Текст книги "Тройка запряженных кузнечиков"

Автор книги: Эдуард Корпачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Правда, он попытался тоже раздеться, но так медлительно, с неохотой, и Геннадий, который входил в воду, сдавленно восклицая и подрагивая синюшной пупырчатой кожей, обернулся и предупредил погрубевшим от холода голосом:

– Не дури.

Оставалось стоять в теплой одежде, в надежных ботфортах и наблюдать совершавшийся на его глазах подвиг: как с разведенными руками входит Геннадий в холод, в превратившийся в воду лед и снег, как пускается вплавь по стылой, безжалостной воде, как цепляется розовыми ладонями за борта лодки, напрасно пытаясь забраться внутрь, как потом скрывается из виду, заплывает с другой стороны, и вот уже безлюдный корабль медленно, судорожными толчками направляется к потерянной земле.

Наверное, тепла казалась Геннадию стылая земля, когда он, оказавшись на берегу, неповинующимися руками стал разбирать одежду и, пожалуй, не слышал ничего, что говорил ему в эти минуты Степик.

С трудом одевшись, он передернулся, побледнел еще более и наконец осмысленно взглянул на Степика и снова сказал сиплым голосом:

– Не дури.

И Степик зарделся, отвернулся даже, будто затем, чтобы увидеть корабль на месте, на суше, а на самом деле – чтобы не встречаться с выстуженным и таким осмысленным взглядом приятеля, потому что приятель и на этот раз отгадал его желание раздеться, поделиться одеждой, верхней курткой и вновь запретил ему это: «Не дури!»

Может, и теперь уж очень медлительно стал он расстегивать куртку, так что Геннадий сумел предупредить, остановить его сиплым, севшим голосом?

Все-таки было, было такое мгновение, когда Геннадий словно выжидал и когда можно было набросить на его плечи еще одну, свою куртку, а самому остаться в свитере, но и это мгновение Степик упустил, и вот приятель уже покинул его, отбежал прочь и принялся на одном месте подпрыгивать.

А Степик с каким-то замершим в груди вскриком почувствовал, что не вернуть всего случившегося мгновение назад. Он и сам не мог ответить себе, почему не он кинулся в стылую воду, почему не он спас корабль.

Но вот он как будто нашелся, принялся бегать, искать валежник, сбрасывать влажный, черный валежник в груду и спрашивать то и дело у приятеля:

– Тебе не холодно, Гена?

Геннадий не отвечал и только вскользь посмотрел таким взглядом, что Степик сразу же замолчал и подосадовал на себя.

«Ладно, не злись, я понимаю, Гена, – мысленно сказал он. – И я зажгу костер. Сейчас, Гена!»

Костра еще не было, а Степику уже представлялось блеклое на свету, на солнце пламя и как приятель с разведенными руками, почти на ощупь пробуя игривую поросль огня, стоит у дневного костра, как отогревается он сам, отогревается и его душа – и вот уж приятель прежним, открытым взглядом смотрит на него, подмигивает и что-то веселое произносит. И если так случится, то ничего не потеряно, никакая дружба не потеряна, и еще долог, очень долог первый возраст детства!

Костра еще не было, еще ничего не изменилось на островке, а Степик, как обычно, в своих представлениях опережал события. И, видя на суше спасенный корабль, с благодарностью думал о немногословном и таком надежном приятеле, и в мыслях тоже выручал его из беды: вдруг они заночуют на безлюдном островке, вдруг ему, Степику, придется ночь не спать, быть в дозоре у прибывающей, обильной воды, поддерживать костер и ночью кипятить чай для друга…

Заброшенный колодец

1

Раз, и другой, и снова проскакала на маленькой гнедой лошади девчонка в жестких техасских брючках, и когда она так мелькала перед Севой в этих табачных брючках и с отлетающими назад волосами, похожими на холку гнедой лошади, когда взрывалась глубокая пыль под копытами, Сева откидывался спиною, пошатывая при этом изгородь, рассеянно взглядывал на дружка своего Лешку и ощущал в себе какое-то странное смятение. Нет, не пугался он скачущих коней и сам любил перехватывать их за уздцы на бегу, чтобы пахнуло в лицо горячим ветром от ржущей морды, чтобы увидеть так близко сливовый глаз скакуна, но эта припавшая к шее лошади девчонка словно бы примчалась из какой-то неведомой и заманчивой жизни, из потрясающе большого города, – и все вот так, на лошади, верхом. И едва она, ласково что-то приговаривая, завела лошадь во двор бригадира Стаха, как вспомнил Сева, что и вправду она из города и что зовут ее Кирой, что приехала она в деревню, где все так просто, обычно, где нет ни троллейбусов, ни многогнездных домов, а лишь кони, да телята, да этот головастый пятнистый бычок, которого рассматривают они с Лешкой и который так смешно бодается, будто подсаживает на свою комолую голову…

Странная у людей тяга к поездкам и путешествиям, к перемене мест! Кому в деревню скорей бы, а ему, Севе, в город, в шум, где знай не зевай, не очень-то глазей по балконам, на которых бережно выращивают травку. И вот, лишь представил он грандиозный город с застекленными гнездами для людей, с горками свежего, дымящегося и черного, как мак, асфальта на улицах, лишь представил себя в этом городе и дружка своего Лешку, толстого, туго соображающего и словно бы внимающего всему приоткрытым пухлым ртом, как явилась тотчас же из бригадирского подворья незнакомая горожанка, лихая наездница.

– Вот так и живете? – спросила Кира, поглядывая на них снисходительно, уткнув кулачки в передние, нашивные карманы техасских брючек. – Подпираете изгородь? Ловите мух? Ну и скука мне с вами!

При этих словах Сева с Лешкой смущенно переглянулись, вовсе не удивляясь ее смелому тону, вопросам ее, а как бы чувствуя за ней правоту, потому что и вправду они с Лешкой живут как-то сонно, а горожанка сразу же, едва оказалась в деревне, ловко вскочила на лошадь и побывала на большаке, в полях, и у ручья, и у леса, и на все она глядит свежо и восхищенно, будто ей некогда, будто ей дальше с рассветом скакать, будто уже не первый день она так скачет.

– Ну, что у вас новенького? – допытывалась Кира, не вынимая рук из карманов и расхаживая. – Хоть бы придумали какую-нибудь штуку…

И тогда Лешка, совершенно сбитый с панталыку ее прекрасным появлением, ее смелыми повадками, непринужденностью, промямлил, запинаясь:

– А у нас это… бычок есть.

Стыдно было Севе за приятеля, за его дурацкое напоминание про бычка, как будто интересно слушать горожанке, повидавшей многое, про бычка, но вот горожанка восхищенно глянула на бычка, потом на Лешку и улыбнулась, просияла, руки вынула из карманов и потерла их одна о другую.

– Снимай-ка свою красную майку! – приказала она Лешке. – Сейчас мы корриду устроим!

И Лешка охотно стал раздеваться, а Кира ему помогала, и потом Сева уже с улыбкой наблюдал, как стала Кира этой красной майкой, словно мулетой, взмахивать перед мордой туповатого пятнистого бычка. А бычку-то что, он и без того прет на человека, упрямо пошел он и на красный мелькающий цвет, а цвет ускользал от него в другую сторону, и бычок опять упрямо целился головой на красное – и было это все так здорово!

Жизнь устроена удивительно. Еще день назад не знал Сева о Кире, а теперь с восторгом глядел на нее, как она ловко дурачит бычка, и казалась ему горожанка в техасских брючках необыкновенной, отчаянной девчонкой, и он изумленно представлял ее на лошади, с развевающимися короткими волосами, напоминающими холку, и думал, что совсем по-иному, скучновато было бы здесь без Киры, хоть об этом не могла прийти мысль еще вчера, – вот как удивительно устроена наша жизнь.

Ему самому захотелось поиграть с бычком в корриду, повзмахивать мулетой захотелось, на волосок от смерти захотелось быть, и он шагнул в нетерпении к Кире. Лешка тоже шагнул, а Кира, наверное, почувствовала их нетерпение и, разрумянившаяся, с блестящими глазами, уступила им мулету, уступила суровую работу испанских мужчин.

Наверное, оттуда, с бригадирского двора, куда она ушла как-то сразу, вмиг, она еще долго наблюдала за ними, как дразнят они бычка красным цветом, как настойчиво говорят друг дружке: «Леш, дай-ка я», «Сева, постой, хватит, я теперь», как сердится пятнистый бычок, поддевая воздух. Все это, наверное, видела Кира, потому что оттуда, из-за ивового зеленого, живого плетня долетел ее требовательный голос:

– Живее, смелее, тореадоры! Каждый из вас может прославиться в Севилье…

2

Для Севы стронулась с места привычная жизнь и вообще что-то устойчивое в этом мире нарушилось, и он, просыпаясь, думал уже не о том, что в лес пора, пока не обобрали бабы всю землянику, а про горожанку Киру думал и старался уловить отчетливый топот копыт маленькой гнедой лошади, и улавливал этот спешный топот, выбегал на улицу, на которой уже не было лошади, а лишь пыль, поднявшаяся странно, в форме чулок. И пока распадалась эта пыль, Сева все посматривал по деревне, завидуя себе, что вот услышал он мимолетный топот. Но напрасно он так завидовал себе, потому что и вечером появлялась на улице наездница. Как быстро мчалась она на неутомимой лошади, как взмыкивали коровы, кропившие запыленный подорожник лишним молоком, как давилась лаем катившаяся сбоку собака, как поворачивал морду на дорогу пятнистый бычок, уже совсем готовый для корриды! А Севу знобило от нетерпения, что вот сейчас появится Кира, что ей покажут обученного на испанский манер бычка, – и ей понравится все, и она засмеется… Хорошо было знать, что вот сейчас, в сумерки, послышится топот.

И вот в сумерки, когда Сева с Лешкой подпирали изгородь, наигравшись с бычком, прискакала горожанка в техасских брючках, осадила лошадь на бригадирском подворье и тут же выбежала к ним, обиженно как-то приговаривая:

– Да отстаньте от этого тупого бычка! Не надоело вам? Вот я вам такой клад покажу!

И первая шагнула по темной улице, не оглядываясь, точно зная, что за нею пойдут они с Лешкой хоть куда. Сева действительно готов был идти за нею хоть в огонь, хоть в подземелье, и он шел, замирал, вздрагивал от покойных голосов сидевших на завалинках дядек и баб, ждал приключения, и открывшаяся с околицы чернота леса показалась ему чужой, неведомой стороной.

Безмолвно шли они к лесу, деревня точно бы провалилась под землю, потому что летом не любят зажигать в деревнях электрический свет, и все темно было позади, все мрачно было впереди, лишь тосковали – уже не понять где – голоса, поющие в отдалении.

В неузнаваемом ночном лесу сладко пахло земляникой, и было бы страшно идти в чащу, в потемки, если бы не Кира, которая вела их куда-то вглубь, и Сева понимал, что вовсе не клад открыла Кира, и все-таки заманчиво было идти, оглядываться во тьму, таить дыхание, как будто и на самом деле идешь на поиски клада.

И вот засветилось самоцветно то, что не было кладом, но можно было вообразить драгоценностями и эти горевшие холодным люминесцентным жаром светлячки, лежавшие грудой. Кира взяла несколько бледных гнилушек и стала подбрасывать в ладони, Сева тоже взял, а Лешка принялся набивать ими карманы. Ладонь у Киры слегка озарялась светлячками, а все же Сева представлял себе таинственную находку, когда он видел на узкой ладони Киры светлячки, и все было таинственным, фантастическим: их появление в лесу, их тихий счастливый говор, этот клад и то, что исчезла деревня, словно провалилась, едва покинули они ее.

– Глядите! – торжественно шепнула Кира и вставила в зубы светлячок, отчего засветились фосфорно, зловеще ее зубы.

Тогда и Сева и Лешка сделали то же, у Лешки получалось особенно здорово, потому что у него, как у Кощея, недоставало нескольких зубов. И вот трое разбойников двинулись из леса, и так идти им было жутко и хорошо – Сева чувствовал это.

Никуда не провалилась деревня, обозначалась темными избами. А может, совсем другая деревня это была, если уж начались в эту ночь странные превращения, и Сева, ощущая на зубах пресную древесную щепочку, неугасимую, светящуюся, воображал, как напугается кто-нибудь встречный, как заорет, бежать пустится: караул, нечистая сила!

И надо же, что он почти столкнулся с Мишкой Босым, прозванным Босым за то, что любил он даже поздней осенью ходить из школы босиком, связав башмаки за шнурки и перекинув их через плечо. И вот теперь Босой, не узнавая Севу, так покорно и робко спросил: «А? А?» И вдруг с воплем перескочил изгородь и загрохотал кулаками в двери чужой избы.

– Сгинь, пропади! – крикнула ему вслед Кира, и светлячок выпрыгнул у нее изо рта.

3

Отошла земляника, загорелась ягода малина по берегам речки, в которой воды по колено, и Сева с Лешкой и Кирой лазили в зарослях, обирая конфетно пахнущую ягоду, иногда срывались в воду, тут же кто-нибудь бросался спасать приятеля. Кира кричала: «Эй, морские и океанские суда! Спасите наши души!» А потом сушили одежду на кустах и сидели на берегу, как потерпевшие бедствие, а потом снова лезли по ягоду, и на смуглой, коричневой коже оставались царапины от колючек малинника.

– Куда вы только смотрите? – с упреком сказала однажды Кира, когда примчались они втроем на речку, запыхавшиеся, точно марафонцы. – Думаете, на ваше детство воды в речке хватит, а там – хоть полное обмеление?

Сева улыбнулся, уже предчувствуя какую-то новую затею. Он уже научился предугадывать Кирины выдумки, когда слышал рассерженный голос ее, и вот, пряча улыбку, смотрел на ее лицо, на отросшую гривку волос, на упругое тельце ее в голубом купальнике – и готов был, как обычно, пойти хоть в огонь, хоть в воду, если так повелит Кира, тем более что вода здесь мелкая.

– Давайте строить запруду. Уровень воды вдвое повысится, обещаю. Вот на почин, – и она стряхнула с ног драные тапки, вмиг связала их шнурками и кинула на самую середину бедной, мелководной речки.

Лешка потрясенно взглянул на Севу, а Сева, хоть это и показалось ему смешным, все же высоко оценил Кирину щедрость и тут же бросился на поиски камней, каких-нибудь валежин. И очень хотелось ему отличиться, чтобы Кира благодарно посмотрела своими зеленоватыми глазами, чтобы тряхнула гривкой, улыбнулась, что-нибудь знакомое произнесла: «Ты самый выдающийся матрос на моем судне. Да, Сева». Очень ему хотелось, чтобы замечала Кира его, обращала на него внимание и чтобы потом, когда уедет в город, когда ей надоест свой класс, она вдруг вспомнила бы их с Лешкой, вспомнила маленькую гнедую лошадь, маленькую воробьиную речку и как строили запруду, загорали, как было жарко и хорошо…

И он бросился на поиски камней, каких-нибудь валежин, но тут же решил, что сначала надо гатить речку, вбивать колья, и он так и делал, вгонял в податливое дно столбики и колья, а Кира с Лешкой подносили каменья и разный древесный лом. Все это Сева крепил поперек речки, вырастала крепостная стена… Уже по грудь была ему речка, и он, оглядываясь, видел ее раздавшееся течение и думал, как было бы прекрасно устроить по всей речке запруды, чтобы приехала Кира на следующее лето и ничего тут не узнала!

Но уже и теперь стала речка шире, как в половодье, а может, Севе это казалось, и он все укреплял запруду и готов был принять тележное колесо, которое катила Кира, но вот она придержала облепленное сухой грязью колесо и взглянула вверх, на великий тополь, росший на берегу, и словно бы улыбнулась небу и тополю, и, когда она так взглянула и улыбнулась, тотчас же догадался Сева, что сейчас велит им Кира достать веревку, или вожжи, зацепить колесо и втащить на самую верхушку тополя, чтобы гнездились на колесе аисты. На мгновение Севе подумалось, что он сам нафантазировал и что Кира ничего им не велит, но ему так хотелось исполнить и эту Кирину прихоть! И он уже представлял, как будет лезть, обдирая ноги, по стволу, тащить обложенное земляной коростой колесо, крепить веревку и как следом будет взбираться в своих прочных брючках Кира. Нет, как прекрасно, что стронулась в нынешнее лето привычная жизнь и все стало на грани приключений!

И Сева, утверждаясь в своей догадке, спросил из воды так, точно все ему ясно:

– Да, Кира?

А Кира посмотрела зеленоватыми глазами опять вверх, на верхушку великого тополя, и ответила:

– Ты самый выдающийся матрос на моем судне. Да, Сева.

4

Бесконечно можно лежать в стогу сена и слушать, как за кустами, там, где запруда, клокочет вода, и глядеть на Киру, обхватившую руками колени, и думать о том, что она интереснее для него, Севы, чем лучший друг Лешка, и что Лешка теперь уже будто бы не самый лучший друг. Нет, Севе не казались эти мысли предательскими, и он, подглядывая за Кирой, уже ждал от нее каких-нибудь новых выдумок, чего-то необычного, странного и веселого…

Бесконечно можно лежать в стогу сена, да только жарко, а в воду идти почему-то лень, и вот Кира стала мечтать о том, как бы избавиться от жары, как бы насыпать посреди речки какой-нибудь островок и там обитать: и не в воде – и среди воды, и не на земле – и все ж на земле.

– А что? – спросила она с ликующими, округлившимися глазами. – А если что-нибудь такое на сваях…

– У нас во дворе стоит выброшенный кухонный стол! – неожиданно выпалил Сева.

– Прекрасно! Ты выдающийся матрос, Сева. Тащи этот стол!

– А он же… это самое… Ну, подгниет в воде, – медлительно произнес Лешка.

– Чепуха! Ничего с ним не будет. Он же весь пропитался жиром! – И с этими словами Кира вскочила и пошла к деревне, а Сева с Лешкой поспешили следом.

Стол они с Лешкой взяли с обеих сторон и понесли, и Севе хотелось бы посадить на стол Киру, чтобы нести ее, как королеву, он уже хотел предложите Кире необычное катание, но хорошо, что не успел, потому что вдруг откуда-то взялся Мишка Босой и стал приставать, допытываться:

– Вы куда переезжаете?

– Из деревни в город, – независимо ответила Кира, шагая впереди.

И когда они вернулись к речке и тут же внесли стол на самую середину медленного течения, когда осталась на воде темная, заскорузлая поверхность, она, эта поверхность, представилась Севе каким-то плотом, каким-то легендарным «Кон-Тики», и он поскорее захотел забраться на эти крашеные доски.

– К берегу ближе, – вполне серьезно подал совет Босой. – Бабы стирать бельишко будут…

– Эх, ты… бельишко! – презрительно бросила Кира. – Забеспокоился… Это единственный в мире деревянный островок. Здесь будут находить пристанище пловцы и путешественники.

А Босой, тем временем разогнавшись с берега, прыгнул на деревянный остров, оттолкнулся и на другом берегу оказался. Ему это понравилось, он опять разбежался, да только в это мгновение Кира взобралась на остров и уселась спокойно и важно, точно хозяйка острова.

Сева с Лешкой переправились на «остров», тесно им было втроем и хорошо, и они смеялись и кричали, чтоб шел к ним Босой, но тот дичился:

– Чего еще… Нету времени…

5

Наверное, эта речка, петляющая в кустах и похожая на ручей, безымянная, давно не видела ни лодки, ни челна, а вот теперь Кира плыла по недвижной ее воде в забавном суденышке, в каком-то продолговатом долбленом корытце, плыла и правила самодельным веслом, и Сева, продираясь с Лешкой сквозь береговые заросли, изумлялся, как удалось ей унести это корытце, в котором замешивали пойло для скотины, и отправиться в плавание. Ноев ковчег, древний струг, ладья – так по-разному называл Сева мысленно эту нетонущую посудину с отважной мореплавательницей в ней и покрикивал:

– Эй, на ладье! Не видать ли впереди неприятеля?

– А вы бы пошли в дозор, – отвечала ему Кира.

И он кивнул Лешке и стал пробираться вперед – где зарослями, а где и лугом, – осматривался настороженно, опасался хрустнуть веточкой, словно и вправду кто-то подстерегал их и мог помешать плаванию удивительной Кириной лодочки. И деревня, и чистый, скошенный, точно подметенный луг, и запруда, и великий тополь с тележным колесом, на котором будут гнездиться аисты, остались в стороне, и начались какие-то новые края. Ведь знаешь, что это уже соседняя деревня, тут не раз бывал, тут родственники живут, кино здесь показывают чаще, и все же неистребимо желание открывать новые края. Да, был Сева здесь уже пришлым человеком и потому с такой жадностью разглядывал избы вдали, на бугре, кирпичные фермы и ветродвигатель, который казался очень легким сооружением и блистал, как фольга.

Много деревень по русской земле, и только миновали эту, чужую деревню, как вывела речка опять к каким-то избам, изгородям и садам, – так можно бесконечно идти от селения к селению. И Сева уселся на берегу, Лешка опустился рядом, а между ними словно бы горел бесцветный костер, у костра же людские души всегда нараспашку, и Сева уже не боялся выдать приятелю самое-самое:

– Вот, Леш, если бы Кира в нашем классе, а? Здорово, а? Ты не обижайся, но мы с тобой раньше были какие-то нудные, Леш. А тут Кира… И все по-другому! Я тебе скажу: в ней настоящий пацан сидит, ничего в ней от девчонок!

– Штаны у нее хорошие, – поддержал Лешка. – Техацкие.

– Техасские, Леш. Вот есть такое выражение: «С таким человеком я бы пошел в разведку». Так это про нее.

– Ну, это… в разведку мы пошли, а где ж она? Не слыхать, где гребет?

И Сева вслушался в зудение пчел, шмелей, в нескончаемое, механическое пение жаворонков – во все, что было тишиной летнего дня, и в этой тишине плеска весла не уловил. Допустим, он ушел в дозор, в разведку и все спокойно здесь, в чужих краях, но ведь могло что-нибудь приключиться там, на речке; могла перевернуться неприспособленная для плавания посудина, перевернуться в омуте, в бочаге, хотя и неглубока эта речка. И Сева так живо представил бедствие, как напоролась Кира на корягу, как стиснула от боли зубы и вся побледнела, что тут же, вмиг вскочил и прянул стрелой.