Текст книги "Девочка и олень"

Автор книги: Эдуард Пашнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Глава XXII. По программе КЮДИ

Николай Николаевич чувствовал себя превосходно в роли экскурсовода. Он вел юных друзей искусства к мемориальной доске, весело оглядываясь, шагая время от времени задом наперед, чтобы видеть перед собой аудиторию и разговаривать с ней глаза в глаза. День выдался холодный, с ветерком. Все немножко ежились, прятали носы в воротники пальто и шуб. Николай Николаевич подбадривал ребят, подсмеивался над ними. Сам он был в осеннем пальто и в шляпе и ни разу не потер уши. Шел впереди, темпераментный, разгоряченный.

– Свежий воздух – лучшее лекарство от простуды и насморков, – объяснял он им попутно.

– Этот воздух не свежий, а медвежий, – пробормотал Толя Кузнецов, – и зачем я приперся?

– Не приходил бы, – сказала Наташа Миронова. – Тебя никто здесь не держит.

– «О, Александр, ты был повеса, как я сегодня хулиган», – негромко продекламировал Половинкин.

– Витя, не паясничай, – обернулась Ленка.

– Есенин так обращался к Александру Сергеевичу, а я только повторяю.

– Вот и нечего повторять, – заметила Таня Опарина.

Разговоры происходили за спиной Николая Николаевича с таким расчетом, чтобы он не слышал. Ребята вели себя как на уроке, исподтишка толкались, перешептывались, строили девчонкам рожи. Один Чиз держался подчеркнуто в стороне, он ел глазами отца Нади и за всю дорогу не отвлекся ни разу. Но и его неестественное внимание Наде тоже было неприятно.

– Вот здесь они и стоят, – сказал Николай Николаевич и показал рукой на большую чугунную доску, где во весь рост были изображены Пушкин и Мицкевич. – В этом доме они встречались не один раз. Вообще, как вы знаете, каждая встреча двух великих поэтов отливалась в какой-нибудь каламбур, шутку и передавалась современниками из уст в уста. Так до нас дошло знаменитое про «двойку» и «туза». Это, правда, было не в Москве, а в Петербурге, в Демутовом трактире, но если на минутку закрыть глаза, то можно представить, что это произошло здесь, где мы стоим. Слышите: они идут навстречу друг другу, не чугунные, а живые, красивые, остроумные. «Стой, двойка, туз идет!» – уступая дорогу, говорит Пушкин. «Козырная двойка и туза бьет», – отвечает Мицкевич. И дальше они идут вместе в обнимку по лестнице, как на этом чугунном барельефе. Слышите шаги?

– Нет, – сказал Толя Кузнецов.

– А ты глаза закрывал? – с ядовитой усмешкой спросил А. Антонов.

– Не слышите? – огорчился Николай Николаевич. – И вы тоже не слышите? – обратился он ко всем.

– А зачем это нужно? – Толя Кузнецов пожал плечами и посмотрел в сторону. – Мертвые должны оставаться мертвыми.

– Что он говорит?!

– Это не я говорю. Это Экзюпери сказал о своем друге Гийоме, когда тот погиб. Он убрал его стакан со стола и сказал, что мертвые должны оставаться мертвыми. Понятно?

– Нет, Толя, непонятно, – грустно ответил Николай Николаевич и, сняв перчатки, потер уши. Ему стало холодно.

– Вы меня извините, я против вас ничего не имею. Я не люблю только, когда создают культ. Я не знаю, как это сказать. Дома остались, на доску тоже интересно посмотреть. Но сам он не живой. Если я мешаю, то могу уйти. Но только вы спросили: «Слышите?» А я не слышу.

Надя с тоской смотрела себе под ноги. Она привыкла относиться к памятникам, как к живым людям, и не понимала, почему Толя Кузнецов, А. Антонов и, судя по лицам, другие ребята не хотят почувствовать Пушкина-человека, не хотят услышать, как он ходил здесь по камням мостовой, поднимался по лестнице. Не надо было в такой мороз затевать экскурсию. Нельзя свое представление о мире навязывать в качестве общественного мероприятия другим. Люди это сразу чувствуют и начинают протестовать, сами до конца не понимая, что их раздражает. Надо извиниться и разъехаться по домам. Надя решительно подняла голову:

– Ребята! Папа!

– Подожди, Надюшка! Ты сказал, Толя, не живой Пушкин. А вот фашисты считали – живой.

– Какие фашисты? Я же вас ни с кем не сравниваю, – обиделся Толя.

– И я тебя ни с кем не сравниваю. Просто я хочу рассказать про убийство Пушкина. Они его расстреляли. Когда наши войска отступили из Царского Села, небольшая статуя работы Беренштама как стояла при въезде в город, так и осталась стоять. И они его расстреляли. Вот сюда, – отец Нади постучал себя по лбу, – всадили три нули. Случайно? Нет, в лоб три пули случайно не попадают.

– Ну, может быть, если бы я увидел эту статую, я тоже поверил бы, что он живой, – уклончиво сказал Толя. – А сейчас… – он отрицательно покрутил головой.

– Но его же поэзия вечно живая! – крикнул Чиз.

– Да замолчи ты, пока я тебе не врезал. Я же не о том говорю, что мне его стихи не нравятся. Понимать надо.

– А мы можем поехать, – сказал Николай Николаевич, – чтобы ты пощупал эти три дырочки во лбу у поэта. Нет, в самом деле, мы можем тебя взять с собой, если родители отпустят. Мы с Надюшкой планировали такую поездку в Ленинград на каникулах.

– Только его одного? – Лицо у Чиза вытянулось.

– Давайте поедем все, если есть желание.

– Да, поедем, – недоверчиво протянул Толя Кузнецов. – А кто нас там ждет?

– Пушкин, – все так же иронически улыбаясь, заметил А. Антонов.

– Слушай, а тебе я тоже врежу, если будешь подзуживать.

– Ты что, сбесился?

– Тихо, тихо, – попросил Николай Николаевич, чувствуя, что нашел верный тон и почти склонил к поездке своего главного оппонента. – Так есть желающие?

– А где мы там жить будем, если все поедем? – спросила Ленка.

– Нет ничего проще, – взмахнул рукой Николай Николаевич, требуя внимания. – На каникулах никто не снимается, классы пустуют. Завтра же мы пишем письмо в Ленинград, но не в первую попавшуюся школу, а у которой такой же номер, как у нашей. Одинаковый номер делает нас с ними родственниками.

– А в школе нас отпустят? – робко спросила Таня Опарина.

– Это я беру на себя.

– Даешь Ленинград! – крикнул Недосекин.

Настроение ребят резко изменилось. Надя украдкой благодарно улыбнулась отцу.

Директрису «один глаз – на вас, а другой – на нас» долго уговаривать не пришлось. Неожиданное препятствие возникло в лице классного руководителя, учителя математики.

– Так! – сказал Михаил Назарович. – Жить в школе, спать на раскладушках-нескладушках, накрываться своей одеждой.

– Не просто одеждой. Каждый возьмет с собой по две чистые простыни. Места они займут немного, но зато чистенько будет, уютно.

– Одна вместо пододеяльника, да?

– Да.

– А вторая по своему прямому назначению, в качестве простыни?

– Да.

– Не пойдет Я против. С самого начала и до конца против.

– Не понимаю, зачем тогда вы меня так подробно обо всем расспрашивали?

– Выискивал слабое звено во всей этой авантюре.

– Это не авантюра.

– Простите, я имел в виду прямой перевод с французского. Aventure – путешествие, приключение.

– Ну и что же, вы считаете, что вам удалось нащупать слабое звено в предлагаемом плане?

– Слабое звено в вашем плане я сам, – постучал он себя в грудь. – По положению я должен ехать с вами, а я не могу.

Он улыбнулся и пожал плечами, показывая, что готов устраниться и не мешать, если ему помогут устраниться.

– Я поеду, – сказал Николай Николаевич. – Я беру всю ответственность на себя за эту поездку, за детей перед родителями.

– Не понимаю я вас, – сочувственно сказал учитель. – Зачем вам все это нужно? Ну, мне как классному руководителю деваться некуда. Если заставят, я поеду. Но вам?..

– А нам с Надей тоже деваться некуда, – сказал Николай Николаевич. – Мы с ней вступили в КЮДИ. А там в уставе такой пункт есть, который обязывает меня и мою дочь везти ребят в столицу русского искусства.

– КЮДИ, КЮДИ, – поморщился Михаил Назарович, – КЮДИ, КЮДИ, а наука побоку иди. Когда я учился, никаких КЮДИ не было. Да не только когда учился, когда преподавал в другой школе, тоже что-то не помню такой организации. Вероятно, она совсем недавно возникла.

– Не думаю, – возразил Николай Николаевич.

– Да нет, точно вам говорю. Не было.

– Как же не было? – вспыхнул отец Нади и посмотрел в выпуклые, умные и немного насмешливые глаза учителя. – Как же вы говорите, не было, когда я в этой организации состою по меньшей мере с сорок пятого года.

– В клубе юных друзей искусства? – изумился учитель.

– Да, именно в этом клубе.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу вас попросить не мешать; нашей поездке в Ленинград, если сами вы по каким-либо обстоятельствам, семейным или по другим, не можете принять участие.

– Да, именно по семейным не могу. От меня жена уйдет, если я ее одну оставлю на каникулах.

Михаил Назарович улыбнулся, и нельзя было понять, шутит он или говорит правду.

Николай Николаевич ушел от классного руководителя ни с чем. Но мысли его не были безрадостны или унылы. «Как странно, – подумал он, – скажешь кому-то вроде бы случайное слово в полемическом задоре и вдруг поймешь, что сказал нечто важное для всей твоей жизни».

Три квартиры переменили Рощины в Москве, и почти всегда подружки, возникавшие вокруг Нади, шкальные и уличные, соседские мальчишки и девчонки становились его добровольными слушателями. Если он брал такси, чтобы в ненастное воскресенье повезти Надю в музей, то в нем, как правило, не оставалось свободного места. Разве это был не клуб юных друзей искусства?

На студии телевидения подметили эту черту и стали ему поручать разные экскурсии. Курсы повышения квалификации для художников, которыми он заведовал и на которых преподавал на общественных началах, тоже были своеобразным клубом. А взрослые люди, все его давнишние и случайные знакомые? Скольких из них он провел через Москву, не пропустив ни одного памятного места! Разве это не клуб друзей искусства?

Глава XXIII. Ленинград

Ленинградская школа была построена по типовому проекту, так же как и московская, и у Нади возникло ощущение, что она входит в свой класс. По привычке она села за свою парту и огляделась. Ребятам было немножко не по себе оттого, что вместо кроватей они увидели классы, приготовленные к занятиям.

– Как же мы здесь спать будем? – растерянно спросила Таня.

– А вот так, – показал Чиз и растянулся на парте.

– Прошу внимания, – постучал рукой по учительскому столу Половинкин, – тема сегодняшнего урока: «Сон в летнюю ночь», то есть я хотел сказать «Сон в зимнюю ночь». Прежде чем мы перейдем к разбору темы, разберем само понятие сон. Сон – это когда человек спит.

– А я могу не спать хоть всю ночь, – заявила Лена.

– Ребята! – заглянул в дверь Толя Кузнецов. Незаметно для самого себя он стал помощником Николая Николаевича. – Спортзал открыли. Аида заберем оттуда свои раскладушки. А девчонки будут спать в спортзале, – крикнул он уже из коридора.

Свет погас в школе сразу же, как только улеглась последняя самая нерасторопная девочка из параллельного десятого класса. Огромные решетки окон спортзала четкими линиями рассекали белую пелену снега за стеклом. Маты, застланные свежими простынями, белели в разных углах зала, как островки. На брусьях, на бревне и на кольцах висели платья.

– Девчонки, кто знает, чем отличаются маты от матрасов? – спросила Таня счастливым полусонным голосом. И сама же себе ответила: – Тем, что их кладут на пол, а не на кровать. Так даже лучше.

Она повернулась на бок и по-детски легко вздохнула.

– Мальчишки прогадали на своих раскладушках, – раздался довольный голос из другого угла.

– Зато они по одному спят, а мы по двое.

– На месте Людки после такого заявления я бы тебя выселила, – сказала Лена.

На невидимой за брусьями и деревянными трамплинами постели поднялась возня, Люда пыталась выселить недовольную при помощи щекотки. А та хохотала и взвизгивала с такой радостью, что невозможно было не улыбнуться.

– Надьк, – сказала Лена, – твой отец – гениальный человек. Он придумал две простыни. Всего две простыни, и не надо никакой гостиницы. В каждой школе есть спортзал, а значит и маты. Можно совершить любое путешествие, хоть на край света. Лишь бы там школа была.

Девчонки за брусьями угомонились, наступила тишина. Слышно было, как Наташа Миронова повернулась на другой бок и вздохнула.

– Ленк, спишь? – спросила шепотом Надя.

– Нет, а что?

– А если бы Ромео и Джульетта не любили так сильно друг друга, они бы остались живы? Как ты думаешь?

– Что тебя опять потянуло на такие размышления?

– Обстановка очень подходящая, – с улыбкой ответила Надя. – Шекспировская. Как в замке спим. И снег за окном. Не хочешь думать ни о чем, а думается.

– Ты и сама знаешь, что остались бы живы. И пьесы никакой не было бы, если бы они не любили друг друга.

– И Шекспира, – сказала Надя.

– Почему Шекспира?

– Ну, ты можешь себе представить Шекспира без «Ромео и Джульетты»?

– Нет.

– Значит, они должны были умереть, – заключила Надя, – во имя искусства, чтоб был Шекспир и чтоб любовь была.

Они замолчали, отвернулись друг от друга, но обе не спали.

– Надь, – поднялась Ленка на локте и заглянула в лицо, – а ты бы ему позвонила еще раз.

– А если бы Ромео не любил, – повернулась Надя снова к подруге. – А так… позволял себя любить. А Джульетта любила бы и за него и за себя? Она что, и умереть должна была бы одна?

– Дура она была бы, если б умерла одна.

– Чего ты злишься, Печорин?

– Я больше не Печорин.

– А кто?

– Пока еще не знаю. Сестра милосердия. Устраивает тебя такой ответ?

– Да, – сказала Надя, – это немало.

– Надя, Ленка, девочки, ну перестаньте шептаться, – попросила Наташа Миронова.

Утро ворвалось в сознание Нади топотом ног по коридору, голосами мальчишек.

– Эй, сони, освобождайте зал! – постучал в дверь Половинкин. – Нам заниматься физкультурой надо.

– А здесь нет ни одной Сони. Две Наташи есть, а Сони ни одной, – захихикали девчонки.

– Завтракаем на Невском, поторапливайтесь, – крикнул Толя Кузнецов.

Проспект был запружен автомобилями, троллейбусами, толпами людей. Около дома с колоннами закручивался немыслимый водоворот из лиц, шапок, шуб, пальто, сумок и портфелей. Толпа в этом месте перехлестывалась через кромку тротуара и текла вперемежку с транспортом до моста через Мойку. Троллейбусы продвигались медленно, пощелкивая от беспрерывных остановок. Шел снег, такой же праздничный, как и в тот день в Москве, когда Надя принесла цветы Пушкину.

Николай Николаевич наперерез движению пробился с ребятами к дому с колоннами и занял очередь у двери в кафе «Дружба». Толпа на тротуаре и на мостовой раздалась еще дальше и потекла, огибая остановившихся. На Невском образовалась как бы запруда, и люди потекли по новому руслу.

Сдернув рукавичку с ладошки, Надя выставила руку вперед, поймала несколько снежинок и слизнула их.

– Вкусно? – насмешливо опросил А. Антонов.

– Да, – серьезно ответила Надя, – как ленинградское мороженое.

Она поймала еще несколько крупных снежинок.

– Надька питается снегом, – сообщил всем Недосекин, – себе, что ли, попробовать?

– Навались на бесплатное мороженое! – крикнул Половинкин.

Ребятам понравилась игра, они принялись ловить снег, перехватывать его друг у друга.

– Куда чужую природу хватаешь? – отталкивал Чиз Толю Кузнецова.

– Это мой атмосферный столб, – сопротивлялся тот.

Надя улыбнулась, но для нее это была не просто игра. В снежинках, обжигающих губы, она улавливала привкус белого мрамора, гранитных набережных, чугунных решеток Летнего сада. Ловя на руку летящие вдоль Невского проспекта снежинки, она как бы прикасалась ко всему этому. И к золотому кораблику с Адмиралтейской иглы, и к верблюду Пржевальского, к Медному всаднику, к бронзе Клодта, к статуям Тальяпетры, Бонацции, Братты, закрытых на зиму дощатыми ящиками. Она ловила снег и бережно держала приятный, как от мятной конфетки, холодок на губах.

Кафе «Дружба» на Невском производило на всех непосвященных впечатление самой заурядной столовой. Низенькие потолки, чистые, маленькие окна. Станы почти пустые: два-три эстампа на каждый зал. Столики прямоугольной формы с полированными пластмассовыми крышками темного цвета. Но ребята смотрели сквозь современный скучный интерьер в прошлое, в то пушкинское время, когда в этих залах был ресторан, который содержал мосье Talon.

Дверь открылась, ребята ввалились в вестибюль.

– «К Talon помчался: он уверен, что там уж ждет его Каверин. Вошел – и пробка в потолок, вина кометы брызнул ток…» – возбужденно процитировал Половинкин, сбрасывая пальто на руки сердитому гардеробщику.

Николай Николаевич, отдав пальто и шляпу Толе Кузнецову, ходил, потирая руки, по залу, занимал столики у окна. Надя, Ленка и Чиз оказались за одним столом. Четвертое место они берегли для отца Нади.

– Вот, значит, где они ужинали, – сказала Ленка. – У французского ресторатора. А я думала, что Талон – это женщина.

– И я тоже, – призналась Надя. – У папы есть книга о балете. Там я видела французскую балерину Тальони. Я почему-то думала, что это она и есть, что Евгений Онегин к ней помчался: «Уж темно: в сайки он садится. «Пади! Пади!» – раздался крик; морозной пылью серебрится его бобровый воротник. К Talon помчался…» Тогда у меня еще не было комментированного издания, и я удивлялась, почему Тальони Пушкин называет так. А потом оказалось, что Talon – мужчина с усами.

Николай Николаевич присел на минутку и опять убежал для переговоров с официанткой. Мимоходом он за каждым столиком, где сидели его подопечные, сообщал:

– А напротив, в магазине «Краски, картины», раньше была кондитерская Вольфа и Беранже, где Пушкин перед дуэлью ждал секунданта с пистолетами.

Толя Кузнецов молча кивнул и долго смотрел в окно на противоположную сторону проспекта, стараясь сквозь редкие просветы между автомобилями, троллейбусами и толпой людей разглядеть кондитерскую Вольфа и Беранже.

– А вот там, где ты сидишь, – хитро сказал Недосекин, – может быть, сидел и потягивал винцо Александр Сергеевич.

Ничто не напоминало здесь петербургский ресторан тех лет, но ребята приехали в гости к живому Пушкину, и каждый старался оживить прошлое какой-нибудь шуткой, замечанием.

– А кто помнит, что заказывал Онегин в ресторане? – спросил А. Антонов.

– Ламбургский сыр, кажется, – вспомнил Половинкин.

– Не ламбургский, а лимбургский, – поправила его Таня и, покраснев, добавила: – А еще он ел ростбиф окровавленный.

– Танька жаждет крови, – засмеялись за соседним столиком.

– А еще страсбургский пирог нетленный, – подсказал неожиданно Толя Кузнецов и сам удивился, засмеялся: – Точно, нетленный. Братцы, дайте мне кусочек нетленного пирога.

– Пирог – это на второе с компотом, – рассудительно заметил Недосекин. – А на первое сосиски с капустой.

– А вы знаете, что такое страсбургский пирог? – спросил Николай Николаевич, возвращаясь к своему столу. – Это паштет из гусиной печенки.

Ребята дружно засмеялись.

– Дайте Недосекину гусиной печенки с компотом, – с восторгом выкрикнул Чиз.

– Товарищи, – очень серьезно возмутился Половинкин, – где же Каверин? «Он был уверен, что там уж ждет его Каверин».

Новый взрыв смеха.

Ни страсбургского пирога нетленного, ни ростбифа окровавленного, ни трюфелей, ни ананасов, ни лимбургского сыра в кафе «Дружба» не подавали. Но зато были горячие сосиски в целлофановой упаковке, зеленый горошек, дымящаяся капуста.

Все испытывали странное ощущение. Строки Пушкина из четырнадцатой строфы «Евгения Онегина» казались в школе прекрасно далекими. Вино кометы, Talon, Каверин – все это было в какой-то другой, не совсем понятной жизни классика русской литературы, все это было в девятнадцатом веке. И вдруг они сели на поезд и всем классом въехали прямо в середину этой строфы и как ни в чем не бывало сидят за столиками, поглядывают в окно на кондитерскую Вольфа и Беранже на тон стороне проспекта и едят сосиски с капустой.

Мойка лежала, закованная в лед, в тесные гранитные набережные, отделенная от тротуаров и узеньких мостовых чугунной оградой. И по ту сторону реки, и по эту улица была пустынна. Оживление, толкотня, троллейбусы и автомобили остались на Невском, а здесь так и казалось, что из-за угла вывернется коляска с верхом, запряженная лошадьми, или выйдет неторопливым шагом человек в цилиндре и с тростью.

Чем ближе подходили ребята к дому № 12, тем больше волновалась Надя. Она отстала немножко, чтобы задержать на минутку встречу с последней квартирой Пушкина, внутренне подготовиться.

Они миновали Певческий мостик и увидели огромную толпу людей, растянувшуюся вдоль домов. Никто не суетился, все стояли молча, терпеливо. Последним была видна через парапет мостика площадь с Александрийской колонной, Адмиралтейским шпилем и золотым куполом Исаакиевского собора, стоящие в середине любовались Зимней канавкой, соединяющей Мойку с Невой, тремя каменными мостиками и высокой аркой перехода, соединяющей два дома. Первые втягивались потихоньку в арку дома № 12. Наде вспомнилась гравюра Иноземцевой «Народ у квартиры А. С. Пушкина в дни болезни поэта». Все было как на гравюре. «Только, пожалуй, очередь стала еще больше», – подумала она.

– Смотрите, там что-то случилось, – сказала Таня.

– Ничего не случилось, – ответил Николай Николаевич, – вернее, случилось, но очень давно. Это очередь в музей-квартиру Пушкина.

– Ничего себе, – изумился Половинкин.

– Разве очереди в музей бывают? – спросил Недосекин у Толи Кузнецова.

– Разуй глаза и посмотри, – буркнул тот, но было видно, что он тоже ошеломлен.

– К Пушкину бывают, – сказал гордо Чиз.

Он первый занял очередь, и ребята один за другим присоединялись к нему. Несколько минут стояли молча, привыкая к положению ожидающих встречи с Пушкиным. Когда им пришлось так же стоять на Невском в кафе «Дружба», это казалось естественным. Но очередь в музей всех заставила призадуматься.

– Скажи там, – подтолкнул Толя Кузнецов под локоть Чиза, – если ленинградцы, то пусть идут домой и приходят сюда после каникул.

– Нет, – обернулась к нему девочка, – мы из Ярославля.

– А перед вами?

– Не знаю, кажется, из Харькова.

– Из Москвы, – поправил ее мальчишка баском и, обернувшись, высокомерно посмотрел на ярославцев.

– Значит, придется стоять в порядке живой очереди, – вздохнул Толя Кузнецов.

В тот день они в музей все-таки не попали. Николаи Николаевич боялся, что ребята простудятся, и увел их в Эрмитаж смотреть картины. Но зато на следующее утро его экскурсанты были у ворот Пушкинского дома первыми. К открытию за ними выстроилась такая же очередь, как вчера.

Перед поездкой в Ленинград Надя отобрала в большую папку рисунки на пушкинскую тему и сейчас волновалась вдвойне, потому что отец захватил папку с собой в музей.

Экскурсовод, молоденькая девушка с хорошо поставленным голосом, задержала ребят на лестничной площадке для вводного слова. На двери в буфетную было выведено углем «Пушкин» и ниже белел клочок бумажки – бюллетень о состоянии здоровья. Здесь все было так же, как в те трагические три дня. Николаю Николаевичу не хотелось уходить от Нади, от ребят, от двери в буфетную, но он пересилил себя, спустился снова в гардеробную и шепотом спросил у старушки, впускавшей посетителей, как пройти в дирекцию.

Его приняла усталая женщина. Не вставая из-за стола, только подняв голову, спросила:

– Что у вас?

– Рисунки моей дочери на темы Пушкина, – сказал Рощин, стараясь в одну короткую фразу вложить как можно больше информации.

– Покажите, – без большого желания попросила женщина и поднялась. Движения ее были медлительны, и Николай Николаевич заметил, что она украдкой посмотрела на часы, висящие за его спиной.

Подстегнутый этим взглядом, Рощин быстро развязал тесемки и так и остался стоять с папкой, не зная, куда ее пристроить.

Женщина вышла из-за стола и нехотя направилась к дивану, чтобы убрать с него бумаги и освободить место.

– Ваша дочь взрослая? – спросила она, чтобы не молчать.

– Да, в конце января исполнится семнадцать.

Женщина кивнула, взяла один рисунок в руки. В ее движениях и лице появилась живость. Николай Николаевич с удивлением наблюдал за женщиной, которая на его глазах преображалась.

– Я, когда вижу что-нибудь интересное, всегда волнуюсь, – смущенно призналась она. – Давайте познакомимся. Грановская Нина Ивановна.

– Рощин, – назвал он себя, – Николай Николаевич Рощин.

– Знаете что, Николай Николаевич, мы вас отсюда с такими рисунками не выпустим. Вернее, вас выпустим, а рисунки я оставлю.

– Как так?

– А вот так…

Она села к столу и быстро написала расписку, из которой Рощин узнал, что «Всесоюзный музей А. С. Пушкина получил от Н. Рощиной 63 (шестьдесят три) рисунка на временное хранение. Музей гарантирует сохранность и возврат…»

– Только подписать эту бумажку я не могу, вам придется зайти завтра. Сможете зайти? Завтра будет на месте хозяин этого кабинета Прошин Георгий Георгиевич, наш замдиректора по научной части.

На другой день отец и дочь встретились с Прошиным. От стола, находящегося в глубине кабинета, двинулся к двери мужчина средних лет. Он был импозантен, подчеркнуто нетороплив, и Николаи Николаевич сразу проникся к нему доверием.

– Проходите, – взял он за плечи Надю и провел к креслу. И только после этого протянул руку отцу. – Прошин. Мне Грановская передала рисунки. Прекрасные рисунки. Просто прекрасные и удивительные, – повторил он с воодушевлением и тронул волосы.

Зачес у него был высокий, гладкий, оставляющий открытым крутой чистый лоб. От всей фигуры заместителя директора по научной части исходила уверенность, что ни спешить, ли торопиться не надо, и Николай Николаевич пол его спокойным взглядом расслабился и поудобнее откинулся на спинку кресла.

– Спасибо на добром слове, – сказал он. – А какой будет ваш совет?

– Совета никакого не будет, – засмеялся Прошин. – А вот выставка будет.

– Как выставка?

– Будем делать выставку Нади Рощиной. Что вы так испугались?

– Но я привозил, но мы привозили, – посмотрел Николай Николаевич на дочь, – только посоветоваться. Конечно, выставка – это хорошо, но не будет ли воспринято… С какой стати московская девочка в Ленинграде?..

– Мы часто устраиваем выставки на темы пушкинских произведений.

– Ладно, – быстро согласился Николай Николаевич, – у меня контрпредложение… В Ленинграде живет профессор Корнилов. У него – внучка…

– Как же, знаем, – сказал Прошин, – знаем такую девочку. В Индии на конкурсе журнала «Шанкар» она два года назад была победительницей и получила две серебряные медали. Она участвовала вместе со взрослыми художниками в одной пушкинской выставке. Ее пейзажи пушкинских мест превосходны. Своих ленинградских маленьких художников, маленьких по возрасту и больших по таланту, мы знаем и любим. Речь о вашей дочери, о Наде Рощиной. Она для нас открытие.

– Вот я и думал, – настаивал Николай Николаевич, – если бы взять Наташу Корнилову и еще кого-нибудь.

– Нет, – улыбнулся с некоторой долей превосходства Прошин, – вы не представляете, как интересна для нас эта папка и как хорошо, что вы ее привезли к нам, в Ленинград. А что думает о выставке сам автор рисунков?

Надя пожала плечами, не поднимая головы. Она сидела сбоку стола. Перед ней был чистый лист хорошей бумаги. Она водила по нему пальцем, будто прощупывая. Георгий Георгиевич взял с другого конца стола фломастер и положил на бумагу перед девушкой.

– Так что же нам ответит автор?

Надя еще раз пожала плечами, но в руках был фломастер, и, пока длилось это неторопливое раздумчивое пожимание, она нарисовала озорную фигурку Пушкина – мальчика, бегущего с растопыренными руками.

– Феноменально, – сказал Прошин, – прекрасный ответ. Этот рисунок тоже пойдет на выставку. Придется переделывать расписку. Ниночка, – позвал он секретаршу, – заготовьте новую расписку, на шестьдесят четыре рисунка. А старую, что я сегодня утром подписал, уничтожьте.

В раздевалке Надя внимательно прочитала бумажку.

– Пап, а зачем они цифрами и прописью написали?

– Считают твои рисунки большой ценностью. Так же, как деньги. В бухгалтерии всегда суммы указывают прописью.

– Странно, – сказала Надя. – Я ведь еще только учусь и в основном пока для себя рисую. Разве это может быть ценностью, о которой надо писать прописью?

На улице Николая Николаевича и Надю ждали ребята. Они расположились на тротуаре вдоль решетки и нетерпеливо поглядывали на окна Пушкинского дома, пытаясь угадать, где происходит разговор их одноклассницы с дирекцией музея.

– Ну что? – первой подскочила Ленка.

Надя молча протянула ей расписку Прошина. Ребята, заглядывая друг другу через плечо, прочитали, что там было написано.

– Урра! – крикнули они, напугав очередь.

– Вот так, – засунув руки в карманы пальто с видом победителя, сказал Толя Кузнецов, – а то в порядке живой очереди.

– Захотим – и каждый день будем ходить без очереди, – вдохновенно заявил Чиз.

– Понятно? – спросил Половинкин у двух девчонок, проходивших мимо.

Те испуганно отшатнулись.

В последний день Николай Николаевич повез ребят на Черную речку. Они сели в трамвай около универмага «Гостиный двор», пересекли Невский проспект, проехали по мосту через Неву, трамвай втиснулся в узенькие улицы, часто меняющие направление, и загромыхал в тесном окружении домов. Надя смотрела на вывески магазинов, театральных касс, дворы, в которых малыши катались на лыжах, газетные киоски и не могла отделаться от ощущения, что они едут куда-то не туда. Казалось абсурдным, что к месту дуэли Пушкина можно приехать на трамвае.

– Следующая – «Черная речка», – объявил вагоновожатый.

Но никакой речки не было видно. Кругом стояли высокие дома, поблескивали трамвайные рельсы, скользили автомобили, как и на всех других улицах Ленинграда.

– Сейчас мы у кого-нибудь спросим, – сказал Николай Николаевич. – Скажите, пожалуйста, – наклонился он к окошечку газетного киоска, – как пройти к Пушкинскому обелиску?

– Видите дом? – высунулась женщина наружу. – Поверните около него направо, пройдете дворами мимо котельной, через мост, через железнодорожную линию и там увидите.

Ориентиры показались Наде неподходящими: «мимо котельной», «через железнодорожную линию». Все эти приметы вместе с трамваем, на котором они приехали, разрушали представление о девятнадцатом веке.

Котельная, мост, железнодорожная линия – все это оказалось очень близко, и через пять минут ребята входили в небольшую осиновую рощу, в центре которой виднелась прямая стрела обелиска. Деревья стояли черные, одно лежало поперек дорожки, раскинув в снегу ветви. Старик и парень распиливали его пополам.

– Это зачем же вы? – спросил Николай Николаевич.

– Упало от старости, – объяснил старик. – Люди придумали, что деревья умирают стоя, а оно, вишь, умерло и упало. Хорошая была липа, – закончил он грустно.

Они отдохнули и снова приступили к работе. Буквально в двадцати-тридцати метрах от обелиска прогромыхала электричка на Сестрорецк, с другой стороны, натужно гудя, проехала машина, груженная трубами. Двадцатый век, оставив нетронутым лишь небольшой островок, где стояли когда-то друг против друга Пушкин и Дантес, обтекал его со всех сторон новыми домами, автомобилями, поездами.