Текст книги "Через сто лет"
Автор книги: Эдуард Веркин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
За страстью шли «Гонки с оборотнем» с соответствующими картинками – байкеры-оборотни на мотоциклах, а над ними в воздухе, соответственно, вампиры на кожистых крыльях. Редкостная, одним словом, дрянь, даже рвать не хотелось, просто скомкал и выкинул.
А потом вдруг попалось «Разведение декоративных кроликов». В хорошем состоянии. Я обрадовался, хотел полезть наверх, показать Костроминой, но тут увидел еще интереснее книжку.
«Душ на даче». Я сначала подумал, что это ошибка, что правильно называется «Душа на даче», просто буква стерлась. А сама книжка про то, как светло и спокойно душе на лоне природы и так далее. Но потом полистал и понял, что все-таки душ. Чтобы мыться. Как построить своими руками. И чтобы вода солнцем нагревалась и ей уже потом теплой мыться. Решил отдать Костроминой. Пусть отнесет на свой soulbuilding, может, им пригодится. Почему нет, собственно? Наверняка строительство душа на даче как-то способствует строительству души. Пусть и опосредованно, но все равно способствует.
По поводу души у всех разные мнения, кстати. Я вот тут «Введение в соулбилдинг» почитал, кое-что понял.
Одни, вот как Костромина и, видимо, ее коллеги по соулбилдингу, думают, что душу можно развить. Накачать то есть. Всякими душевными упражнениями. Как раньше мышцы качали, так можно и душу сейчас. Принцип тот же. Остановить катаболизм. Почему растет мышца? Потому что из-за нагрузок старые мышечные клетки перестают распадаться. Старые не распадаются, новые нарастают. Так и с душой. У каждого вупа душа все-таки есть, просто ее так мало, что иногда даже незаметно. И что самое страшное – даже эта самая малость стремится к распаду. И чтобы этот распад остановить и даже обернуть вспять, надо использовать определенные упражнения. Поливать цветы, смотреть мелодрамы и драмы, стараться испугаться, натирать луком глаза, улыбаться. Доказано, что если долго улыбаться – возникает обратный эффект – улучшается настроение. Так и с глазами. Если долго натирать их луком, то появляются слезы. А если будешь часто плакать сугубо физиологически, то рано или поздно тебе захочется заплакать и психологически. Все по науке. Еще сам Игнасий Лойола разработал целый комплекс тренировок, призывал стяжать духовные богатства при любой возможности, то есть фактически делать то же самое, что соулбилдеры.
И в зеркало надо регулярно смотреться, кстати. Каждый день, регулярно, по нескольку раз. Сама Костромина зеркало в сумочке все время носит, что-то там у себя на лице подправляет, только понять, отражается она на самом деле или только изображает, я до сих пор не могу.
А вообще вуп далеко не всегда себя в зеркале видит, я уже говорил. Лик существа без души безобразен даже для него самого. Поэтому мы плохо отражаемся. Сфотографироваться – это пожалуйста, сколько угодно, а в зеркале… А ты все равно смотри, советуют душебилдеры. И увидишь.
Костромина тоже все время истории рассказывает. Вот одна девочка у них в секции смотрела-смотрела – и увидела. А один старый вуп из Китая поместил себя в зеркальную комнату – куда не взглянешь – везде зеркала. Просидел в ней год – и научился себя определять. Метода, конечно, интересная, наверное, правильная, но год сидеть в зеркальной камере…
Я бы не высидел.
А кроме билдеров есть еще и прощенцы. Вот как мой дед, например. Он тоже считает, что наши души не пропали совсем. То есть Господь не испепелил их без остатка, а просто изъял на время. Потому что даже Он не в силах уничтожить душу, на это только сами мы способны. Изъял и поместил в особое хранилище вроде карантина – отсюда и бессмертие, а не из-за каких-то там дурацких микробов. И что рано или поздно Он нас простит. Люди ведь простили. А он их сваял по своему образу и подобию. К тому же именно на нас конкретно вины не так уж и много, мы все послерожденные, а значит, шанс есть. Надо только подождать. Ну и, конечно, не умножать зло. Оставить все как есть, ничего не делать, засесть в капсулы с кислотой и ждать, ждать. И рано или поздно прощение снизойдет. Свет рассеет тьму, воссияет солнце и все такое, мы выйдем из капсул, и все станет как раньше…
Я вот больше соулбилдерам почему-то верю.
Есть еще охотники. Они вроде как на Погробиньского охотятся, на того самого, что открыл про€клятый склеп и был первым укушенным, от него и началось все падение. По преданию, сам носферату, разбуженный в склепе, был настолько древен, что не смог даже подняться на ноги, захлебнулся кровью и разложился в ржавую слизь, передав тем самым всю свою силу и все свое проклятие Погробиньскому, и тот стал первым. А когда первый будет повержен, то все пойдет по-старому – если верить легенде. Старые вупы обратятся в прах, молодые станут людьми.
Я лично в это не верю. Сама история какая-то… Неправдивая. И потом, столько лет прошло, столетия, можно сказать, этого Погробиньского уже бы сорок раз отыскали и вбили бы ему осину промеж глаз. Но не нашли. А значит, не все так просто. Нельзя вернуть душу, вогнав серебряный кол в бледный лоб. Никакого прощения от этого не приключится.
Ну, и практицисты. Технари. Эти похожи на соулбилдеров, но верят в прощение. Они считают, что его надо заслужить делами. Восстанавливают церкви, наводят порядок везде, животных разводят и в леса выпускают, океаны очищают, людям помогают. Короче, надо работать, не сидеть сложа руки, не впадать в уныние – и все наладится. Они и в правительстве у нас, и в школе, и в хозяйстве. Так что мы все, в общем-то, практицисты. Работаем понемногу, стараемся, как получается.
Ждем.
Я сунул в заветный карман «Душ на даче» и увидел еще книгу.
Без обложки.
Это меня заинтриговало. Обычно у нас все книги в обложках – выкидывали ведь сразу из книжных магазинов и библиотек, времени отрывать обложки не было. А если книга попадается без обложки, то наверняка из чьей-то личной библиотеки.
Книжка была древняя совсем, бумага желтая и плотная, и буквы странные, толстенькие и с закорючками на конце. Но понятно все, читаемо. Про каких-то ламий. Кто такие ламии, я не представлял, мне почему-то показалось, что это что-то из области животноводства.
Я немного полистал – на каждой страничке внизу звездочка, наверху крестик с петелькой. Почитал немного.
«…обращения надлежит проделывать следующее:
– растираться мазью из икры золотистого тритона;
– пить сырую воду с надгробий праведников;
– питаться постепенно, чередуя длительные периоды глада с такими же по длительности периодами, когда потреблять следует лишь сушеных комаров, помет нетопырей и шерсть черного волка…»
Дальше страница была залита чернилами, причем так густо и старательно, что прочесть уничтоженное не представлялось возможным, только снизу было разборчиво:
«…условием же обратного обращения являются…»
Клякса. Жирная. Дальше.
«Ибо сила и душа живет в клыках, и их надлежит…»
Кажется, книжка была все-таки не про животноводство. Я собирался полистать дальше, но тут появилась тень.
– Что вы тут копаетесь? – послышалось сверху.
Я спрятал книгу, задрал голову.
Инга Сестрогоньевна Волошина, завуч, серьезная женщина.
– Что ты там прячешь? – спросила она.
– Книжку, – ответил я.
– Книжку, говоришь… А ну-ка, ползи сюда. С книжкой.
Я взял книжку в зубы и взобрался по лестнице, выскочил из цилиндра, предстал перед Волошиной.
Волошина была старым, опытным вупырем, работала в школе уже, наверное, лет семьдесят и являлась большим знатоком детских душ. Я ее побаивался. Да ее все побаивались. Вот и сейчас она посмотрела на меня сквозь длинные, поразительно бархатные для ее возраста искусственные ресницы и спросила:
– Какая у тебя там, говоришь, книжка?
– Книжка-то? Про животных. Как содержать, как кормить… Вот… «Вервольфы Зари».
– «Вервольфы Зари»? Ну-ка…
Я протянул ей книжку, но она оказалась в руках у Волошиной еще раньше, завуч ее уже листала и сомнительно хмыкала, пощелкивая ногтями.
– «Вервольфы Зари», значит… Так… Так, Поленов… Много прочитал?
– Да нет, немного. Там про животных…
– А где Костромина? Вы же вместе работаете?
– У нее комбез порвался, – соврал я, – она за новым побежала, переодеться…
– Что вы за дети… – поморщилась Волошина. – Спецодежда на вас как горит…
– Мы не виноваты, – развел я руками. – Я давно говорил, что комбинезоны нужны кольчужные…
– Кольчужные… Послушай, Поленов, а ты книги воруешь? – спросила вдруг Инга Сестрогоньевна.
Я растерялся, что ответить, не знал, Инга Сестрогоньевна же посмотрела на меня с разыскательским прищуром.
Да у нас все воруют, подумаешь, секрет.
– Воруешь, признайся, – продолжала наседать она.
– Да ничего я не ворую, – вяло отнекивался я.
– Хорошо, если только воруешь, – вздохнула завуч. – Тут многие воруют, все, наверное. В лавке меняют на правильную литературу. Но если вот ты еще стихи читаешь…
– Я не читаю, – перебил я. – Поганое читать запрещено, все об этом знают.
– Да, запрещено… – Завуч понюхала воздух. – Действительно…
– Я что, дурак? – спросил я. – В аут выпасть не хочу, у меня семья.
– Семья – это хорошо, – сказала Инга Сестрогоньевна. – Семья – это основа.
И еще раз понюхала. Подозрительно как-то. Ходили слухи, что у всех педагогов в педагогических целях удалены носовые мембраны. Чтобы они лучше чувствовали своих учеников. Поэтому больше двадцати лет в школе никто и не работает – нервная система не выдерживает даже у нас. Мозг перегружается.
– Ладно, Поленов, иди в учительскую. – Инга Сестрогоньевна подтолкнула меня в спину. – Поговорим там. Распустились..
– Но у нас сейчас занятия, – попытался возразить я.
– Какие занятия?! – к.б. разозлилась завуч. – В учительскую! Живо!
У учителей, кстати, очень хорошо получается симулировать эмоции. Так крикнут, что иногда веришь, что по-настоящему. Но и окукливаются они почему-то чаще остальных. Рискованная профессия. Уважаемая. Учителя все слушаются, хоть обычный дворник, хоть из городской администрации кто.
Я понуро побрел в сторону раздевалки, но Волошина меня не отпустила, окликнула.
– Поленов, стой. Давай лучше действительно на занятия. Про это… – Она похлопала по книжке. – Про это лучше молчать. Понятно?
– Про что молчать-то?
Нет, я действительно не понимал, что произошло такого страшного, о чем следует молчать.
Инга Сестрогоньевна поглядела на меня с прищуром, блеснула красивыми педагогическими зубами.
– А ты не безнадежен, – сказала она. – Вот уж не думала.
Инга Сестрогоньевна поправила парик.
– Я буду следить за тобой, Поленов. Понял?
– Понял, что ж непонятного.
– В класс. И поскорее.
Я поспешил медленным шагом.
Класс меня удивил. Внутри выглядело все совсем по-другому. Обычно у нас все расплываются по партам, лежат, как умирающие, и если взглянуть со стороны, то класс походит на полупустой ящик с подгнившими сливами. Или с полудохлыми осьминогами. Пахнет, кстати, тоже примерно так же, сливово-осьминожье.
А сейчас все было по-другому. Аккуратно, подтянуто, как-то осмысленно. Даже Сиракузовы, отличавшиеся особой сливообразностью и осьминогоподобием, и то как-то собрались, сидели относительно ровно, похожие на фасолевые стручки. Кострома тоже уже на своем месте была, сидела со строгим видом, даже не посмотрела на меня. То есть пока я там в трубе барахтался, она потихонечку в класс проследовала. Ну и правильно, ну и молодец.
Я плюхнулся на парту рядом с ней, как всегда, стал смотреть в окно. Четыре минуты смотрел, на дождь, на пузыри по соседней крыше, на ворону, гуляющую по железу, потом в класс вошла Инга Сестрогоньевна, огляделась, прокашлялась громче, чем полагалось, и начала речь:
– Ребята! Я хочу объявить вам важное, чрезвычайно важное известие! Вы все прекрасно знаете, что наша школа долгое время боролась за высокое звание человеческой школы. То есть учебного заведения, где обучаются не только условно витальные, но и люди! Настоящие люди!
Подчеркнула Инга Сестрогоньевна для нас, условно витальных. Хорошее, кстати, название, лучше, чем другие.
– Создание таких школ стало возможно благодаря программе правительства «Человек среди нас», направленной на создание учебных заведений смешанного типа. Планируется, что постепенно, со временем, количество людей в нашей школе и других школах будет увеличиваться, что рано или поздно…
Завуч замолчала, набрала воздуха для правильных голосовых модуляций и продолжила:
– Рано или поздно все вернется на круги своя. Все будет как раньше. Мы все в этом не сомневаемся. Целых три года мы боролись за то, чтобы человек попал именно к нам! Мы боролись за высокие показатели в учебе, за высокую посещаемость, за поведение. За рост показателей общественной активности! И мы победили!
Завуч топнула ногой к.б. в восторге, под потолком качнулась лампа, на Ингу Сестрогоньевну осыпалась штукатурка. Осторожнее надо, школа не железная.
– Да, мы победили, – повторила она. – И теперь у нас будет учиться человек. Скажу более того, человек будет учиться в вашем классе!
Костромина взглянула на меня с выражением «я же говорила!».
– Но это не только большая честь – это еще и большая ответственность. Мы должны создать подобающие условия. Мы должны помнить, что человек – это человек. Он не похож на нас. Он хрупок и уязвим!
Костромина вздохнула к.б. с завистью, ей тоже хотелось быть хрупкой и уязвимой и чтобы вокруг нее создавали подобающие условия.
– Поэтому вы все должны вести себя соответственно! – продолжала Волошина. – Повысить степень ответственности!
Волошина набычилась, из-за плеч у нее выступил горб, казалось, что еще чуть – и из этого горба разойдутся крылья.
– Никаких резких движений! – Волошина погрозила пальцем. – Никаких глупых шуток! Поведение приличное! Ответственность! Дисциплина! Порядок!
У нас и так поведение приличное. Какое поведение может быть у ящика тухлых слив? Тухлое. Приличное. Сверхприличное. Я думаю, что человека специально в наш класс определяют. Потому что мы спокойные. Самые спокойные. А вовсе не из-за того, что мы хорошо учимся или посещаемость там какая-то чудесная. Посещаемость у нас, кстати, напротив, низкая – и это, видимо, тоже в плюс: чем меньше вупов на квадратный метр, тем человеку спокойнее.
– Сиракузовы! – Инга Сестрогоньевна уставилась на братьев. – Я к вам обращаюсь, остолопы!
Сиракузовы окаменели.
– Вот так! – Завуч указала на них пальцем. – Все вы должны вести себя так же. Как они. Все берем пример с Сиракузовых! Ясно?!
– Ясно, – нестройно ответили мы все.
И стали брать пример с Сиракузовых. Одубенели. Только слышно, как парты железные скрипят, натужный такой скрип, безнадежный.
– Вот и отлично, – хлопнула в ладоши Волошина. – Очень скоро Света приедет.
На самом деле, значит, Света, Костромина не обманула. Света. Светлая, значит.
– Если хоть один из вас… – Инга Сестрагоньевна обвела взглядом класс. – Если хоть один посмотрит на Свету неправильно…
Она сжала кулаки так сильно, что брызнула кровь. Два маленьких фонтанчика. Это тоже педагогическое умение – для того, чтобы кровь вот так брызнула, ее нужно долго концентрировать в кулаках, собирать со всего организма, создавать давление. Если вот я сейчас сожму кулаки, сорву кожу и мясо, никакая кровь не брызнет, так, немного засочится только, и все. А у Инги Сестрогоньевны здорово, точно помидоры раздавила. Чего уж говорить, Инга Сестрогоньевна заслуженный педагог, старый работник просвещения.
– Я думаю, мне не надо напоминать, что случается с теми, кто осмеливается смотреть на людей неправильно, – зловещим голосом сказала завуч. – Думаю, среди нас нет таких?
Мы недружно, но отрицательно промычали. Я вот вообще не мог представить себе такого.
– Я так и знала. Надеюсь, вы не разочаруете меня и весь педагогический коллектив. Кстати, у меня есть голографическая карта Светы, ознакомьтесь и запомните.
Волошина достала из сумочки футляр, вытряхнула из него голографическую картинку и запустила по рядам. Мы, конечно же, стали ее внимательнейшим образом рассматривать, Сиракузовы так и вообще сунулись в карточку вдвоем, громко стукнулись головами, замурчали, хотели друг на друга кинуться, но сразу замолчали. Потом Груббер, она уткнулась в карточку носом, мне показалось, что даже не столько уткнулась, сколько погрузилась туда и очень долго не хотела возвращаться, пришлось Инге Сестрогоньевне предупредительно кашлянуть.
После Груббер карточка прошла еще через несколько рук, так что ко мне она попала уже теплая, слегка поцарапанная и даже несколько помятая – Сиракузовы тискали ее, как ненормальные. Но стереоизображение все равно сохранилось, я особым образом скосил безрадостные свои глаза и увидел ее.
Свету.
Она шагнула мне навстречу, улыбнулась и помахала рукой. Красивая. Очень. Живая, мне даже показалось, что она не просто смотрит, а смотрит на меня, улыбается мне, как самому настоящему человеку…
– Поленов! – Костромина царапнула меня ногтем. – Ты что, Поленов, в аут вышел? Дай мне карточку!
Но я все смотрел. Смотрел в глаза Светы…
– Полено! – Костромина стукнула меня по голове. – Карточку гони!
Я передал фотографию, Костромина взяла бережно, кончиками пальцев, как настоящую старинную пластинку. Стала изучать. Я думал.
Света была похожа… Я не знаю, на кого. На человека, наверное, на нас не похожа совсем. Как будто светилась – недаром Света. И глаза другие. Спокойные, мягкие какие-то, песок из них не сыплется, как у нас…
Времена, конечно, меняются. Еще года три назад мы и подумать не могли о таком. О том, чтобы увидеть человека.
– Я же тебе говорила. – Костромина ткнула меня в плечо пальцем. – Я говорила, что она Света! Вот посмотри…
Но Сестрогоньевна уже рыкнула: «Передавайте карточку по рядам, Костромина, вы не одна такая…»
Кострома отдала карточку и молчала до самой перемены. А я все думал про Свету. Вернее, не про саму Свету, а про то, где она тут у нас расположится – у стены или у окна? Думал и не мог придумать никак, любое место мне казалось неправильным. И стулья, и столы, и окна у нас железные, и тяжелые лампы еще над головой – где здесь место для человека? Лампа может упасть на голову. Стальная парта слишком холодная. А в окна дует, этой зимой я построил флюгер из жести и приладил его к раме, и он крутился со свистом. Я уж не говорю про Сиракузвых, на них находит, иногда один стукает другого по голове железным стулом, редко, но все же. А если под чугунный стул попадет Света? У нее здоровье наверняка расстроится, она ведь человек. И действительно надо вести себя осторожнее, всякое лишнее движение может человека поранить…
Одним словом, мысли меня непривычно обуревали вплоть до самой перемены, и ничего я так и не надумал, только тошно от себя самого сделалось, от своей мощи бесполезной, бессмысленной, мерзкой.
На перемене мы обычно бродим по коридору. Или на подоконнике сидим. Или у стены стоим с кривыми рожами. Костромина потащилась к подоконнику, запрыгнула, достала из рюкзака термос, отхлебнула, зажмурилась к.б. от удовольствия.
– Ну как? – спросила она.
– Что как?
– Как тебе Света?
– Ничего.
Самый глупый ответ в истории, точно. Даже я это понял.
– Ничего?! – воскликнула Кострома к.б. разгневанно. – Она просто красавица! Ты видел, как на нее смотрели все остальные?!
Честно говоря, я не заметил чего-то особенного. Некоторые смотрели с интересом, кое-кто с испугом. Большинство, пожалуй, даже с испугом. Им столько рассказывали о людях, что люди стали для них легендой.
А еще я подумал, что времена изменились, причем кардинально изменились. Раньше на нас смотрели с ужасом, раньше мы были воплощением ночного кошмара. А теперь наоборот. И детей тоже теперь совсем не нами пугают…
Вообще-то, наверное, это ужасно, когда тебя боятся. Шарахаются, рассказывают про тебя страшные сказки. Противно.
– Хлебни. – Костромина сунула мне термос. – Это какао. Шоколад такой.
– Знаю. Зачем хлебнуть?
Кострома притопнула ногой. Я отпил, что делать?
Какао был горячий, больше ничего сказать не могу. Отхлебнул я хорошо. Вообще мы какао не пьем, зачем нам какао?
– Тебе Света хоть немного понравилась? – спросила Кострома осторожно.
– Понравилась? Наверное…
– Хорошо. Это очень хорошо, Поленов. Теперь скажи с воодушевлением.
– Зачем?
– Не рассуждай, а скажи. Скажи.
– Мне понравилась Света, – сказал я к.б. с воодушевлением.
– Нет. – Костромина со скрипом помотала головой. – Не так. Постарайся, приложи силы, вспомни Свету!
Я вспомнил Свету и сказал:
– Мне понравилась Света.
Так, как только мог, собрав волю и счастье и улыбнувшись.
– Сейчас меня стошнит… – сказала Костромина. – Ладно, над этим мы еще поработаем. Звонок, кажется.
Звонка еще не случилось, но мы все знали, что он сейчас зазвенит, – я почувствовал, как в предвкушении задрожали медные молоточки, а Костромина, кажется, электричество в проводах услышала, она говорила, что иногда его слышит. Впрочем, это она могла вполне и врать.
Звонок.
Он дребезжал долго, бесконечную минуту. Это чтобы дошло до каждого.
После перемены началась астрономия, нам рассказывали про космос. Это очень важно, астрономия у нас четыре раза в неделю. Потому что астрономия зовет в будущее. Затем литература. Она в будущее не зовет, но делает мир красивее. За литературой математика, она тоже полезна, она структурирует ум. Только я ее никак не понимаю, ни алгебру, ни геометрию, математика для меня запредельна. У Костроминой лучше, но тоже не шибко. Математика требует воображения, у нас этого воображения нет. Увы.
С математики я сбежал, ушел то есть, почему-то домой решил пойти, и так слишком много сегодня. Пересек школьный двор, остановился на спортплощадке. Согнул турник, разогнул турник. Завязал турник узлом, развязал турник узлом. Вот и вся тебе физкультура.
Остаток дня прошел незаметно. За окном лил дождь. Я включил телевизор и почти минуту и семнадцать секунд смотрел передачу про французских художников, про то, как они мучались от непризнанности, болели и умирали, и тот, кто дольше всех продержался, тот и получил все блага, художник Клод Моне. Все это я узнал за минуту семнадцать секунд, после чего в телевизоре щелкнул таймер и изображение на сегодня пропало.
Телевизор смотреть вредно, это знают все. Поэтому в каждом телевизоре есть таймер, который отключает прибор через пятнадцать минут. Вроде бы некоторые умеют перенастроить таймер, чтобы показывало не пятнадцать минут в день, а полчаса и больше. Но я не знаю как.
После телевизора я не делал ничего, сидел у окна, ждал, когда стемнеет окончательно. Когда стемнело, я зажег масляную горелку. Вообще-то хотел зажечь самодельную свечку, но она загорелась неправильно, не горела, а взрывалась, разбрасывая по сторонам парафиновые ошметки и куски горящего фитиля. Это уже третья свечка, которую я сделал, и третья, которая не горела. Свечку я хотел к Новому году смастерить, Костроминой в подарок. Разноцветную, с блестками, чтобы уют создавала, чтобы по-настоящему. Но никак не получалось подобрать состав парафина, каждый раз свечки взрывались и брызгались, хотя все было и по рецепту.
Потом я собирался пойти погулять, походить под дождем, может, заглянуть к Костроминой, все-таки хотелось поглядеть на ее собаку. Но дождь усилился, и я остался дома, сидел в углу, слышал, как где-то внизу воет Лужицкий.
Скучно.
Никак.
