Текст книги "Пуля, лети"

Автор книги: Эдуард Русаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Annotation

Классическая советская проза.

Дмитрий Степаныч вздрогнул, проснулся, открыл глаза. Перед ним стояла секретарша. Он вопросительно поднял густые седые брови: в чем дело?

– К вам со студии пришли, с телевидения.

– Я занят.

– Но вы с ними договаривались…

– Когда? Не помню.

– У меня записано, Дмитрий Степаныч.

– У нее записано… А вот у меня – не записано. Хоть убей, не помню.

Дмитрий Степаныч был не так уж стар – недавно ему исполнилось всего-навсего семьдесят. Для администратора это возраст расцвета – не так ли? Да и выглядит ректор медицинского института вполне респектабельно: внушительная осанка, строгий орлиный взор из-под густых бровей. Ослепительная жемчужная улыбка. А вот с памятью что-то в последнее время происходит неладное… Тревожные какие-то провалы. Как сейчас, например: начисто ведь забыл про намеченную встречу с телевизионщиками. Ой, беда.

– Сколько их?

– Двое, – мяукнула секретарша. – Репортер и оператор. Говорят: на полчаса, не больше. Короткий репортаж, для программы новостей.

– Какие у нас новости? – буркнул он. – Ну да ладно, пусть заходят. Куда от них денешься?

Вот жизнь пошла… Со всех сторон теребят – и сверху, и снизу, и радио, и газеты, и телевидение. Окружили. Обложили. Отдышаться не дают. И словечко придумали: гласность. Раньше другое требовалось: согласность, а тут… Перед каждым щенком отчитывайся. Отчего да почему. Да если б я сам знал эти ответы, если б я сам понимал… Приходится делать умный вид.

– Человеческий фактор – это главное на сегодняшний день, – неторопливым, размеренным голосом начал вещать Дмитрий Степаныч. – А у нас, как известно, главное – это студенты, наша смена, наше будущее…

– Извините, пожалуйста, – перебил его картавый репортер в клетчатом джемпере, – у меня вот такой вопрос: как проявляется процесс перестройки в вашем институте?

– Трудно однозначно ответить на этот вопрос, – глубокомысленно вздохнув, произнес Дмитрий Степаныч. – Процесс перестройки – это прежде всего внутренний процесс, затрагивающий каждого отдельно взятого человека, потому что, как я уже сказал, человеческий фактор – важнейшее…

– Если можно, конкретней, пожалуйста, – мягко перебил репортер. – На примере.

– Что ж, это можно. На всех уровнях педагогической и научно-исследовательской структуры нашего медицинского института проявляются с каждым днем все ярче и значительнее весомые приметы интенсификации наиболее прогрессивных методов…

– Поконкретней, если можно, – взмолился репортер. – Телезрители не поймут. Весь сюжет – минуты полторы, не больше. Приведите пример перестройки.

Ишь, чего захотел. Пример перестройки ему подай… Да я сам – всю жизнь только тем и занимаюсь, что перестраиваюсь. Устал уже перестраиваться. Нет, серьезно. Разве легко мне было, к примеру, тогда, в сорок восьмом, на знаменитой васхниловской сессии? Мне, зеленому аспиранту-биологу, легко ли мне было слушать, как академик-невежа сиплым голосом удавленника казнит моего мудрого шефа, моего любимого учителя? И разве легко мне было на следующий день опустить глаза при встрече с учителем в институтском коридоре и как бы не заметить его?

Нет, нет, не помню. Ничего не помню.

– Сколько угодно примеров, – произнес ректор с нескрываемым раздражением. – Зайдите на любую кафедру – и увидите живые приметы нового, которые явственно свидетельствуют о радикальных переменах, происходящих…

Репортер вздохнул. Терпеливо слушал, кивал курчавой головой.

А Дмитрий Степаныч монотонно бубнил и бубнил – и сам, как бы со стороны, слышал свой глуховатый голос, похожий на голос чревовещателя. Автоматически продолжая свой монолог, он скользнул строгим взглядом по застекленному книжному шкафу – и вспомнил вдруг, что ведь там, во втором ряду, надежно укрытое высокими томами Большой медицинской энциклопедии, прячется тринадцатитомное собрание сочинений некогда грозного вождя. Вся чертова дюжина! Когда-то, давным-давно, эти книги в темно-бордовых переплетах красовались на самом видном месте, в его домашней библиотеке, но после пришлось их убрать, спрятать в чулан, на даче. Вскоре времена изменились – и одиозное собрание сочинений дружной стаей перелетело из сырого чулана в ректорский кабинет. Правда, во второй ряд. Во второй эшелон. В резерв. И вот – опять перемены. Опять, что ли, прятать в чулан? Или – погодить? Или – что?..

Эти смутно-тревожные мысли промелькнули в переутомленном сознании Дмитрия Степаныча. Но патетический монолог его при этом не прерывался ни на секунду.

– Простите! – перебил измученный репортер. – А как вы можете оценить недавнее чрезвычайное происшествие в вашем институте?

– О чем вы? – нахмурился Дмитрий Степаныч.

– Я имею в виду пожар в студенческом общежитии…

– Пожар? – искренне удивился ректор. – Впервые слышу. Когда это было?

Репортер и оператор переглянулись.

– Ну как же… – смутился репортер, начиная кое о чем догадываться. – Еще и месяца не прошло. Пожар в новом студенческом общежитии. Были жертвы.

– Странно, – насупил густые брови ректор, – очень странно. Мне почему-то не доложили. Разберусь. Обязательно разберусь. Приму строжайшие меры. Та-ак… И какие еще у вас будут вопросы?

Репортер задал еще несколько вопросов, мысленно проклиная ректора-склеротика, засидевшегося в своем кресле.

Да, он почти правильно угадал: Дмитрий Степаныч забыл про недавний пожар в студенческом общежитии. Правда, причина забывчивости не в одном лишь склерозе… Забыл начисто! Невероятно, но факт, Как говорится, вытеснил из памяти эту не очень приятную информацию. А ведь какой был скандал! На весь город, на весь край. Удивительно, как он смог еще после этого удержаться в ректорском кресле?.. А может, финал близок? Дмитрий Степаныч боялся даже думать об этом. От подобных мыслей ему хотелось убежать, скрыться, спрятаться. Или – хотя бы – забыть… Окружающие с некоторых пор обратили внимание, что стал их уважаемый ректор слишком уж рассеянным, отвлекаемым, многие события в его памяти путались, менялись местами, совсем выпадали… Сам он этого вроде не замечал. Не хотел замечать. Подчиненные – боялись ему даже и намекнуть. Как можно?! А те, кто повыше, давно и всерьез поговаривали: мол, пора старику на заслуженный отдых, пора и честь знать. Но – тянули резину. Может, боялись обидеть. Может, замену подыскивали. А может, просто: лень было заниматься хлопотным делом. Как это в детской сказке: «Нелегкая работа – из болота тащить бегемота…»

– К современному врачу предъявляются высочайшие требования, – продолжал вещать Дмитрий Степаныч, – и требования эти касаются не только профессиональной компетенции, уровня, так сказать, врачебной квалификации, но и – что не менее важно! – уровня моральной компетенции советского медика, его этической, а если уж быть совсем точным, деонтологической квалификации, без которой в наше время не может быть и речи о том, чтобы соответствовать духу переживаемой страной перестройки…

– Митяй! Митяха! Не подсматривай! Отвернись!

– Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать! Кто не спрятался, я не виноват! Ага, Танька, вижу – за деревом! Тук-тука! Толян, вылазь из бочки – тук-тука! А где Серый?

– Ищи, Митяха.

– Пуля, сиди!

– Опять, небось, в сарай стырился…

Митя на цыпочках заходит в темный сарай. Скрипит дверь. Пахнет слежавшимся сеном. Тишина. Приглядевшись к сумраку, Митя всматривается во все углы. Прохладно. На стенах висят хомуты, вожжи, грабли.

– Ну, Серый… от меня не уйдешь.

– Ты чего здесь делаешь? – оглушает его громкий голос отца.

Дмитрий Степаныч вздрагивает, оборачивается. На пороге, загородив синее солнечное небо, стоит отец – высокий, широкоплечий.

– Мы в прятки играем, – отвечает Дмитрий Степаныч.

– А ну, марш домой! – приказывает отец. – Обедать пора, мать тебя по всему двору ищет. Чтоб одна нога здесь, другая там… Живо!

– Бегу, – кричит Митя.

И вскакивает из-за письменного стола.

– Что с вами?! – испуганно шарахается от него высокая черноволосая дама, только что вошедшая в кабинет. – Вам плохо?

– Что?.. Нет… Вы кто такая? – приходит в себя Дмитрий Степаныч и хмурит густые брови. – По какому делу?

Ах, какой неприступный. Орлиный взор. Гордый орел с заячьим сердцем.

– Неужто вы меня не узнаете?.. – снова изумляется брюнетка.

Невероятно, но факт: он не узнал свою бывшую пассию. Беспардонную ассистентку с кафедры гистологии. Свою некогда ненаглядную.

– Ближе к делу, – обрывает ректор. – Излагайте суть. Четко, кратко, по-деловому. В духе требований, предъявляемых перестройкой, в духе тех высочайших задач, которые ставит перед нами…

Боже, что я плету?!

– Да я в двух словах, – перебивает дама. – Вокруг меня, дорогой Дмитрий Степаныч, сжимается кольцо интрижной блокады…

– Выражайтесь яснее!

– Я насчет предстоящей аттестации. Ах, милый Дмитрий Степаныч… вы мне позволите вас так называть?

– Я впервые вас вижу, сударыня. Впрочем, продолжайте. Но помните: время – деньги. Итак, слушаю вас.

– То есть как? – приоткрыла рот, полный золотых зубов, прекрасная дама. – Вы и впрямь меня не узнали?.. – И она оглянулась, словно ища свидетелей. – Странно… Более чем странно… Ведь у нас, между прочим, имеются общие воспоминания… Или – вы боитесь, что нас могут подслушать? – Дама лукаво улыбнулась ему, подмигнула: – Ах ты, старый конспиратор!.. – Она наклонилась к нему и вдруг негромко запела страстным хрипловатым баритоном: – По-о-омнишь ли ты, как счастье нам улыба-алось?..

– Что такое? – вскочил, багровея, ректор. – Что вы себе позволяете?! Вон отсюда! Вон! Вон!

Ребячья ватага сидит на липких сосновых досках, нагретых летним полуденным солнцем. Пахнет душистой смолой.

– Может, махнем на речку? – предлагает Серый.

– Не-е, – тянет Танька. – Давайте в прятушки.

– Сколько можно? – ворчит Митяха, но все кивают, а Танька уже начинает считалку:

– Катилося яблочко вкруг огорода, кто его поднял, тот воевода… Шишел, мышел, взял да вышел! Серый – тебе голить!

– Слабину надыбали, – обижается Серый. – Все я да я. Надоело.

– Голи! Голи! – кричат ребята.

Серый отворачивается, закрывает лицо грязными ладошками. Слышит босоногий топот разбегающихся ребят.

– Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать! – кричит он. – Кто не спрятался, я не виноват!

Убирает руки от лица, оглядывается – видит за досками рыжие вихры.

– Колька! Тук-тука!

А вон и Танька – за углом колхозного клуба.

– Танька, вылазь! Тук-тука!

А кто это там, в кустах сидит?

– Ага! Толян! Вылезай, Толян! Тук-тука!

А где же Митяха! Неужто в крапиву стырился? Или – на берег убежал, под обрыв засел?

– Пуля, сиди! – кричат ребята. – Атас, Митяха! Пуля, сиди!

Серый выходит на крутой глинистый берег, смотрит с откоса – никого. Старое белое бревно, перевернутая лодка. Обмелевшая река неторопливо несет свои мутные воды. На противоположном берегу видны заросли тальника, ивы, а еще дальше, до горизонта, тянутся колхозные поля. Жаркий воздух звенит от зноя.

Где же Митяха?

– Пуля, лети! – надрываются пацаны. – Пуля, лети!

Но Митяха боится выскакивать из своего убежища.

Серый приближается к перевернутой лодке.

– Пуля, лети!

А откуда-то с неба вдруг слышится грозный голос секретарши:

– Дмитрий Степаныч! Вас вызывает Москва! Министр на проводе!

Секретарша заглядывает в кабинет – никого.

– Что такое? – удивляется она. – Дмитрий Степаныч, вы где?

Не мог же он в окно выскочить?.. Испарился, что ли?

– Дмитрий Степаныч! – кричит она.

– Чего орешь? – отзывается из-под стола мальчишеский сердитый голос.

Секретарша наклоняется, заглядывает под стол – и видит белобрысого босоногого мальчишку. Он сидит, скорчившись, грозно хмурясь и прижимая к губам грязный палец: мол, тихо, дура, не ори.

– Ой, мальчик… а ты что тут делаешь? – еле слышно произносит секретарша.