами, девушками и кельтскими крестами. Но исколота лишь левая половина его тела и грудь – куда он мог дотянуться правой рукой. Он вопреки хромоте хорошо подкачан, компактные, но рельефные мышцы. Как я уже говорил, я завидую его разработанному животу: просто классика, панцирные пластины, а не живот у Юрки. По всему по этому Юрка пользуется авторитетом у Мишки. Юрка самый «интеллигентный», как любили выразиться наши мамы, тип в колонии. А в Мишке, следовательно, есть стремление к таким людям. Юркина же интеллигентность, она, в отличие от моей, музыкальная. Юрка про всю современную музыку все знает, тогда как я, например, обладаю более старомодной «интеллигентностью» – книжной. Но самая современная интеллигентность ныне компьютерно-интернетная. Нам с Юркой до нее рукой не достать. По-видимому, и хлебниками мы стали, исходя из соображений развитости, «интеллигентности». Они там вдвоем посмотрели на меня неделю, пошушукались и предложили стать их хлебником. Подозревать, что они сделали это из меркантильных соображений, нет оснований, я тогда и дачки еще не получал. И выглядел более подозрительно, чем самый подозрительный из новоприбывших. Они рисковали со мной, когда брали в хлебники. Еще ведь было неизвестно, как будет вести себя по отношению ко мне Хозяин колонии… И было неизвестно, что может открыться в прошлом у такого человека, как я. Они могли бы выждать.

Мне с ними было выгодно скооперироваться. Ну начнем с того, что Мишка обладал даром, мгновенно ухватив банку и кипятильник, тотчас оказаться у одной из нескольких электрических розеток. И никакое количество соперников не могло замедлить Мишку. Он всегда оказывался одним из первых с банкой кипятка в руке втискивающихся в пищёвку. Я таким даром не обладал. Я стремителен во многом другом, но вот так умело, прямо, нагло, как Мишка, я не умею. Да и Юрка так не умеет. У него в тех случаях, когда нет Мишки, получается медленнее. Мишка самый расторопный. Вскипятил, чай туда бросил, крышкой закрыл и уже протискивается в пищёвке, уже присел. Тут кого-то подвинул, там взял табурет, и вот мы уже сидим и передаем друг другу чашку с цветком. Два-три глотка и передал мне, а я Юрке. В зэковской жизни глоток горячего чаища и сигарета очень важны. Это на воле есть еще другие удовольствия. А у зэков других нет. Потому этот резкий крепкий вкус чая, сопровождаемый липкой конфеткой, о, сил нет даже приблизительно выразить тот восторг, который испытывает измученный зэк, получая райский глоток в свой – иногда беззубый и уж точно попорченный – рот. О, восторг! Потому мне с ними было удобно. Я знал, что пока я там иду, а уж Мишка все успел. Цены ему нет, Мишке, всегда думал я. Не будь его, я бы свой чай не всегда пил. А так мы его пили втроем всякий раз, как выдавалась пара-тройка минут.

Мои австро-венгерские друзья военнопленные, может быть, обязаны своим высоким рейтингом интеллигентности своей крови? – думал я иногда. Обе фамилии венгерского происхождения, это я знал безусловно. Так как я бывал и в Венгрии несколько раз и часто ездил на сербские войны через населенную в основном венграми сербскую провинцию Воеводину. Юрка, строгий и деловой Юрка Карлаш. И нестрогий, но тоже деловой Рыжий Ярош. Откуда в них иначе эта чуть ли не пуританская деловитость? Откуда прилежность в обращении с бумагами? Казалось бы, Карлаш должен был бы быть, как все рокеры, расхлябанным и истеричным, а Мишка – вчерашний школьник – вообще мог быть разъебаем, а не помощником подполковника экономиста. Без сомнения это западная кровь делает моих хлебников деловитыми и пунктуальными. В 2000 году в Красноярске я посетил, помню, детский дом, который содержал тогда на свои средства известный предприниматель Анатолий Быков. Там среди детей с ужасными судьбами жила и маленькая цыганка лет четырех. Я только вошел, а она тотчас метнулась ко мне и к моим кольцам и стала хватать меня за руки, пытаясь снять с меня кольца. Следует сказать, что я ношу несколько серебряных колец и серебряный перстень с черным камнем в память о людях, которые мне эти кольца дарили. Так вот, маленькая цыганка, мне сказали, была оставлена у дверей церкви новорожденной. Это редкий случай, поскольку обыкновенно цыгане своих детей не оставляют. Она выросла в детдоме из младенца и никогда никаких цыган в своей коротенькой жизни не видела. Однако она любит петь и плясать и сходит с ума, увидев на посетителях кольца. Стремится их снять и надеть на себя. Получается, что некая «цыганскость» – это врожденная психоконституция и поведенческая модель, передаваемая, по-видимому, с кровью, поскольку сказать «с молоком матери» было бы в данном случае неуместно. Сколько там раз ее кормила мать, перед тем как оставить?! Может, ни одного. Вот, а в моих хлебниках психоконституция и поведенческая модель австро-венгерские и западные, несмотря на то что своих отцов Юрка и Мишка едва знают. Да и в отцах их якобы, во всяком случае оба так утверждают, ничего австро-венгерского нет.

О, наша кровь! Что творишь ты с нами! Когда я вспоминаю некоторые безумные моменты моей жизни, я отношу их к влиянию осетинской крови. Она течет во мне, побулькивая, вместе с татарской. Многие поступки моей жизни были иррациональны. Хотя, ей-богу, я даже не знаю, иррациональны ли осетины или нет. Я встречал в жизни не так много осетин, чтобы вывести формулу их характера. В ответ на вопрос корреспондента «МК», как я себя веду в колонии №13, Хозяин сказал: «Он взрослый и образованный человек и ведет себя соответственно». В своем ответе журналисту Хозяин затронул только внешнюю сторону моего Я. Там, внутри меня, бурлят кипучие крови, и чего еще они набурлят, Хозяин!

XXV

Вчера меня вызвали к нему, к Хозяину. Согласно моим расчетам, меня должны были вызвать в первый четверг июля. А вызвали вчера, на три недели раньше. Я не сразу понял, зачем же меня вызвали. В этот раз я не стоял на плацу, но Антон провел меня мимо поста №1 СДП, где сидели два козла, прямо в здание администрации. Два эти beau garçons, то есть козлы, были свежие, высокие, каменноликие и поглядели на меня с уважением. Получалось, что Хозяин занимается мной персонально, и одно это уже вызывало у beau garçons благоговение. То же благоговение я прочитал на лице завхоза администрации – еще более статного и высокого парубка, который сделал бы честь и Кремлевскому полку и гвардейцам Букингемского или Елисейского дворцов. Я положил мое кепи туда же на лестничную площадку и тотчас увидел, что, помимо моего, там лежат лишь два кепи. Я прошествовал в сопровождении Антона и завхоза администрации Волкова по коридору, но не к двери Хозяина, а к двери кабинета Алексеева. Там стоял одинокий зэк и волновался.

– С тобой хочет поговорить судья, – пояснил мне парубок Волков. – Зайдешь после этого, – кивнул он на кусающего губы зэка. По виду зэк был азербайджанец.

Через минут этак пятнадцать из кабинета вышел незнакомый мне зэк. Счастливый. Было видно, что его либо освободят по УДО, либо переведут на поселение. Было видно, что суд решил в его пользу. Вообще говоря, суд может состояться только в том случае, если колония поддержала тебя и дала характеристику. И сам факт, что суд происходит, говорит в пользу того, что зэк получит то, чего добивается, чего просит. Несчастливым зэк выходит тогда, когда вокруг именно этого зэка клубятся и вихри враждебные, и вихри дружелюбные. Такое бывает крайне редко. Если уж колония дает тебе «добро» на УДО, суд редко отказывает. Тот, что волновался, ушел в кабинет, и вместо него стал волноваться я. Неужели меня и вправду отпустят? – думал я. И почему судья явился так быстро? Судья города Энгельса приезжает на выездные сессии в колонию №13 раз в месяц. А мой адвокат Беляк, там ли он, в кабинете? Предупредили ли они его? Вызвали ли из Москвы? Я стоял и начал терзаться всеми этими вопросами. Коридор администрации, его деревянный пол, отпидарасенный, может быть, французским мылом, благоухал, как кабинет в борделе. Я начал переминаться с ноги на ногу, что никак не соответствовало моему представлению о себе. Неужели меня выпустят так скоро? Может быть, сегодня?

Через сгусток времени вышел злой азербайджанец, бормоча непонятные мне фразы на русском, впрочем, языке. А вслед за ним из двери посыпались горохом офицеры, этак пятеро, не меньше, и несколько вольнонаемных женщин. За ними вышла еще одна вольнонаемная в шелковом платье цветами, а с нею прапорщик с дубинкой. Вольнонаемная сказала мне: «Зайдите, Савенко, судья хочет с вами поговорить».

Я отметил, что она употребила ту же форму, что и завхоз Волков: «хочет поговорить». Значит, судить он меня не будет?

Я вошел. Судья средних лет, среднего роста, бледный не по-летнему и с усиками, в расстегнутой мантии, чуть позже он ее снял при мне и остался в сером костюме, сказал, возлагая мантию на спинку стула:

– Савенко, я приеду дней через пять-семь. На специальную сессию. Приготовьтесь, что будете отвечать на вопрос о признании вины. По правилам условно-досрочного освобождения вы должны признать свою вину и раскаяться. Вы же вину свою не признали. Обдумайте очень хорошо ответ. И еще… Как нам найти вашего адвоката? Вы хотите, чтобы он присутствовал? Я вам советую, чтобы адвокат присутствовал, так как прокуратура дала знать, что не хочет согласиться с вашим условно-досрочным освобождением.

– Ваша честь, – сказал я, – я помню мобильный телефон адвоката Беляка в Москве, но даже адреса не помню. Однако тут, в Саратове, находится мой второй защитник адвокат Мишин Андрей Владимирович. Следует уведомить его, и он тотчас свяжется с Беляком. И тот приедет.

– У вас есть телефон или адрес Мишина? – спросила вольнонаемная, она, по-видимому, была либо помощником судьи, либо его секретарем.

– Нету, – сказал я, – в тюрьме оставил вместе со всеми бумагами…

– Ну как же вы так! – Вольнонаемная сморщилась.

– Думаю, его легко будет найти через адвокатскую контору.

– Попытаемся найти, – сказала вольнонаемная, вздохнув.

– Подготовьтесь, подготовьтесь, – сказал судья. – У вас есть шансы. Вас там депутаты поддерживают, писатели. Но прокуратура у нас также сильна. Ищите аргументацию.

После судьи меня переместили через пару дверей к Хозяину. Обширный, расплывшийся, он сидел в дали кабинета за столом, спиной к огромному аквариуму с огромными яркими синими, зелеными, красно-белыми и красно-серебристыми рыбищами. Каждая годилась на сковородку.

– Садитесь, Савенко, – сказал Хозяин. – Да идите ближе, садитесь.

Я прошел к самой шляпке гриба, потому что к столу Хозяина, как к шляпке, был приставлен ствол гриба – длиннющий стол, служащий для собраний. Я сел.

– Похоже на то, что прокурор будет против вашего условно-досрочного освобождения. – Хозяин вздохнул. – Мы возражать против вашего УДО не будем, администрация колонии, я имею в виду. Одновременно мы не можем дать вам характеристику. Ведь вы у нас не так много времени находитесь… Но возражать мы не будем. У вас нет нарушений, хотя и поощрений нет. – Хозяин помолчал – Вам, наверное, Беляк говорил, что старая норма – срок шесть месяцев пребывания в колонии – минимум, который раньше следовало пробыть в колонии, чтобы получить характеристику администрации, что эта норма отменена?

– Да, – сказал я. – Я знаю, что отменена.

– Прошу вас, только не говорите об этом в отряде, – сказал Зорин. – А то, знаете, начнутся всякие там волнения, недоразумения… Короче, по новому кодексу УИНа характеристика не обязательна даже. Однако, спешу вас заверить, такая вольность не привьется на практике, характеристика администрации все равно будет основным документом для УДО. – Хозяин колыхнулся большим зеленым холодцом в кресле. – Поняли?

– Все понял. Разговаривать на эти темы не буду.

– Вот и хорошо, – сказал Зорин. – Ну, как ваше впечатление о колонии?

– Мм, – я подумал, – ну, как в фильме «1984 год» по одноименному роману Оруэлла. Не видели? – спросил я. Он отрицательно покачал головой. – Ну, там утопическое общество будущего… Роман был написан в 1948 году. Ну и там у всех одежда однообразная в будущем. Пролетарии ходят в синих комбинезонах, члены партии – в черных. Как у нас в колонии… – Сказав все это, я пожалел о сказанном. Но Хозяин, по-видимому, не видел фильма и не читал роман Оруэлла. Потому что по его виду нельзя было сказать, что он обиделся на сравнение его колонии с тоталитарным жестким режимом в «1984»-м.

Он съехал на мою жизнь в колонии.

– Мне доложили, вы уже дежурили в столовой заготовщиком. Хорошо себя проявили. – Хозяин заулыбался. – И в хоре поете…

– Да ну, какой из меня певец. Ни слуха, ни голоса. Я, гражданин начальник, петь люблю, жена у меня была певица, вот умерла в феврале. Так она из меня любовь к пению выбила за те тринадцать лет, что мы вместе прожили. Только запою, она высмеивает. Раньше я много пел, как мог. А в колонии меня записали петь, ну, отказываться помочь отряду очки заработать я не стал.

Мы смотрели друг на друга, два опытных и прожженных человека. Сзади плавали большие эти его рыбы. Во всех колониях России одна и та же мода – аквариумы. Игорь Савельев, завхоз карантина, хвалился мне, что его черепахи, а у него в аквариуме жили черепахи, уникальны в своем роде. Что больше ни в одной колонии России черепах нет. А аквариумы очень распространены. На самом деле лагерные порядки выросли из армейских. Лагеря не были созданием рук людей гражданских, да еще и были всегда приписаны к наркомату и позднее Министерству внутренних дел. И в лагерях всегда работали выходцы из армии. И сейчас работают. Потому колония – всего лишь еще одна степень армии, еще более крайняя. И в колонии, и в армии действуют те же понятийные законы, что и в гражданском нашем обществе, но только здесь они получили крайнее воплощение. Младший всегда козел отпущения и виновен во всем, начальник ведет себя как царь-самодержец, а уж в лагере Хозяин действительно всемогущ. Абсолютизм, насилие, подчинение, самодурство во всякие отдельно взятые сутки прогуливаются по нашей свеженькой с виду розовой колонийке.

Хозяин, конечно, знает, что мне известны все закулисы лагеря. Как бы зэки ни боялись, они не выдерживают и все же выбалтывают лагерные тайны. Тайна жжет всякого, несправедливость волнует и возбуждает. Несколько зэков рассказали мне про Любовь Слизку. Почти шепотом, оглядываясь. Дескать, была она, до того как его убили, подругой вора в законе, подмявшего под себя весь город, Чикуна. И что будто бы бывало сидела она и ждала его в подсобке ресторана, где у Чикуна был штаб. Называли и ресторан, да я не упомнил какой. На меня это тайное разоблачение не произвело должного впечатления. Активные женщины обязательно попадают в подружки разных замечательных людей, а крупные воры – люди незаурядные. Правдива ли эта история про ожидающую Слизку? Несколько разных людей мне рассказывали, возможно, история правдива. А может, нет… Ну вот, мы сидим с Хозяином, разглядываем друг друга. Оба прожженные, то есть умудренные опытом жизни. Он много дерьма о людях знает, всех, кто с докладными на лучших друзей приходит, выслушивает. А я удивительные вещи о людях знаю и грязь, но и высокие души есть, и знаю даже, что и низкие души бывает вдруг проявляют высокие порывы Сидим, сверлим друг друга взглядами в лоб. Он мне лапшу на уши не вешает, и я ему нет…

Где-то за пару дней до моего освобождения Хозяин, впрочем, меня неприятно удивил. Ну, во-первых, у меня увели тетрадь, где я записывал крайне осторожно лагерную жизнь. Без его разрешения этого сделать не могли. В такой кроваво-красной колонии… Никогда ни один зэк, ни один завхоз не осмелится по отношению к такому специальному зэку, как я… А еще он решил меня за глупого все-таки принять – послал на экскурсию (Антон повел меня) в нашу столовую, за кулисы столовой. И там мощный завхоз столовой и такой же крепкий его помощник показывали мне, как пекут хлеба, и долго говорили про калории и килокалории, заверяли в калориях на килограмм… Эх, полковник, зачем же вы, полковник, испортили взаимопонимание! Да я же, полковник, даже любимых женщин, как лазером, насквозь видел, а вы мне эту пошлую ложь напоследок преподнесли. Нехорошо, нехорошо, полковник… За кого же вы меня держали в эти последние дни? За зеленого огурца какого-то глупого. Тогда как я – зеленая мазь на руках Божьих.

XXVI

В заготовщики я попал естественным образом. Увидел свою фамилию в расписании. Так получалось, что раз в неделю каждый из нас попадал на дежурства. Заготовщики в столовой – лишь один вид дежурства, другой – дежурный по пищёвке, то есть в пищевой комнате, еще один вид – дежурный по отряду. Тщательно вычерченные руками Карлаша расписания дежурств висят у нас в коридоре на стене у пищёвки.

Что должен делать заготовщик? Их обычно три-четыре, но могут привлекать и помощников. Старшим заготовщиком был зэк дядя Вася, пожилой мужик, он освободился дней на десять раньше меня. Заготовщики отправляются в столовую минут за 15–20 до выхода туда же отряда и должны к его приходу (и в короткий промежуток между тем временем, когда из-за железных столов встанет другой отряд, предшествующий нам, и временем, когда уборщики очистят столы от крошек и отходов) поставить на стол бачки с едой и плошки. На завтрак к этому ассортименту железных посуд добавляются еще и чайники, по одному на стол. Еще к завтраку дается одна на стол плошка сваренной прямо с костями и кожей мелкой рыбы. Ну и, конечно, вечная каша: сечка, перловая – самые простые русские каши самого низкого качества ест колония каждый день три раза. По цвету каши эти похожи на блевотину. Они омываются пеной некоего жира, состав которого я так и не разгадал. В течение времени поедания, а оно, поедание, я думаю, занимает у нас в среднем 7–10 минут, каша успевает застыть в глиняный холодец. Ну, окаменеть она не успевает, потому что редкий зэка оставит кашу не съеденной, с отвращением, но все же съест. Чай наш – едва-едва подслащенное пойло. Это единственный прием заключенным сахара за день. Передавать сахар в колонию запрещено, можно передать конфеты. Якобы, если передавать нам сахар, мы станем ставить из сахара и хлеба, сбереженного нами в столовой, бражку. Возможно, когда-то такой случай имел место, была когда-то годы тому назад обнаружена в бутылках поставленная зэками бражка, но это точно было так давно, в какие-то времена Навуходоносора, что нет ни одного зэка в колонии, который бы присутствовал при этом чрезвычайном происшествии. Ни одного очевидца. Есть другое объяснение, почему нам не дают сахара: лишенные сахара зэковские мозги менее изобретательны, и без сахара у человека убавляется энергии. Энергичные не нужны колонии, нужны полусонные роботы. Впрочем, Хозяин и его офицеры утверждают, что сахара мы получаем достаточно; на стене над окошками, откуда мы получаем хлеб и куда сдаем грязную посуду, висят нормативы нашей пищи. Якобы нам столько сахара и требуется. В действительности лучший подарок от зэка зэку – конфета, пусть и жалкий квадратик леденца: зеленый, желтый, купоросовый.

Так вот, ведомые заготовщиком дядей Васей, мы, построившись, как гвардейцы, ждем у столовой и дрожим от нетерпения. Вместе с другими заготовщиками других отрядов. Нас только что назвали по радио: «Заготовщикам 3-го, 5-го, 7-го, 11-го, 13-го отрядов явиться в столовую». И мы явились. Разводящий офицер даст нам сигнал врываться, как только встанет с мест отряд, который заправляется пищей на тех столах, где будем сидеть мы. Вот он дает нам сигнал, и мы влетаем. Мы с дядей Васей бежим прямо к окну, где выдают чаи и каши. Двое других наших бегут один за хлебом, другой за плошками. У нас сегодня девяносто четыре едока. Потому мы должны взять девять больших бачков с кашей и один мелкий на четыре порции и десять чайников. Расставляем бачки и чайники по столам, с которых дежурные по столовой особыми щетками сметают остатки пищи и крошки. Бачки горячие, аж раскаленные. Повара, выставляющие их на подоконник окна, оспаривают нас и пытаются выдать бачки другому отряду. Возможно, с этим отрядом у них приятельские отношения. Лучший рецепт, как против этого бороться, – хватать не свои бачки и тащить на наши столы, притворяясь идиотами. Что мы и делаем.

Наконец, всё на столах. Появляется наш отряд. Мы, заготовщики, должны съесть свою пайку быстрее всех, чтобы начать убирать со столов, пока все еще сидят. Я вскакиваю вместе с дядей Васей и, ухватив пару бачков, повесив чайник на кисть руки, пулей волоку все это в посудомоечное окно, где полуголые пацаны плавают в клубах пара, как ангелы.

– Да не сбивайся с ног, старый, – советует мне посудомойщик. – Успеешь.

Я не обижаюсь на «старый». Оно не имеет обидного возрастного смысла, это как приметный знак. Седые волосы, значит, «старый».

Офицеры, стоящие кучкой в центре столовой, подозрительно смотрят, как я мотаюсь по залу. Еще одна пробежка, сбор посуды и обратно к окнам посудомойщиков. Движение осложняется еще и тем, что зал не находится в состоянии покоя, отряды входят и выходят, зэки бурлят, приходится продираться сквозь зэков.

Два наших помощника заготовщика Дьяков и Остров успевают сожрать всю липкую кашу, какую могут. Дело в том, что заготовщиков назначают двоих на день плюс дядя Вася – начальник заготовщиков. А эти Дьяков и Остров – добровольцы-помощники. У них привилегия – пожирать лишнюю кашу, какая остается. Дядя Вася объясняет, что оба, как удавы, слабы на кишку. Дьяков может один бачок каши умять, то есть десять порций, утверждает дядя Вася. Сегодня удавам повезло, потому что вместо бачка на четверых мы уперли бачок на десятерых. Правда, хлеба им не хватило, и они просили у меня разрешения доесть мой. У меня оставался хлеб. Оба удава худые. Мы выходим, заготовщики вместе с отрядом.

Мы шагаем в колонне позади всех, я и Вася тащим бачок с питьевой водой. Бачок нам наполнили повара. Бачок у нас стоит в туалете, там, где мы умываемся, в углу. Бачок режет руки своими железными острыми ручками.

Солнце жжет после дождя, идущие впереди обрызгивают нам штанины, дежурные по территории зэки рассерженно сгребают дождевую воду прямо у нас из-под ног, от асфальта подымается пар, на наших самых прекрасных в мире розах капли дождя. «Шаг!» – орет Али-Паша, похожий на слона. Все это называется наказание. Все это называется триумф метафизики. Да-да, все эти каши, зверомордые офицеры, постноликие зэки, измученные глаза, народные лица, ложки, торчащие из нагрудных карманов, низкосрезанная щетина зэковских голов, синее неземное атмосферное небо, может быть, собравшееся из наших слез, все это – торжество зафизического мира, нефизического мира. Это восторг его и его упоение, ибо физическое преодолено в колонии номер тринадцать. Мы воспарили над Человеком здесь, мы преодолели (ну да, вынужденно, не желая этого), преодолели все человеческое.

«Шаг!» – кричит Али-Паша. И бормочет ругательство. И зэковские ноги с восторгом бьют в подержанный асфальт. Бум-бум-бац! Бум-бум-бац! И зэковские ноги с восторгом бьют. Мы пойдем туда, не знаем куда, уйдем в сияющее небо заволжских степей. Уйдем туда, куда поведут нас Хозяин и офицеры. Мы уйдем в небо к Хозяину всех Хозяев: бум-бум-бац! Бум-бум-бац! Экстаз. Идем туда, не знаем куда, чтобы принести или отнести то, не знаем что. Идем, чтобы идти. Маршируем, чтобы не останавливаться. И бачок качается в наших руках.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю