Текст книги "Воды Алфея"

Автор книги: Эдуард Катлас

Соавторы: Юрий Погуляй
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Юрий Погуляй, Эдуард Катлас
Воды Алфея

Полдня усердно работал Геракл лопатой. Он запрудил русло реки и отвел ее воды прямо в царские конюшни. Стремительный поток Алфея уже к вечеру унес весь навоз из конюшен, а вместе с навозом и стойла, и кормушки, и даже ветхие стены.

«Не взыщи, царь, – сказал Геракл, – я очистил твои конюшни не только от навоза, но и от всего, что давно сгнило. Я сделал больше, чем обещал. Теперь ты отдай мне обещанное».

Шестой подвиг Геракла

В подвале, провонявшем сотнями нечистых душ, темно и сыро, но все равно это место надежды. Сколько убийц, воров, насильников вверяли здесь свои сердца Всевышнему! Сколько невинных лили слезы в кромешной тьме застенка и молили о справедливости! Но ответа не получали ни те, ни другие. По эту сторону царит безмолвие, а живой мир стучит по камням сапогами надзирателя. Там. За дубовыми дверями.

Мы же молимся. Беззвучно. Тихо. Одними губами.

Каждый из нас знает, что это бессмысленно. Знает, что город прогнил, прогнил насквозь. От квартала дубильщиков и до северных трущоб. От верховного судьи и до последнего карманника. Все они сгнили, и мы не оказались исключением. Только нам в этой компостной яме уготована самая незавидная роль.

В ночь перед судом к преступникам, по слухам, являются призраки их деяний. Многие от этого бодрствуют до первых петухов и жадно ловят узкую полоску света сквозь небольшую щель в потолке. Они боятся остаться в темноте, они боятся прошлого, они знают: им есть что скрывать.

Я слышу, как в углу еле слышно поскуливает Рибус. Пьяная драка, выбитый стражнику зуб и, как следствие, обвинение в разбое. Конечно, щуплый, невзрачный Рибус в жизни не помышлял о бандитской доле. Простой пьянчужка, и каждый в нашем сгнившем городе об этом знает. Знает, но молчит. Никто не хочет оказаться в руках городской стражи. Никому не хочется завтра прослыть преступником. И я не исключение.

Рибус, в отличие от меня, ждет призраков. У него на душе есть грехи и без наветов. Я ему завидую: меня терзает не совесть. Мне не дает уснуть обида. В ту злосчастную ночь, когда какой-то шальной девице вздумалось понежиться в объятиях хахаля, я даже не думал о женщинах. Но, утратив честь, оказавшись пред лицом разгневанного папаши, незнакомая мне особа сделала самый простой выбор. Объявила себя изнасилованной. Не знаю, сколько раз я проклял себя за то, что занервничал? За то, что решил сходить и найти сестру, которая, как обычно, задерживалась у подруги? Сидел бы дома, и стража взяла бы кого-нибудь другого. Девица бы показала даже на дряхлого старика, лишь бы папенька не гневался. Лишь бы не прознал про ее шашни с каким-то молодым оболтусом.

Я ненавижу этот город. Если бы не сестра, то ноги бы моей здесь не было.

В коридоре сапоги угрюмым метрономом отсчитывают секунды до рассвета. За которым нет жизни. За которым есть только суд. Странно, но я все еще надеюсь на лучшее. Надеюсь, что клеветница одумается. Надеюсь, что одумается ее хахаль. Я читал в книжках, что раньше по миру бродило много настоящих героев. Они творили великие дела. И, быть может, завтра случится одно из таких дел, о котором впоследствии будут писать в сказках. Я готов на любую роль, лишь бы выбраться отсюда. Лишь бы забрать сестричку и сбежать из этого гнилого города. Господи, как я был слеп раньше!

Мысли о сестре не дают мне покоя. Близится рассвет, близится судьбоносный день, а я не могу перестать о ней думать. Как она теперь без меня? Хвостик, я до сих пор называю ее Хвостик, потому что в детстве она бегала за мной везде. Все время сзади, все время молча, все время настороженно и ревниво наблюдая за окружающими, как будто опасаясь, что кто-то может заставить ее отстать. Я и сейчас всегда зову ее так, хотя она немного повзрослела и мне приходится все чаще волноваться, когда она задерживается. Лучше бы она не менялась. Лучше бы она всегда следовала за мной. Тогда судьба не имела бы над нами власти.

* * *

Мне так и не удалось ее увидеть. Я пытался оглядеться, пока нас, скованных одной цепью, волокли на центральную площадь. Но вокруг бесновалась толпа, вокруг возвышались стражники, и я с омерзением понимал, что лица «служителей закона» сейчас мне ближе, чем оскалившиеся морды горожан. Для простых обывателей я был частью праздника. После того как мне пустят кровь, они пойдут в кабак «У Матушки» и опрокинут пару кружек за здоровье принца Келесета.

А завтра, надеюсь, придет их очередь отправиться в цепях на королевский суд.

Когда мы шли к судилищу, вдруг упал один из шедших впереди. Рухнул безмолвно, как подкошенный, будто милосердный Господь легким мановением изъял душу из страждущего тела. С рыком к павшему бросился один из надсмотрщиков. С хлестом опустился на спину старика добротный кнут. Лишь спустя несколько ударов тюремщик понял, что пленник мертв, и, как мне показалось, это взбесило его еще больше. Щедро раздавая удары всем, до кого был способен дотянуться, он освободил умершего из кандалов. Заголосили стражники спереди, рявкнули надсмотрщики сзади. Колонна вновь двинулась вперед.

Никто из нас не знал отошедшего в мир иной старика. Мы шли мимо него, получившего свою свободу, а он провожал нас остекленевшим взглядом и, как мне показалось, улыбался. Глупо, но мне было его жаль. Я еще не знал, что ждет меня впереди. Не знал, что уже вечером буду ему завидовать.

Тут целая очередь таких же бедолаг, как я. И я знаю, что многие из них невиновны. И все знают. Но каждый рад, что на сей раз суд прошел мимо, что жертвами стражи оказались другие люди. Что беда миновала их уютный дом в этом проклятом городе. Одним из первых судили молодого, крепкого парня. В чем его обвиняют? Зарезал стражника? Может быть. Хорошо было бы, если правда. Только ведь наверняка стражник сам начал. Они стали совсем неуправляемы. Парню светят рудники…

Как?! За такое не дают виселицу!

По нашей цепи пробежал страх, и следующий приговор лишь усугубил отчаяние. Судьи слишком легко отправляли людей на плаху. На виселицу. На кол. Менялись только варианты, но не суть.

Выслушивая свой приговор, я не верил собственным ушам. Так не бывает. Так просто не может быть. Я до самого конца не верил в происходящее, я все ждал, что та девушка, оклеветавшая меня, прервет мои мучения. Закричит, что я не виноват. Попросит судей помиловать меня, оказавшегося на злосчастной улице. Что все произойдет так, как пишут в книжках. Что в последний момент все изменится к лучшему. Кто-то поженится, кто-то обретет богатство, а справедливость восторжествует.

Неужели ее несуществующая честь стоит моей жизни?

Она молчала. Молчала, когда с шипением в мои глаза погружались раскаленные щипцы палача, молчала, когда меня бросили на растерзание толпе, молчала, когда обезумевшие от ярости люди пытались разорвать меня на части, и только когда сознание стало ускользать от меня, я услышал ее крик:

– Это не он! Я соврала! Простите меня!

Потом, дни и месяцы спустя, я часто пытался понять, был ли вообще тот крик. Или заветные слова мне лишь почудились? Так ведь бывает, когда очень хочешь что-то услышать – непременно услышишь, даже если сам это придумаешь.

Я сегодняшний считаю себя вчерашнего наивным глупцом. Как я мог сомневаться в услышанном? Зачем я потратил столько времени в попытках понять очевидное?

Конечно же, мне почудилось.

Очнулся я здесь, в темноте.

Я плачу, когда вспоминаю о первых мгновениях, о том ощущении беспомощности в момент своего возвращения к жизни. Или, вернее, к существованию. Я думал, что прошел через ад, но не знал, что это было только его преддверие.

Я дрожал от нетерпения и желания вновь услышать голос сестры, почувствовать ее маленькие пальцы, шевелящие мои волосы. Верил, что мои мучения закончились, и хотел только одного – укрыться уютным шерстяным одеялом, слушать ровный уличный шум и тихий шепот сестры, рассказывающей о дневных событиях. Ведь я стал калекой, инвалидом. Ведь я никак не мог теперь без моего Хвостика…

Но агония моей надежды прошла, и я понял, что нахожусь далеко от дома. В лесу. Понял, что меня вышвырнули прочь из города, которому хватало своих несчастий. А я, слепой калека с клеймом насильника на лбу, ежедневно напоминал бы им об их жестокости. О возможной несправедливости. Взывал бы к милосердию, которого у них не было, и к возмездию, которого они смертельно боялись.

Они сломали мою жизнь и выкинули меня, как выкидывают поломанную игрушку нашкодившие дети. Кто вспомнит? Кто задумается? Пока игрушек достаточно – никто.

Меня все еще подмывает сорвать тряпку с глаз. Неделя уж прошла, а мне все кажется, что я снова смогу видеть. Вновь увиж

...

конец ознакомительного фрагмента