Текст книги "Снежные псы"

Автор книги: Эдуард Веркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Ну и пусть, пусть кровь себе попортит. Я вспомнил о порче крови и чтобы не портить себе настроение, приступил к трапезе. Начал с пирожков, и они были хороши, особенно с сыром.

Перец не выдержал, тоже подсел. Подтянул к себе миску с капустой, принялся уныло хрустеть.

Гномы пылились поодаль, не осмеливались подойти. Может, оно и правильно, я все-таки памятник. Рядом с нами стояли лишь двое – видимо, старейшины.

Еда была ничего, особенно после полярного рациона. Свежие яблоки, свежий сыр, а квас оказался сидром, но тоже ничего. Да и вообще, люблю встречаться с человеческой пищей. А Перец все что-то маялся, никак не мог поесть по-нормальному. Похрустит капусткой – поморщится, откусит от яблока – отложит. В кружку через соломку булькал, из сыра каких-то человечков лепил. Тоже мне Роден. Мне это надоело, и я решил сам выяснить все нас интересующее.

– А где же Кипчак? – спросил я после очередной кружки. – Он что, в отлучке?

– Великий Кипчак Беззаветный ушел, – горестно вздохнул гном. – Совсем недавно ушел. Все нам тут наладил, показал, как делать кирпичи, как ставить памятник…

Скрипнув зубами, я спросил:

– А почему же он ушел?

– Нести свет в народ гномов. Учить гномов делать кирпичи. Учить гномов читать. Ставить памятники. Воевать с гоблинами.

Я икнул и сразу представил: по всей Стране Мечты стоят памятники, показывающие фиги небесам, и все монументы здорово походят на меня, а во всех домишках стоят мои статуи, тоже с фигами, да еще и намазанные барсучьим жиром.

Превратности судьбы: хотел выйти к людям во всем блестящем, а вместо этого саман и барсучий жир…

– Кипчак Беззаветный велик, – сказал старый гном. – Совет старейшин нашего пуэбло предлагает организовать Первый гномовский деспотат и избрать Кипчака Первым деспотом.

Перец едва не поперхнулся.

– Отличная идея, – согласился я. – Первый гномовский деспотат – это здорово! Мы со своей стороны поддерживаем всеми силами. Но деспот не может носить такое имя – Кипчак. Что такое Кипчак? Пусть даже и Беззаветный? Очень уж простое имя, сельскохозяйственное. Не к лицу Первому гномовскому деспоту зваться Кипчаком, не к лицу…

Я задумчиво поглядел в потолок, сделав вид, что впал в мысли. Гном принялся заглядывать мне в глаза.

– Можем ли мы, – приплясывал он, – можем ли мы рассчитывать на вашу помощь?

– Можете, – снисходительно обронил я. – Мне как раз только что пришло в голову удивительное имя.

– Да? – Гном аж чуть не подпрыгнул.

– Да, – кивнул я и хорошенько прихлебнул из кружки.

– И какое же? – спросил гном уже почти с благоговением.

Я помолчал. Тоже благоговейно.

– Какое? – уже тихонечко спросил гном с надеждой.

– Пердикка, – ответствовал я.

– О-о-о… – протянул ошарашенный гном.

Я с трудом удержался, чтоб не рассмеяться. Перец не реагировал, ковырялся в хлебе. А гном смотрел на меня с большим вниманием.

– Пердикка Беззаветный, – повторил я. – Славное имя! Звучное!

Вот так тебе, Кипчак! Получи, гад! Будешь знать, как мне памятники ставить!

– Пердикка Беззаветный! – провозгласил я. – Имя героя!

– Да! – восторженно кивал гном. – Да!

Перец растерянно возил пальцем по столу.

– К тому же это имя отмечено известной доблестью – так звали соратника великого полководца людей Александра Македонского, – продолжал я. – Так что можете смело называть Кипчака Пердиккой. За Пердикку Первого Беззаветного!

Я поднял кружку, чокнулся с гномом.

– За Пердикку! – подхватил гном.

– За Пердикку! – воскликнули остальные.

А Перец все мрачнел. Слушал, терзал лепешку, потом все-таки спросил:

– А где…

И замолчал.

– Ну…

Перец молчал. Все понятно. Все. Не надо было мне ему помогать, но я человек великодушный и потому помог. Их бин гуманист.

– Тут девчонка была еще, – сказал я, – Ларой звали.

Старый седой гном поглядел на старого, но еще не седого гнома.

– Да, – кивнул я, – кажется, ее звали Лариса. Такая корявая…

Перец кашлянул.

– Вернее, наоборот, – поправился я, – колоритная такая. Она еще помогала вам, лечила…

– Мы и ей хотели памятник поставить: она рядом с вами, спина к спине, в руке сломанный меч, – ответил гном. – Но не поставили, она не велела.

– Повезло… – хмыкнул я.

Я представил рядом с собой изваянную Лару. Сильно.

– Что вы сказали? – почтительно осведомился гном.

– Не повезло, говорю. Но ничего. В другой раз повезет.

– Так где она? – шепотом спросил Перец. – Где Лара?

– А она тоже ушла, – сообщил другой гном. – Как вы ушли, так и она сразу ушла. Через некоторое время. Сказала, что Кипчак Беззаветный тут все будет налаживать…

– А куда? – спросил уже я. – Куда ушла?

– Неизвестно, – пожал плечами гном. – У людей свои дороги.

– А Катька с Кипчаком убежала, – крикнул кто-то из гномовской толпы. – И железного щенка с собой прихватила!

Седой властно махнул рукой, и гномы замолчали.

– Все ушли на фронт… – резюмировал Перец. – Что ж, нам тоже пора, чего здесь рассиживаться…

– Может, останетесь? – без надежды спросил гном. – Мы бы с вами многое сделали…

– Спешить нам надо, – отрезал Перец и поднялся из-за стола. – Дела у нас. Силы зла не дремлют. Как, кстати, обстановка в Деспотате?

– То нам неведомо. После того раза нас не беспокоили, так что и не знаем больше ничего. Кобольдов только издали видели, они бежали куда-то, а к нам не забежали. Оставайтесь. У нас хорошие урожаи, мы и ваших белых птиц прокормим…

– Кстати, о птицах. – Перец поднялся из-за стола. – Как они там? Не озоруют?

Гномы пошевелились. Седой снова просемафорил рукой. К столу присеменил один, совершенно похожий на всех остальных.

– Как наши гости? – спросил седой. – Ну, другие гости…

– Они очень добрые, – ответил гном. – Очень хорошие. А нам…

Он засмущался.

– Гномы желают спросить, – объяснил седой, – они хотят спросить, нельзя ли нам достать… другого гостя? С крыльями…

Перец присвистнул.

– Мы бы хорошо заплатили, – заверил седой, – у нас рудознатцы знатные…

– Я подумаю над этим, – зевнул Перец. – Рудознатцы, говоришь?

– Рудознатцы. Знают серебро, знают железо…

– Отлично, отлично, потом мы поговорим, – Перец уже шагал к выходу. – Мы подумаем… А сейчас нам надо в путь. Дела, знаете ли, дела! Если появится Кипчак, ему привет. Проводите нас до… наших птиц.

Седой гном проводил. И остальные тоже потянулись за нами.

Троица драконов из-за своих размеров располагалась вне поселения – то ли на пастбище, то ли на футбольном поле. Возлежали, как бояре на отдыхе. С достоинством, распустив чешую, растянув крылья, глядючи исподлобья. А гномская малышня стояла вокруг с разинутыми ртами. Да и не только малышня, взрослые тоже.

Горыны почесывались, оскаливали пасти, порыкивали, щурили страшные глаза, одним словом, вели себя как самые настоящие чудовища. Гномы доставали из больших корзин яблоки и подкидывали их, ящеры молниеносными движениями брали яблоки из воздуха, чем вызывали у публики восторг. Мы остановились чуть в сторонке, за углом, и наблюдали за этим пастбищем тщеславия. Хотелось посмотреть, что еще драконы смогут отколоть. На что их фантазии хватит.

Но здесь фантазия у горынов оказалась почему-то не на высоте, яблоки они просто жрали. Жрали и жрали, так, что мне стало кисло даже.

– Ладно, – сказал Перец, – чего на них глядеть, пора лететь.

Мы выступили из-за угла. Щек не поймал яблоко, и оно упало ему на голову. Гномы засмеялись. А Щек вдруг внезапно покраснел – у драконов краснеют уши – подпрыгнул и рванул вверх…

В этот день нам не удалось улететь.

Когда Щек вернулся, выяснилось пренеприятное: с ним случилась оказия по причине объедания с непривычки сырыми яблоками. Оказия была настолько нерегулируема, что горын утратил аэродинамические качества. Гномы принесли толченой коры, и я кормил его этим снадобьем. Гномы уверяли, что к завтрашнему утру все пройдет, и путешествие было отложено. Я сказал, что нам, наверное, стоит поторопиться, но Перец долго смотрел мне в глаза и ответил, что можно пока не торопиться, дня три у нас еще есть.

Переночевали мы в мужском доме, на лавках. И хотя нам и выдали толстые шерстяные пончо, я как-то криво поспал, видимо, улегся неправильно.

Проснувшись, обнаружил, что у меня болит правая рука. Она чуть припухла и покраснела, видимо, отлежал. Посжимал кулак, и боль прошла, правда, уснуть больше не привелось, хотя до рассвета было еще порядочно. Так и провалялся.

Солнце взошло, мы двинулись к пустырю, Перец хотел уйти по-английски, не прощаясь. Однако не получилось.

Мимо нас с серьезными лицами (насколько физиономии гномов могли быть серьезными) проследовали жители поселения. Целая процессия. Гномы несли на своих плечах длинные, не знаю, где уж взяли такие, жерди. А на жердях висела широкая, отливающая золотом таблица. Солидная такая, с завитушками, в латинском стиле.

Гномы проходили мимо, с почтением поглядывали на меня, уважительно кланялись и улыбались в сторону таблицы. Сначала я не врубился, думал, простая дань уважения. Но потом, к своему ужасу, увидел, что именно там написано. Большими, выпуклыми, понятными и, что самое главное, русскими буквами на латуни было выложено слово «Говен».

Сразу за таблицей четверо маленьких гномов на алых подушечках несли большие латунные болты. Процессия направлялась в сторону памятника.

– Что значит «Говен»? – спросил я, уже догадавшись, для чего это все предназначалось.

– Твое имя. – Перец пожал плечами. – А что, хватит тебе ходить Безымянным…

– Мое имя?!

– Ну да. Видишь ли, гномы долго приставали ко мне, спрашивали, как твое имя. Памятник, говорят, есть, а таблички на нем нет. А какой же памятник без таблички? Опять же эпос никак без имени не придумать…

– Какой эпос? – не понимал я.

– Ну как какой? Эпический. Название уже есть, называется «Говен и тохилоги».

– Кто?

– Тохилоги. Это такие монгольские богатыри. А Говен им противостоит…

– Сам выдумал?

Перец с гордостью кивнул.

Вот так. Не придумаешь себе имя сам, его тебе придумают другие. Я вообще-то хотел с именем повременить. Мне даже стало нравиться, что у меня нет имени, что я безымянный. Безымянный и спокойный. И вообще, выбор имени – дело серьезное, надо подумать по-хорошему. Даже не подумать, а подождать. Вдруг подвернется имя, которое мне понравится?

А тут такая оказия-с…

– И что, я теперь Говен, значит? – спросил я.

– Ну да, – простодушно ответил Перец. – Разве тебе не нравится?

Понятно. Это мне ответ за Пердикку. Перец ничего мимо ушей не пропускает. И мстит. Мстит, мстит, мстит…

– Не нравится, – сказал я. – Тебе бы понравилось? Сам-то небось Парцифаль Безжалостный, а меня Говеном нарек. Спасибо…

– Да не парься ты. К памятнику, мне кажется, очень идет название.

Перец гыгыгкнул.

– В смысле? – не сразу догадался я.

– Ну, в смысле материала изготовления.

Перец уже не гыгыкнул, а разоржался. Успокоившись, продолжил:

– Кроме того, в таком названии присутствует еще и явная игра.

– Какая еще игра? – Я смотрел вслед удаляющимся гномам.

– Видишь ли, мой юный друг… – Перец покровительственно взял меня за локоть. – Мое полное имя, как ты знаешь, Персиваль. Это ведь не просто тупорылое имя из кино про вырождающуюся английскую аристократию. Персиваль – это Парцифаль…

– Один из рыцарей Круглого стола, соратник Короля Артура, соратник Ланцелота Озерного. И тот, кто отыскал Грааль, – закончил я. – Знаем. Ты отыскал Грааль?

– Об этом позже, – как всегда неопределенно ответил Перец.

– Ну, конечно, позже. Грааль позже, ладно. Но при чем тут Говен? Кто такой Говен? Это что, из Виктора Гюго? Кажется, он Говена придумал?

– Не знаю, как насчет Виктора Гюго, может, он чего-то и придумал. Но наш Говен – совсем другой Говен. Если следовать традиции, то Говен – антипод Парцифаля. Парцифаль – великий и благородный, Говен – хитрый и подлый, насмешник и интриган.

– Я хитрый и подлый насмешник и интриган? – изумился я.

– А что? – невинно хмыкнул Перец. – Это же ты хотел меня год назад втихаря хлопнуть. Подло и хитро, по приказу Ван Холла. А я тебя благородно спас от лютой смерти. Почувствуй разницу: ты хотел меня убить – я тебя спас. Благородно? Благородно. Так что ты не обижайся, носи имя гордо, с достоинством. А встретишь Кипчака, так и вообще здорово будет. Ты только послушай, как величественно звучит: Говен и его верный оруженосец Пердикка…

И Перец торжествующе похлопал меня по плечу. Будто именно я был Пердиккой. Вообще, какой-то глупый залет получился. В смысле, зря мы сюда залетели. Детский сад какой-то… Хотя, с другой стороны, где не детский сад? Правда, Перец немного перебрал с тупостью… ну да ладно.

– К тому же Говен нормальное имя, бывают хуже, – продолжал Перец. – Ну, например, Амнундак. Хуже ведь?

– Это из «Земли Санникова», – сказал я. – Неоригинально, батенька. Придумал бы что поновее.

– Начитанный… – Перец принялся править подпругу. – Однако начитанный нынче народ пошел. Когда ты столько книжек-то прочитать успел? Вас ведь Ван Холл только меня убивать учил?

– Под гипнозом загружали, – огрызнулся я.

– Ну да, ну да. А талант под гипнозом не загрузишь. Я вот вчера перед сном решил немного погрузиться в сладостный ад творчества, и со мной сталось вдохновенье. Я трансперсонифицировался с великим Вольфрамом фон Эшенбахом…

– А я думал, это крысы безобразничают… С кем-с кем ты персонифицировался?

– Неважно, – отмахнулся Перец. – С великим поэтом, короче. Так вот, трансперсонифицировавшись, я понял, что должен…

Перец замолчал. Будто выключили в нем что-то.

Молчал и смотрел в одну точку. Потом вдруг спросил. Серьезно так спросил:

– А как тебя зовут на самом деле?

– Меня не зовут, – ответил я. – Я сам прихожу.

Глава 7
Побочный эффект

Хижины вообще никакой не было. Берег. Лодка. И все. Хотя нет, не все. Кострище еще над ним, котелок черный висит, а на рогатках – старые носки.

– Он что, под лодкой живет?

– Художник, который живет в изгнании, не заботится о внешнем, – объяснил Перец. – Спит на песке, сочиняет стихи про реку, про воду. Хорошие стихи…

– А если он не захочет? – спросил я. – Под лодкой, конечно, не жарко, но у нас еще не жарче. Я бы отказался. К тому же он наверняка аскет.

– Не откажется. – Перец протер о себя руки.

– С чего ты взял?

– Выбора у него не будет. Мы его захватим и отвезем к себе на север. Я ему пообещаю возврат. Видишь ли, я тут наводил некоторые справки… Так, по неофициальным каналам… И выяснил, что Ракитченко очень хочет обратно. Туда. А у него никак не получается. Видимо, он еще не готов.

– Зачем ему туда? Стихи же сочиняются…

Перец хмыкнул.

– Стихи-то сочиняются! Но слаб человек, не просто сочинять хочет, а славы желает, жаждет признания. Хочет книжку напечатать, публиковаться. А здесь признания ведь нету, тут признание только у Пендрагона… И публиковаться здесь ведь только на заборе можно. Хотя и заборов-то не найти…

В голосе Перца проскочила вроде как и зависть.

– Короче, я пообещаю ему денег, пообещаю вытащить… Ну, как обычно. Главное, получить драконьи слезы. Потому что время поджимает.

– Куда поджимает? Ты бы рассказал мне, что собираешься делать…

– Да как что? Все просто: мне кажется, уже пора господину Ван Холлу вздрогнуть. Ну, потом поговорим… Главное, сейчас Ракитченко захватить. Твоя задача такова: подбирайся со стороны реки и страхуй. Если вдруг Ракитченко побежит в твою сторону, ты его немного стукни. Понятно?

– Понятно.

– Вот и отлично. Иди. А я пока сети расставлю.

Я отправился к реке, сел на холодный песок. Перец расставил сеть, взмахнул рукой. Горыны упали с неба и встали вокруг лодки. Треугольником. Тихо.

Ракитченко спал. Громко храпел, так что даже мне у реки было слышно. Перец поднял руку вверх. Щек вытянул шею и легко перевернул лодку носом.

На песке лицом вниз лежал Ракитченко, обряженный в камуфляжный костюм. Спал, раскинув руки и вцепившись пальцами в песок. Так, наверное, и должны спать настоящие поэты – вцепившись в мать сыру землю. Для вдохновения.

Перец кивнул. Щек набрал воздуха и выдохнул в сторону Ракитченко. Но не пламенем, а просто воздухом. Чуть подогретым. Вернее, даже горячим. Вернее, даже очень горячим (два выдоха – и яйцо вкрутую). Так что поэт перестал обниматься с песком и сел. Сел ко мне боком, к Щеку передом. Ну, Щек, само собой, сделал зубы, стрельнул глазом… В общем, полный репертуар продемонстрировал.

Ни один поэт, даже самый разнузданный, такого не перенесет. И Ракитченко не перенес – заорал и кинулся. Куда кинулся, он, конечно, не поглядел, просто от глаз и зубов. Перец правильно рассчитал эффект. Вообще-то эффект всегда одинаковый – бегут.

Поэт Ракитченко спасался. И орал. Даже не орал, а как-то гудел, будто проглотил сирену, а она у него уже внутри испортилась и выдавала теперь не тревожный рев, а какое-то протяжное блеянье. Ракитченко пробежал совсем немного – врезался в сети, запутался, покатился по песку. Перец тут же свистнул, Хорив дернул вверх, и через секунду никакого поэта на берегу не осталось.

– Вот и все, – усмехнулся Перец. – Видишь, как все легко. С поэтами легко, как с китайцами. Сегодня же вечером мы тебя вылечим. Кстати, как здоровье?

– Нормально, – ответил я.

Но Перец не поверил, подошел, велел оттянуть веки, долго смотрел.

– Жить будешь, – выдал Перец диагноз. – Но недолго.

После чего принялся перетряхивать скарб поэта Ракитченко. Небогатый, крайне даже скудный (если бы Ракитченко вздумал заложить имущество, то выручить ему много не удалось бы) – нож-ложку, миску-кружку, книжку-раскладушку. Много книжек Перец вытряхнул из сурового мешка, одно издание показалось мне знакомым. Я наклонился и подобрал. К моему удивлению, это был действительно уже известный мне труд – поэма «Шагреневый трактор» стихотворца Снегиря. Перец презрительно пнул литературу:

– Негусто…

И поделил имущество. Себе взял нож-ложку и миску-кружку, мне оставил культуру. Я подивился его немотивированной скаредности – зачем Перцу нож-ложка, когда у него в распоряжении целый город? Но спорить не стал, привычка – вторая натура.

– Забери макулатуру, – велел Перец.

– Зачем?

– Затем, что Ракитченко ее хранил. А значит, что книжки могут ему понадобиться. Может, они вызывают у него пароксизм вдохновения? Кий!

Кий с интересом расковыривал кострище, извлекал из углей картофельные кожурки. Морда у него была перемазана золой, отчего дракон выглядел смешно и нестрашно. Кий вообще любит в мусоре разном ковыряться. Я пытался отучить, намазывал мусорное ведро горчицей, однако ему никакая горчица нипочем оказалась, даже не чихнул.

Сейчас Кий Перца не услышал, и тогда Перец запустил в него камнем. Кий и камень не услышал. Тогда я сказал негромко:

– Смир-рна.

Кий бросил свои объедки и стал «смирно». Крылья вверх, лапа вперед, глаза навыкат и блестят. Все как полагается. Щек, полировавший у воды когти, тоже замер.

Перец презрительно хмыкнул и направился к своему горыну. Я дособирал книжки, рассовал по карманам, подошел к Щеку. Перец пытался устроиться в седле – то справа пытался запрыгнуть, то слева пробовал залезть. Но поскольку горын стоял «смирно», ни то ни другое не получалось, потому что крылья мешали. Не Перца крылья, конечно, а горына.

Перец нервничал, пинал Кия сапогом в брюхо и грозился заморить голодом, однако Кий был как деревянный.

– Ну? – Перец нервно повернулся ко мне.

– Вольно, – разрешил я.

Кий опустил лапу, сложил крылья, лег.

Перец взгромоздился в седло и теперь пристегивался, поминая недобрым словом горынов, зоопсихологию, психоанализ и другие науки обществоведческого цикла. Откуда-то сверху слышались обморочные вопли Ракитченко. Ничего, поорет-поорет и привыкнет. Все привыкают. Может, стихи потом еще напишет. Под впечатлением.

Упал лапоть. Самодельный. Грубой работы. Лапоть выглядел как-то жалко. На меня даже какая-то сентиментальность навалилась непотребная, пожалел я поэта вдруг, хотя вообще-то поэтов ненавижу, один Перец чего стоит.

Перец тоже заметил лапоть и тоже посмотрел вверх.

Я забрался в седло, пристегнулся. Спросил:

– Опять над облаками пойдем?

– Опять, – кивнул Перец.

После чего ткнул Кия в бока пятками. А я не ткнул, я зубом цыкнул, два раза, что означало «взлет».

Обратный путь показался мне короче. Это, наверное, оттого, что я все время спал. А проснулся потому, что резко похолодало. В сей раз мы не падали, медленно опускались. Выглянули из-за облаков. Город не изменился. А чего ему было меняться?

Потом возле норы мы долго ругались, кому волочь Ракитченко внутрь. В конце концов мне надоело ругаться, и потащил я. Ракитченко был нетяжелый, к тому же возле входа в нору домовитый Яша припас тележку, сделанную из детской коляски. Я сгрузил Ракитченко на тележку и покатил вниз.

Перец остался у входа, сказал, что сейчас подойдет. Прогнал. Наверняка будет любоваться своим новым ножом-ложкой. Что за герой мне попался? Мелкий клептоман какой-то…

Я спускался в пещеру. Становилось теплее и темнее, встречный ветер гнал запах каши и сушеных грибов, и от этого запаха мне снова захотелось спать.

Яша Автохтон как всегда возился возле полевых кухонь и имел счастливый вид. У него всегда такой вид, Яша – наивное существо. Перец вроде когда-то жизнь ему спас, и теперь Яша и все его потомки у него в услужении будут, что наполнит их жизнь смыслом.

Я свалил поэта на кучу с углем.

– Припасы? – осведомился Яша.

– Угу. Освободи его от сетей, он нам скоро понадобится.

– Варить будем? – совершенно спокойно спросил Яша.

Завернутый в сети замычал.

– Сначала нафаршируем. Гречневой кашей, – так же спокойно ответил я.

А потом вдруг подумал, что хватит все время шутить. Я все время шучу и шучу, а на самом деле ничего смешного-то и нет.

– Ладно, – сказал я, – разверни его просто, варить не будем.

– Слушаю, второй сагиб, – кивнул Яша.

Второй сагиб! Вот так всегда. А кто сказал, что я второй? Кто? Может, я, наоборот, первый?

Яша выхватил из-за пояса кривой кинжал и быстро, с виртуозностью опытного торговца рыбой, разрезал сети. На уголь съехал Ракитченко. Отряхнулся и предстал.

Как-то он изменился. Голова изменилась. Была сейчас лысая, а посередине оселедец. Длинный довольно. Раньше, насколько я помнил, у Ракитченко оселедца не было. Видимо, отрос. Поэт изменил имидж.

Я щелкнул пальцами, и Яша предупредительно вручил мне в руки миску с кашей. Сунул ее Ракитченко, тот посмотрел на меня с тупизной. И я на него с тупизной. Насколько я помнил, Ракитченко был повыше ростом. И пошире в плечах. А этот был мелким. Вряд ли за время, прошедшее с поэтического дристажа, он так стоптался. И оселедец еще…

И тут я понял, что это не Ракитченко, и сразу устал окончательно. Потому что узнал придурка – это был Тытырин. Тот самый, в избушке которого мы отдыхали. Тоже, кстати, поэт. Он еще спер у меня платину. Всю ту, которую я добыл в честном бою в Деспотате. Кажется, в своем рескрипте Перец называл его недопоэтом. Кажется, мы должны были его обезвредить.

Обезвредили. Перец может быть доволен.

– Какие люди! – сказал я равнодушно и отобрал кашу у негодяя. Не заслуживал он каши.

И снова щелкнул пальцами. Послушный Яша подал мне нож.

– Это не я! – тут же взвыл Тытырин и тряхнул оселедцем. – Не я, поверьте, клянусь Беловодьем! Это Пендрагон! То есть Ляжка! Он заставил меня! Искусил кривденью, Березань на земле обещал, все как есть! О-о-о! И повелся я, и стал слаб, паки жужелица малая… Короче, он мне угрожал угрозами стра-а-шными!

– Как? – спросил я ради интереса.

– Как? Как он угрожал мне? Запугивал запугами ужа-асными…

– Как угрожал? Как запугивал? Конкретно!

Тытырин поглядел на нож и тут же стал конкретным. В своем понимании.

– Сказал, что вырежет у меня на спине, как коварный печенеже во засаде на Святославе княже…

– Что вырежет? – остановил я ненужные тут рассуждения о древнерусских приключениях.

– Поэму, сочинение свое приснопакостное.

– «Шагреневый трактор»? Нормально говори, по-русски! У меня были трудные три года, я устал от некоторых вещей. Ты понял?!

Это я уже проорал.

– Понял, понял, – покивал Тытырин. – Ты устал от некоторых вещей.

– А от каких вещей я устал, знаешь? – Я зловеще растянул глаза пальцами.

– От каких вещей ты устал?

– Я тебе перечислю. Устал от придурков. Если ты успел заметить, тут полным-полно придурков. Тут все придурки! Мне даже кажется, что я сам придурок, меня уже пропитали здешние придурочные ветры. Я устал от оригиналов. Вы тут все такие оригиналы, что даже глазам щекотно. Иду туда – там оригиналы на метлах летают, иду сюда – тут оригиналы стихи читают… Почему вы все стихи сочиняете, а? И сплошь дрянные, дрянные, дрянные! Хоть бы для интереса кто-нибудь сочинил хорошие стихи… Это же не Страна Мечты, а Страна Дрянных Поэтов!

– Да-да, – неожиданно быстро согласился Тытырин, – дрянных поэтов теперь немерено. Я сам прозаик, между прочим…

Но я его не слушал, я продолжал:

– Я устал от придурков с саблями, от придурков с луками, от придурков с базуками…

– Понятно, понятно, – успокоил меня Тытырин. – Я понял все…

– Тогда рассказывай, баран, идиот. Хорошо рассказывай. Ручь шла о «Шагреневом тракторе»?

– Нет, не о «Тракторе», – покачал головой Тытырин. – «Беспредел». Он говорил про «Беспредел медведей». Как все тогда уснули, он мне и давай угрожать. Укради, говорит, платину, потом вместе поделим. И представьте теперь: я поэт-почвенник, а у меня на спине такое… Постмодернизм ведь! А платина утонула, честное слово…

Тытырин рассказывал, а я думал, что он, может быть, и не врет. А может, врет. Разницы никакой. Никакой, а скука все равно…

Появился Перец. Поглядел на нашу добычу, все сразу понял, сел на уголь.

– Где Ракитченко? – спросил строго.

– Какой Ракитченко? – не понял Тытырин.

Перец поглядел на походную кухню.

– А… – вспомнил Тытырин. – Ракитченко, ну как же. Талантливый парнишка, хотя с рифмами у него проблемы, надо много работать. И тематика какая-то посторонняя… Да, да, помню его, как сейчас. Я как раз тогда в уединении был, ну, осмысливал результаты фестиваля, и приходит Ракитченко. Взволнованный такой, окрыленный. Говорит, что хочет вернуться… Хотя нет, не так было… ваши перелеты всю память отшибли. Это я к нему пришел. А он как раз под лодкой лежал, новые стихи сочинял. Мне, между прочим, первому прочитал. Странная тематика – про то, как будто бы в обычную реку заплыл кит… Короче, в его духе.

– Короче! – недовольно сказал Перец.

– Короче так короче. Короче, было так. Он прочитал мне стихи и сказал, что нашел себя. Свое, так сказать, поэтическое лицо. И теперь может со спокойной совестью возвращаться. И вернулся. А мне завещал лодку, котелок и ложку. А что еще надо настоящему поэту… то есть прозаику? Ничего. Места там благостные… А это у вас драконы?

– Драконы, – кивнул Перец.

– Так ведь здорово же! – восхитился Перец. – Шайка драконов – просто здорово! Я думаю, перед таким вот другом никакой кобольд не устоит. Давайте устроим набег на Деспотат, а? Оставшуюся платину как раз отвоюем. У них там платины – выше бровей. И вообще – развели рабовладение… Притом в тот самый момент, когда человечество идет к демократии семимильными шагами…

Еще один трепач, подумал я. Почему тут одни трепачи? Поэты и трепачи. Впрочем, наверное, это одно и то же. И толку от Тытырина, наверное, не будет. Вряд ли он способен что-то стоящее сочинить. Куда его теперь девать? К Яше, в помощники повара?

Видимо, примерно такие же мысли крутились и у Перца. Стоял он напротив Тытырина, слушал и чесал подбородок. А Тытырин продолжал. Что надо бы давно отмстить неразумным хазарам, уничтожившим свободу в традиционно свободной Стране Мечты, что…

– Пойду-ка отдохну, – сказал я. – Посплю.

– Иди-иди, – разрешил мне Тытырин.

Хотел я дать ему, ну, зуб выбить или фонарь хороший поставить для рассеивания наглости… но потом раздумал. Потому что утомился. И вообще – ощущал легкое недомогание. Наверное, рыбки активизировались.

Интересно, почему тут так все организовано, а? Хочешь одного, получается же всегда другое… Как там Перец сказал про главный принцип? Мечта имеет границы? Не, мне кажется, что главный принцип тут совсем не такой, по-другому все тут. Мечты сбываются. Желания сбываются тоже. Но совсем не так, как хотелось бы тебе…

И я вспомнил вдруг, как однажды Перец сказал:

– Ты вот думаешь, что желания зависят от тебя. А это не так совсем. От тебя они зависят лишь в первые секунды, а потом начинают жить сами по себе. Конечно, если это настоящие, мощные желания. И вот такое мощное желание начинает жить своей жизнью, и оно уже само воздействует на окружающий мир. И оно тоже начинает желать.

– И что же оно желает?

– Тебя, – просто ответил Перец.

Я тогда не понял, что он хотел сказать, я тогда усмехнулся только и спросил:

– Это ваша глобальная тайна?

– Нет. Глобальная тайна – она…

Но Перец больше не захотел говорить на серьезные темы. Такая вот философия.

И вот едва я увидел, как из сетей вывернулся Тытырин, то вдруг подумал: наверное, в том, что желания живут сами по себе, есть истина.

Я ушел к себе. Спустился в подвал, включил станок и поработал немножко. Потом спать отправился, предварительно хорошо вымыв руки.

На следующий день меня опять разбудил Перец. Зачастил, рыцарь недобитого образа…

– Подъем! – заорал. – Подъем! У меня к тебе дело! Восстань, о, боец могучий, идем на войну!

– На какую войну?

Вылезать из мешка совсем не улыбалось. В мешке было тепло, а в комнате моей холодно, керосинка опять замерзла.

– Жизнь налаживается, – подмигнул мне Перец и извлек из-под полушубка пузырек. – Смотри.

В пузырьке была жидкость. Немного, наверное, на пару пальцев всего. Перец поднес пузырек к окну, на жидкость попал луч. Маленький взрыв. Пузырек вспыхнул… Трудно словами объяснить. Если бы алмаз был жидким, наверное, он сиял бы так.

– Слезы дракона. – Перец снова встряхнул пузырек, повторив алмазный взрыв. – Встречаются гораздо реже, чем слезы крокодила. Излечивают от большинства известных болезней, улучшают тонус мышц, и вообще. Даже волосы растут!

– На ушах?

– Почему на ушах? На голове.

– Неужели Тытырин – настоящий поэт?

Я встал, подпрыгнул, уцепился за перекладину, стал выворачиваться из спальника.

– Да ну, какой он поэт… – Перец осматривал мою комнату. – Он, к сожалению, даже не плохой поэт, он вообще не поэт.

– Откуда же тогда слезы?

Я спрыгнул на пол, быстро забрался в меховые штаны, в полушубок, в унты.

– Неужели Хорив разрыдался от ужаса? – Я стал искать шапку, но шапка куда-то задевалась. – Тогда такими слезами, наверное, нельзя лечиться, они, наверное, яд…

Перец ткнул пальцем пламя лампы – оно рассыпалось.

– Все в порядке, слезы правильные, – успокоил он меня и поведал историю выжимания слез из горына.

Когда я ушел, Перец объяснил Тытырину, что от него требуется. Немного в общем-то требовалось: вспомнить свое стихотворение, которое больше всего давит на психику, какое-нибудь послезоточивее. Тытырин ответил, что с этим все в порядке: его портфолио включает восемь лирических стихотворений и двенадцать стихотворений гражданской лирики, которые могут выжать слезу не то что у дракона, а даже из камня. Вопрос в другом – поймет ли дракон вибрирующий нерв его лиры?