Текст книги "Портрет в черепаховой раме. Книга 2. Подарок дамы"

Автор книги: Эдуард Филатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Эдуард Николаевич Филатьев
Портрет в черепаховой раме

© Э. Филатьев, 2020

© ООО «ЭФФЕКТ ФИЛЬМ», 2021

Книга вторая
Подарок дамы

Санкт-Петербург

18 декабря 1837 года

Вот уже сутки бушевал пожар в главном корпусе Зимнего дворца. Пожарные по-прежнему были бессильны погасить пламя, хотя все, кто принимал участие в тушении огня, действовали усердно, ревностно и самоотверженно. Их надлежало не поощрять к исполнению своего долга, а удерживать от излишней и бесполезной отваги. Уже несколько человек в той или иной степени пострадали от огненной стихии.

Ещё накануне, как только малолетних детей императора доставили из пылавшего здания в Аничков дворец, государь тотчас дал знать императрице, продолжавшей находиться в неведении на представлении в Большом театре.

Александра Фёдоровна немедля прибыла ко дворцу. При виде печального зрелища, каковое представляло из себя охваченное пламенем здание Зимнего, государыня проявила благочестивую твёрдость, заявив, что созданное руками человеческими может быть ими же восстановлено.

Чуть поодаль среди выносимых из дворца вещей бродила фрейлина Её Величества Екатерина Ивановна Загряжская.

– Что ищешь, Катерина? – спросила императрица.

– Портрет в черепаховой раме.

– Тот самый? И нигде нет?

– Нигде, Ваше Величество!

– Попрошу Ладюрнера или Брюллова – другой напишут.

– Такого уже не напишешь, – вздохнула фрейлина. – Не с кого писать.

– А как он оказался здесь?

– Привезла вчера. Графине показать.

– Кутузовой?

– Да, Ваше Величество! Она же…

– Знаю. Её разве не вынесли?

– Не видала.

Подошёл император.

– Мой ангел, я бы не хотел, чтобы вас удручало сие ужасное зрелище. В то время как в Аничковом ждут дети.

– Да, конечно, – ответила императрица. – Но там моя фрейлина. В огне!

– Кто? – спросил император.

– Графиня Голенищева-Кутузова.

– Почему она там?

– Тяжело больна.

Император послал во дворец за графиней несколько гвардейских офицеров с носилками. Императрица распорядилась срочно позвать доктора Манта.

Дождавшись, когда больную вынесли из дворца и перенесли в безопасное место, Александра Фёдоровна удалилась в Аничков.

* * *

В дом княгини Голицыной вернулся дворовый человек Панкратий Быков, уже в который раз посылавшийся к Зимнему.

– Горит всё с той же силою! – доложил он с порога. – Даже пуще, чем вчера.

– А Эрмитаж? – поинтересовалась княгиня.

– Отстояли-с! Зато загорелось в Галерном Селении.

– На Васильевском острове? – спросила Кологривова.

– Именно там-с! И в то же самое время, что и в Зимнем.

Княгиня возвела руку ввысь и строго произнесла:

– Вот она – кара божья! И не будет спасения от десницы сей карающей!

– Государь наследника направил! – продолжал докладывать Панкратий.

– Куда?

– На Васильевский. Возглавить тушение огня.

– Даже при поддержке гвардии государь бессилен перед стихией, а тут юноша-цесаревич, – засомневалась Кологривова.

– В помощь ему лейб-гвардии Финляндский полк послан.

– И что же?

– Потушили.

Марфа Кологривова перелистала Псалтирь и громко прочла:

– «Одно горе пришло, но за ним идёт горе второе».

– Истинно так и было! – отозвалась Голицына.

А Кологривова продолжала читать:

– «И явилось на небе великое знамение: жена, облачённая в солнце… Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения».

– Ещё фрейлину больную спасли! – продолжал сообщать новости с пожара Панкратий. – Графиню Кутузову.

– Наташа тоже фрейлиной стала, – произнесла княгиня.

– Какая Наташа? – не поняла Марфа.

– Загряжская. Когда подросла, мать её приёмная, Александра Степановна, в Санкт-Петербург переехала. Со всеми детьми. И всех во фрейлины определила. К императрице Елизавете Алексеевне.

– Наталья в мать пошла?

– Что-то взяла от неё… Красивой считалась! – княгиня задумалась, словно пытаясь вспомнить, и потом вдруг произнесла. – У государыни в ту пору тайна была… Большая тайна.

– И в писании сказано, – тотчас подхватила Кологривова. – «На челе ея написано было имя: тайна. И сказал Ангел: я открою тебе тайну жены сей и зверя, носящего ея, имеющего семь голов и десять рогов. Зверь был, и нет его, и выйдет из бездны и пойдёт в погибель».

За окном зазвонили колокола.

– Семь голов! – повторила Голицына.

– Семь голов! – как эхо отозвалась Кологривова.

– Да, да! – еле слышно произнесла княгиня. – Именно так… Был… И нет его… И семь голов… Семь!

Княгиня замолчала и, прикрыв глаза рукой, стала вспоминать. По лицу побежали отсветы огненных сполохов, раздался треск петард…

* * *

Петергоф

июль 1806 года

Княгиня отвела руку от лица. Это была уже совсем другая Голицына, ровно на 31 год моложе. Она стояла на лужайке перед петергофским дворцом и смотрела на фейерверк. Повсюду группами и поодиночке любовались огненным спектаклем члены августейшей семьи, сановники, генералы и офицеры гвардии, а также просто многочисленные гости, пришедшие на праздник.

Рядом с Голицыной, запрокинув голову вверх, смотрела на семь светящихся узоров, вытканных в ночном небе огнём, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна.

– Wie ein Blitz! – восторженно промолвила она.

– Не одна, Ваше Величество! – не согласилась княгиня. – Их же семь! Вы посчитайте!

– Как мне всё это напоминает Гатчину! – произнесла императрица. – Мы стоим на балконе. Павел держит Александра, я – Константина. И он вдруг закричал: «Мама, мама, смотри, огненные змеи!» Ты помнишь, mein Knabe?

– Да, змеи! – повторил Великий Князь Константин Павлович, стоявший неподалёку от матери. – А потом они смешались, спутались и превратились в огненную кашу…

– Фатта фриттата! – прошептала Голицына.

– Как в поле под Аустерлицем! – так же негромко сказал Константин.

В небе с треском разорвался новый заряд, и в тёмном небе расцвёл гигантский огненный цветок.

Стоявший у беседки Николай Гончаров, молодой человек, служивший в Коллегии иностранных дел, обратился к своему спутнику, плотному мужчине лет пятидесяти:

– Давид Иваныч, вам сие Версаль не напоминает?

– Нет, давно уже не напоминает! – с заметным французским акцентом ответил Давид Иванович. – Скорее потёмкинские праздники на память приходят. В честь государыни Екатерины.

Вдали на взгорке с оглушительным треском завертелись крылья огненной мельницы. На них во все глаза смотрели кавалергарды Егор Краснов и Алексей Охотников.

– Как крылатый конь, – произнёс Краснов.

– Готовый к полёту! – подхватил Охотников.

– И ждущий седока! – добавил Краснов.

– Вот бы оседлать такого! – размечтался Охотников. – И помчаться вслед за солнцем! Ты как, Егор, оседлал бы?

– Нет, Алексей! – покачал головой Краснов. – Меня в ту сторону не тянет. Мне хватит и одного Аустерлица!

Из-за невысокого павильона, что темнел неподалёку от аллеи, вдруг забили разноцветные огненные струи.

– Ой, маменька, чудо какое! – воскликнула фрейлина Наталья Загряжская.

Возле фрейлины восхищались чудесами пиротехники её приёмная мать Александра Степановна, сестра Екатерина, тётушка Наталья Кирилловна и фрейлина Ольга Протасова.

– Давайте поближе подойдём! – предложила Протасова, махнув рукой в сторону павильона.

– Катя, пошли? – позвала сестру фрейлина Наталья.

– Нет.

– Но почему?

– Не знаю. Не хочется.

– А мы сбегаем! – и, взявшись за руки, фрейлины побежали к павильону.

Неожиданно раздался оглушительный хлопок, вспыхнуло яркое зарево, и во все стороны с треском и шипением полетели ракеты-шутихи. Фрейлины громко охнули и как подкошенные упали на газон.

– Таша! Помогите! – отчаянно закричала Александра Степановна, но голос её потонул в праздничном шуме.

Народ пришёл в восторг от новой забавы. Только Гончаров со своим спутником заметили упавших барышень, бросились к ним, взяли на руки и понесли подальше от опасного павильона.

– Сударыня, вы вне опасности! – сказал Гончаров, донеся свою ношу до скамейки. – Вы можете стоять?

– Не знаю, – ответила фрейлина Наталья Загряжская. – Но могу попробовать.

К фрейлинам подбежали Александра Степановна, Наталья Кирилловна и Екатерина.

– Всё в порядке, господа! Tout va bien! – громко объявил Давид Иванович. – Они просто немножко испугались. Огонь – большой шутник, но его шутками лучше любоваться издалека!

* * *

Санкт-Петербург

20 сентября 1806 года

В гостиной дома, что на углу Большой Морской и Гороховой, княгиня Наталья Петровна Голицына прислушалась к грохоту коляски, доносившемуся с улицы. Шум быстро стих.

– Увы, укатила! – произнесла княгиня. – Значит, не он! Что ж, подождём ещё…

В гостиную вошёл тридцатисемилетний сын княгини, генерал-лейтенант, шеф Павловского полка князь Борис Владимирович Голицын.

– Всё, маменька, мне пора!

– Мне скоро тоже! – ответила Наталья Петровна, взглянув на стенные часы.

Они показывали без нескольких секунд восемь.

– Тихо! – подняв вверх палец, попросил Борис. – Сейчас!

Секундная стрелка прыгнула на восьмёрку, и часы заиграли менуэт.

– Разрешите, сударыня? – галантно обратился к матери Борис.

– Боренька! – с укоризной усмехнулась княгиня.

Но князь как завзятый бальный кавалер взял мать за руку и повёл её в танце.

– Какая прелесть!.. Этот менуэт! – произнёс Борис.

– Когда ж ты натанцуешься?

– Наверное, никогда!

– Генерал! Шеф полка! – с улыбкой напомнила Голицына. – Офицерам и солдатам пример показывать должен!

– Генерал и шеф я на плацу и в казарме! – ответил князь. – А дома я кавалер кавалерственной статс-дамы Двора Его Императорского Величества, пожалованной в это звание за семейные свои добродетели и во внимание ко всеобщему уважению, каковым она пользуется в свете.

– Иначе и быть не должно, – польщённо заметила княгиня. – Голицыны всё-таки! Семнадцатое колено…

– Я уже восемнадцатое! И всё боюсь зашибить его на плац-параде. Сегодня…

– Великий Князь пожалует?

– Как? – удивился Борис и остановился, часы тоже перестали играть. – Он же собирался нагрянуть внезапно! Чтобы ни одна душа…

– Весь двор вчера об этом судачил! – заявила Голицына. – Фрейлины гадали, в каком мундире он поедет – в конногвардейском или кавалергардском.

– Выходит, у нас ничего тайного нет? – огорчился Борис. – Даже в делах военных. Как же воевать будем? Снова к Аустерлицу идём?

Послышался шум приближающейся коляски.

– Тихо! – подняв палец вверх, скомандовала княгиня, а когда экипаж проехал, продолжила. – Вы же не в штыковые атаки ходить перед Константином собираетесь?

– Нет, конечно. Обычный инспекционный визит. Хочет посмотреть, как кавалергарды маршировать учатся, – вздохнув, ответил Борис и после паузы добавил. – Бонапарт в сражениях армию обучает, а мы – на плацу. Под барабаны.

– Опять барабаны, Боренька? Я же просила!

– Какой парад без барабанов?

– Играйте хотя бы потише!

– Это можно, – пообещал Борис. – Да, maman, Катя просила передать. Её девочкам нужен учитель французского. Спрашивала, нет ли кого на примете? И чтобы мог с русского на французский тоже.

– Хорошо. Поищем.

– Тогда я пошёл.

– Храни тебя Бог! – ответила княгиня.

Перекрестив сына, она подошла к зеркалу, придирчиво осмотрела себя, затем направилась к окну и помахала рукой садившемуся в коляску Борису.

Когда экипаж генерала скрылся из виду, Голицына позвонила в колокольчик. Дверь отворилась, и вошёл Панкратий Быков, кряжистый сорокалетний мужчина с усами и бакенбардами.

– Зови! – распорядилась княгиня.

Панкратий вышел. И тотчас с утренней почтой в гостиной появился молодой человек по фамилии Сергеев, секретарь Голицыной.

– Что там сегодня? – спросила княгиня, усаживаясь в кресло.

Сергеев развернул «Санкт-Петербургские ведомости» и принялся читать:

– «Немка Катерина Гольм желает определиться ключницей. Живёт она в Столярной улице близ Кукушкина моста в доме купца Ивана Петрова под нумером сто четыре».

Голицына позвонила. Вошёл Панкратий.

– Ключница нам не нужна?

– Никак нет-с, – ответил Панкратий. – Покамест вполне справляемся сами-с!

– Тогда дальше! – махнув рукой Панкратию, сказала Голицына.

Панкратий тихо удалился.

– «Живущие в Англии французские выходцы, – продолжил чтение Сергеев, – по причине переговоров с Францией показывали великое опасение в рассуждении будущей судьбы своей. Но им объявлено, чтобы они были спокойны и не ожидали никакой для себя опасности».

За окном послышался шум приближающейся коляски.

– Тихо! – потребовала княгиня, а когда шум утих, спросила. – Про Бонапарта что пишут?

– Про Бонапарта? Вот! «Третьего дня на лондовом кофейном доме прибито было полученное из Портсмута посредством телеграфа известие, что шесть купеческих наших кораблей, от Квебека шедших под прикрытием фрегата «Шампиона», взяты и сожжены линейным кораблём «Ветеран», состоявшим под началом Иеронима Бонапарта».

– Вот чудовище! – поморщилась Голицына. – Что ещё?

– Из Вены сообщение. «Граф Меерфельд избран посланником к императорскому Российскому Двору. Ему положено девяносто тысяч гульденов ежегодного жалования».

– Из Парижа что?

– Из Парижа… Вот! «Мирные переговоры с Францией ещё не прерваны».

* * *

Сидя за столом своего кабинета в Зимнем дворце Великий Князь Константин Павлович слушал доклад своего секретаря Нестора Сипягина, личности бесцветной и невыразительной. Сипягин стоял с бумагами в руках и читал монотонно:

– Молодой человек ищет место учителя, немка Гольм – ключницы. Саксонец Фишер предлагает разных сортов инструменты…

– Позабавнее ничего нет? – прервал чтение Константин.

– Есть. Гаэтано Пекчи зазывает публику в свой кабинет восковых фигур.

– Восковых? Достойно внимания?

– На узурпатора можно взглянуть. На графа Калиостро.

– Так. Дальше что?

– Вексельный курс. В Гамбурге за ассигнацию дают…

– О погоде что пишут?

– Продолжает дуть крепкий ветер с юга. Посему пасмурно и дождь.

* * *

Княгиня Голицына продолжала слушать своего секретаря.

«Гаэтано Пекчи, проживающий в доме Еропкина…» – с выражением зачитывал Сергеев.

За окном послышался шум приближающейся коляски.

– Тпру! – донёсся властный голос, и шум экипажа стих.

Голицына бросилась к окну.

– Всё! Ступай! – крикнула она секретарю, и тот удалился.

Из остановившейся коляски лихо выскочил молодой гвардейский офицер с букетом в руках и скрылся в подъезде дома.

Княгиня взглянула в висевшее рядом зеркало и поправила причёску.

Вошёл Панкратий:

– Поручик Краснов!

– Да, да! – взволнованно отозвалась Голицына. – Зови скорее!

Вошёл офицер с букетом роз и быстро направился к княгине.

– Егорушка! – воскликнула Наталья Петровна, обнимая вошедшего. – Заждалась уж! Здравствуй, мой ненаглядный!

Краснов молча вручил розы Голицыной. Она тут же позвонила.

Вошла горничная с кувшином, поставила его на стол и удалилась. Княгиня, с наслаждением вдохнув аромат лепестков, аккуратно окунула букет в воду.

– Пахнут как! Люблю розы! Больше всего на свете! После тебя, разумеется! – улыбнулась она Краснову. – Спасибо, Егорушка!

Наталья Петровна повернулась к офицеру, пригляделась.

– А что не сядешь-то? И молчишь? Случилось что? Говори!

– Случилось! – холодно произнёс Краснов.

– Рассказывай толком! В момент всё выправим! Уж какие только узлы не приходилось распутывать!

– Да, распутать бы. И побыстрее!

Голицына взяла офицера за руку.

– Сядь, расскажи!

Но Краснов садиться не стал.

– Рассказ короток. Стоя скажу.

– Говори!

– Женюсь!

– Что?

– Под венец иду, Наталья Петровна. Проститься приехал.

– Как, как?

– Приехал проститься.

– Как ты меня назвал?

– Наталья Петровна.

– Вот оно что? Молодуху, значит, себе сыскал! Надоела старая княгиня! Ещё бы, страсть уже не та, силы её покинули! За благословением приехал? А не хочешь ли, мил дружок, прочитать, что у меня на голице написано?

И княгиня наотмашь влепила Краснову три пощёчины:

– Вот тебе благословение! Вот тебе! Вот!

– Наташа! – только и успел молвить Краснов, закрыв лицо руками.

– Ага! Сразу вспомнил!.. А теперь забудь обо мне! – Голицына подошла к столику, выдвинула ящик, выгребла из него ворох бумаг и стала швырять их в огонь камина. – Все письма твои!.. Все записочки с лживой лестью!.. Что ещё?.. Цветочки! Откупные!.. В ваших жалких подачках, господин Краснов, Голицыны не нуждаются!

И, выхватив букет из кувшина, княгиня стремительно подошла к окну, распахнула его и швырнула розы на мостовую.

– Вот где их место! И сам туда же катись! Немедля! Чтобы духу твоего здесь не было! Вон из моего дома!

Краснов круто повернулся и быстро покинул гостиную, хлопнув за собою дверью. Голицына увидела в окно, как он пулей вылетел из парадного.

* * *

Краснов подошёл к коляске. Из неё выглянул сидевший там офицер.

– Как? Порядок?

– Полный!

– И алый отпечаток на лице на долгую память?

– Не без этого, – хмуро ответил Краснов, потирая горящую от пощёчин щёку. – За всё в этой жизни приходится платить.

Он поднял валявшийся на мостовой букет.

– Хочешь предпринять вторую попытку? На другую щёку алую розочку схлопотать?

– Фавор почивший помянуть хочу! – с улыбкой произнёс Краснов. – Возложением ритуальным.

– Оригинально! – отозвался его товарищ и захохотал.

Краснов встряхнул букет.

– Стой! – донеслось из коляски. – Дай-ка мне парочку!

– Тоже возложить хочешь?

– Совсем наоборот! Отвергнутый цветок да из рук отставленного фаворита втройне ценен!

– Неужели втройне?

– Так говорят.

– Тогда уж три и бери!

Передав товарищу три розы, Краснов перекрестился и положил остальные цветы на ступень парадного входа.

* * *

Голицына, смотревшая за происходящим на улице в просвет занавески, сжала губы и сквозь зубы прошептала:

– Как на могилу возложил! Ну, Егорушка Краснов, тяжко отольётся тебе сия шалость!

* * *

А Краснов лихо вскочил в коляску и крикнул:

– Пошёл!

Экипаж рванул с места и покатил к Невскому.

* * *

Голицына ещё какое-то время молча смотрела в окно. Затем, схватив колокольчик, отчаянно зазвонила.

Вошёл Панкратий.

– Лекаря! – приказала княгиня.

– Слушаюсь!

– А здесь долой всё красное! – Голицына жестом обвела гостиную. – Занавески, скатерти, дорожки! Всё заменить!

– Заменим-с, – спокойно ответил Панкратий. – На какой цвет?

– На любой! Только не красный! Лично проследи!

– Проследим-с!

Резко повернувшись, княгиня покинула гостиную.

* * *

На плацу возле Кавалергардских казарм под непрерывную дробь барабанов в пешем строю отрабатывались элементы марш-парада. Одним из взводов командовал поручик Егор Краснов, а всем эскадроном – тот самый офицер, что сопровождал его во время недавнего визита к княгине.

С возвышенной площадки за марширующими внимательно наблюдали Великий Князь Константин Павлович, шеф кавалергардов Фёдор Уваров, а также приглашённые на учения командиры других гвардейских полков, в том числе и князь Борис Голицын.

– Веселей, веселей, ребята! – слегка повернув голову, подбодрил свой взвод Краснов.

– Чётче, чётче шаг! – весело приказал командир эскадрона.

И шагающие ряды принялись ещё яростней впечатывать сапоги в брусчатку.

– Молодцы, кавалергарды! – громко крикнул Великий Князь.

– Рады стараться, Ваше Высочество! – последовал дружный ответ.

– Сия похвала относится и к командиру! – сказал Константин, повернувшись к Уварову.

– Мерси боку, Ваше Высочество! – последовал ответ.

– По-русски, Уваров, по-русски! – с укоризной потребовал Великий Князь.

– Большущее спасибо, Ваше Высочество! – тут же поправился Уваров.

– Бонапарт опять сжёг наши корабли! – подал голос Голицын.

– Да, я слыхал! – ответил Уваров.

– Мирные, купеческие! – уточнил Константин Павлович.

– Молодец против овец! – уверенно расправил плечи Уваров. – Ничего, сколько верёвочка ни вейся… На поле брани посчитаемся!

– Думаешь, будет война? – спросил Великий Князь.

– Только она сможет этого выскочку на место поставить! – не раздумывая, заявил Уваров.

– Такого поставишь! – усомнился Голицын. – Фаворит фортуны!

– Мы с ним о мире переговоры ведём, – напомнил Константин.

– Си вис… пацем… Так, кажется?

– Да, – ответил Голицын. – Si vis pasem, para bellum. В древнем Риме так считали.

– И правильно делали! – согласился Уваров. – Хочешь мира, готовься к войне!

Великий Князь обернулся к Голицыну:

– Как ты его назвал?

– Кого? – не понял князь.

– Узурпатора. Фаворит…?

– Фаворит фортуны.

– Хорошее прозвище! И не только для Бонапарта.

А марширующий полк грянул строевую песню.

* * *

В гостиной дома княгини Голицыной кипела работа. Горничные, камердинеры, истопники и прочие слуги, исполняя волю барыни, меняли занавески, скатерти и дорожки. За происходившим присматривал Панкратий Быков. Он сидел за столом и читал принесённую секретарём газету:

– И этот Гаэтано Пекчи объявляет, что цена за вход сбавлена!

– Как хорошо! – обрадовалась горничная.

– Надо сходить, – пробасил пожилой истопник.

– У того же Гаэтано Пекчи, – продолжал читать Панкратий, – «продаются за сходные цены две фуры немецкого фасона, коляска и шесть алебастровых колонн, выкрашенных под мрамор».

– Колонны – это в имение! – предложила одна из девушек, снимавших с окон занавески.

– Дальше, дальше читай! – подал голос камердинер княгини.

– «Один молодой человек, знающий говорить и писать по-немецки, по-английски и по-французски…»

– Ого! – отозвалась девушка, менявшая абажур.

– С любой немкой или француженкой может шуры-муры заводить! – добавила вторая.

– У нас своих девок – пруд пруди! – высказалась третья.

– Цыц! – с улыбкой приструнил работавших Панкратий. – Дальше слушайте! Этот молодой человек ещё и «играет на флейте, скрыпке, фортепиано и умеет рисовать».

– Есть же умельцы! – с завистью воскликнул истопник, выносивший скатанную дорожку.

– С таким не соскучишься! – радостно отозвалась снимавшая занавески.

– Концерты б играл! Как в театре! – мечтательно произнесла другая.

– А он, – продолжал Панкратий, – «желает определиться в господский дом учителем».

– К нам бы его! – донеслось от окна.

– Научил бы чему! – подхватила девушка, сворачивавшая скатерть.

– Всяким шурам-мурам! – заметила та, что протирала пыль.

– По этой части вы сами кого хошь обучите! – высказался Панкратий. – А вот спросить о том умельце можно «на Мойке близ Синего моста в Мейеровом доме».

В гостиную вернулся выносивший дорожку истопник:

– Там лекарь барыню спрашивает.

– Да, да! – встрепенулся Панкратий и стремглав полетел встречать.

– Надо бы что-то от кашля попросить! – произнесла девушка, вешавшая новую штору.

А в гостиную в сопровождении Панкратия вошёл лейб-медик Роджерсон.

– Сюда пожалуйте! Барыня ждёт-с!

Они прошли по коридорам и остановились у двери.

– Тут-с! – сказал Панкратий и постучал. – Доктор Роджерсон!

– Входите! – послышалось из‐за двери.

Роджерсон вошёл.

Голицына сидела у окна и смотрела куда-то вдаль.

– Доброе утро, сударыня! – поприветствовал лекарь.

– Доброе, да не для всех! – чуть слышно произнесла княгиня. – Здравствуй, Роджерсон. Я, видимо, ошиблась, пригласив тебя.

– Вы нашли себе другого лекаря?

– Речь не о лекаре. Пора священника звать!

– Зачем?

– Исповедаться и ожидать конца.

– Опять газет начитались? Новое землетрясение обещают? Или на этот раз что похуже?

– Похуже, похуже, любезный мой Роджерсон! И называется сия жуткая напасть очень просто – годы! Мой благоверный, царство ему небесное, – княгиня истово перекрестилась, – покинул этот мир восемь лет назад. Восемь! И было ему 67 лет, 6 месяцев и 15 дней.

– Помню, помню сие печальное событие, – вздохнул доктор.

– Ну, вот! – продолжила Голицына. – А мне сейчас…

Княгиня позвонила. Вошла молоденькая горничная.

– Сегодня что? – спросила Наталья Петровна.

– 20 сентября 1806 года.

– Значит, мне…?

– Шестьдесят пять лет, восемь месяцев и три дня.

– Ступай!

Горничная вышла.

– Вот так, сударь, – вздохнула княгиня. – 65 лет, 8 месяцев и 3 дня. К концу качусь! Качусь, качусь – без остановки.

Роджерсон улыбнулся.

– A rolling stone gathers no moss – катящийся камень мхом не обрастает! Так у нас на Британских островах говорят.

– Что ты хочешь этим сказать, Роджерсон?

– Я знаю вас сорок с лишним лет, княгиня. И надеюсь, что наше знакомство продлится ещё столько же!

– Не стоит обольщаться, Роджерсон! Господь не допустит этого. Не зря вон хворобы докучать начали. Пожил, сколь отмерено, вот и жизнь похерена. Так на Руси говорят.

– А в Британии на хворобы смотрят иначе, и говорят так: What cannot be cured, must be endured – чего нельзя вылечить, нужно терпеть!

– Терпела бы, кабы ни скрип во всём теле.

– И на этот счёт у британцев ответ есть: A creaking door hangs long on its hinges – скрипучая дверь до-о-олго висит на своих петлях!

– Так то дверь, а я Голицына! – напомнила княгиня. – От Гедимина семнадцатое колено!

– Вот видите! – вновь улыбнулся Роджерсон. – Вы сами не дадите себе спокойно покинуть этот мир, пока не устроите его по своему усмотрению.

– Ох, хотелось бы! – с надеждой в голосе вздохнула Наталья Петровна.

– И ещё не позволят прежде времени отойти в мир иной гораздо более грозные супротивники.

– Кто такие? – насторожилась княгиня.

– Интриги придворные. Как их по-русски ещё называют? Дрязги?

– Да! – согласилась Голицына. – Придворные дрязги.

Она подышала на стекло, написала пальцем две большие буквы «П» и «Д» и повторила:

– Придворные дрязги… И ещё эти фавориты несносные!

– Что «фавориты»? – не понял Роджерсон.

– Жизнь укорачивают.

– Кому?

– Тому, у кого они в фаворе.

– Глупости!

– А государыня императрица?

– Какая именно? – вновь не понял доктор.

– Екатерина Алексеевна. Сколько их было у неё – фаворитов этих! Многие и поныне здравствуют, живут себе припеваючи! А государыня…, – Голицына перекрестилась. – Царство ей небесное!

– Кто знает, – усмехнулся Роджерсон, – не будь их у неё, не отправилась бы она в лучший из миров намного ранее шестого ноября!.. Наши жизни удлиняет или укорачивает только один Господь Бог. Вот у кого надо стремится оказаться в фаворе!

– Спасибо, Роджерсон! У тебя талант успокаивать душу. За то и ценю тебя превыше всех прочих.

– Честь имею, сударыня! – откланялся лекарь. – И спасибо на добром слове!

Дождавшись, когда шаги лейб-медика стихнут, Голицына позвонила.

Вошёл Панкратий Быков и остановился в дверях, ожидая распоряжений.

– Вот что! – княгиня задумалась. – Служит в Коллегии иностранных дел некто Гончаров. Звать его… Николай сын Александров. Хорошо бы о нём… И побыстрее!

– Всю подноготную?

– Всю!

– Слушаюсь!

И Панкратий удалился.

* * *

Апартаменты императора в Зимнем дворце покидала Мария Антоновна Нарышкина, красивая двадцатишестилетняя женщина. За нею следовал император Александр Павлович.

– Vous allez me manquer, Marie! – любезно произнёс Александр.

– По-русски, мой милый, по-русски! – укоризненно поправила Нарышкина.

– Что, что? – не понял император и повернулся к Марии правым ухом.

– По-русски надо говорить, мой милый! – громко повторила Нарышкина.

– Да, да, это чудовище Бонапарт! Вы будете скучать по мне, а я по вас, мой ангел!

– Сию скуку легко развеять!

– Как?

– Окружив заботой будущую мать наследника или наследницы престола!

– Это мой долг святой! – вздохнув, ответил Александр.

– К тому же у тебя теперь есть с кем коротать время.

– Ты о ком, мой ангел?

– О птичке!

– О ком, о ком? – не расслышал император.

– О попугайчике, мой милый, о попугайчике! – гораздо громче произнесла Нарышкина.

Она подошла к столу, но котором стояла клетка с попугаем.

– Как дела, мой хохлатик? У тебя теперь новый хозяин! Скучать не будешь? Я буду тебя навещать, моя птичка! Всё, до свиданья! – и Мария Антоновна повернулась к императору. – Adieu! A bientot! Au revoir!

– По-русски, мой ангел, по-русски! – с насмешливой укоризной оживился император.

– Ах, да! Этот Бонапарт!.. Желаю приятно провести время, мой милый!

– До встречи, мой ангел!

– До встречи!

Они обменялись воздушными поцелуями. Александр вернулся в свои апартаменты, а Мария Антоновна стремительно пошла по пустому дворцовому коридору.

* * *

Одетая во всё чёрное княгиня Голицына села в экипаж и велела кучеру ехать в Зимний дворец. Уютно расположившись на сиденье, она рассеянно взирала на прохожих, которых обгоняла её коляска. Вдруг впереди показалась мужская фигура, весёлым колобком катившаяся по тротуару.

– Стой! – крикнула княгиня. – Остановись!

Кучер от неожиданности вздрогнул и натянул вожжи:

– Тпр-р-ру!

Экипаж остановился. Голицына, приоткрыв дверцу, позвала:

– Мсье Марат! Мсье Марат!

Шедший вприпрыжку мужчина-колобок обернулся на крик:

– Вы меня?

– Oui! – ответила княгиня и жестом поманила его к себе. – Asseyez-vous a moi!

Мужчина поднялся в экипаж и сел напротив княгини.

– Трогай! – крикнула она кучеру и улыбнулась. – Bonjour, monsieur Marat! Je suis content de vous voir!

– Здравствуйте, княгиня! – ответил Марат. – Я не верю своим ушам! Куда я попал?

– Je ne vous comprends pas, monsieur Marat!

– Что же здесь непонятного, мадам? Во-первых, с некоторых пор в России полагается говорить по-русски, так? Или сей обычай уже отменён?

– Нет, нет! – засмеялась Голицына. – Всё время забываю! Этот ваш самозваный император, будь он неладен!.. Добрый день, господин Марат! Рада вас видеть!

– Я рад вдвойне! Но теперь, во-вторых! – с напускной строгостью сказал француз. – Вы упорно называете меня Маратом. Разве я похож на якобинца?

– Похож! Ещё как похож! – снова засмеялась княгиня. – Вылитый бунтовщик!

– Тогда и зовите меня на русский манер!

– Как это?

– Емелькой Пугачёвым.

– Пугачёвым? Вы собираетесь кого-то пугать?

– Пугать? – картинно ужаснулся француз. – Да я за последние тридцать лет пальцем никого не тронул! Мухи не обидел! И вы, мадам, об этом прекрасно знаете.

– Oui, знаю!

– А когда по высочайшему дозволению государыни Екатерины моя опасная для русского уха фамилия Марат была заменена тихой и мирной Будри, я и вовсе отстранился от своего брата-якобинца Жана-Поля! И стал тише травы, ниже воды!

– Тише воды, ниже травы! – поправила Голицына.

– Да, да! Всё время путаю. Тише воды!

– Так уж и тише? Все французы бунтовщики и смутьяны!

– Ну, так и зовите меня на французский манер!

– Как это?

– Будриапарт!

– Будри-апарт? – со смехом повторила княгиня. – Забавно! Весьма забавно!

– Вот и выбирайте, кто вам милей! Коронованный самозванец? – Будри взмахом руки набросил на лоб прядь волос и, заложив руку за обшлаг сюртука, застыл в позе Наполеона. – Или якобинец, взбудораживший Францию и Европу 13 лет назад? – француз взлохматил волосы и изобразил якобинца-оратора.

– Браво, браво! – зааплодировала Голицына. – С вашим талантом, господин Будри, хоть сейчас на сцену!

– В Комеди Франсез, что на площади Пале-Рояль?

– Довольно площадей, мсье Будри! – строго потребовала Голицына. – А то мы ещё до площади Бастилии доберёмся! Слышать о ней не могу! Хоть столько уже лет прошло…

– Тринадцать, мадам, – вздохнул француз.

– Боже, как будто вчера всё было!.. Париж, Мария-Антуанетта, Людовик! А затем этот кошмарный бунт!

– Его назвали Великой французской революцией, мадам.

– Надеюсь, Россия не доживёт до подобного величия.

– Неисповедимы пути Господни!

– Типун вам на язык, господин Будри!

– Разве в России не любят бунтовать?