Текст книги "Девочка и олень"

Автор книги: Эдуард Пашнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Эдуард Иванович Пашнев
Девочка и олень

От автора

В 1965 году журнал «Юность» напечатал мою повесть «Ньютоново яблоко» с рисунками Нади Рушевой. Так я познакомился с юной художницей. Подробное изучение ее жизни и творчества легло в основу моей работы. Но книга эта не биография, а роман. Пользуясь правом романиста, я многое додумал, обобщил, в результате возникла необходимость изменить фамилии главных героев, в том числе хотя бы на одну букву. Надя не была исключительным явлением. Просто она, возможно, была первой среди равных…

Книга иллюстрирована рисунками Нади Рушевой, ранее опубликованными в периодических изданиях и каталогах многочисленных выставок.

Гибель Снегурочки олицетворяет победу любви и радости, всех лучших человеческих чувств.

( Надя Рушева. Из сочинения по пьесе А. Островского «Снегурочка»).

Глава I. Вожатый

Никто не знал толком, откуда взялся медведь. Огромная круглая столовая, своими размерами и высокими потолками напоминающая выставочный зал, восторженно гудела. Мальчишки и девчонки, оставив тарелки и стаканы с недопитым компотом, сбились к центру, где у небольшого фонтана вожатые кормили медведя. Надя протолкалась поближе. Вдруг столовая ахнула подобно тому, как ахает переполненный цирк, на глазах которого падает с трапеции гимнаст. Прокатился панический гул. Шарахнувшаяся врассыпную толпа прижала Надю спиной к колонне. Мгновение – и перед ней никого не оказалось и она увидела неподалеку от себя вставшего на дыбы медведя. Одним ударом лапы он опрокинул стол и словно бы смахнул тем же движением вместе с тарелками ребят, окруживших фонтан.

С противоположного конца столовой бежал, высоко поднимая руку, какой-то человек. Он что-то кричал, но за гулом его не было слышно.

Медведь подтолкнул стол к фонтану и сбросил в воду. Сердито зарычав, он пошел на ребят, отрезанных от выхода с одной стороны столами, с другой – стендами и холодильником. Вожатые, сбившись кучкой, пятились от него, загораживая собой ребят. Один из них, не оборачиваясь, крикнул срывающимся голосом:

– Не бойтесь, он же из цирка!

Но девчонки за его спиной завизжали и полезли под столы. Вожатый сделал еще шаг назад и остановился. Теперь шел только медведь. Страшные бугры мышц, как огромные ядра, перекатывались под космами. Вожатый стоял, слегка пригнувшись и наклонив вперед голову. Надя увидела, как он побледнел. В последнее мгновение, когда громко дышащий зверь был уже рядом, столовая пронзительно взвизгнула. Надя вскрикнула вместе со всеми и зажмурилась. А когда открыла глаза, то увидела, что медведь облапил вожатого и они стоят в обнимку, как в цирке во время представления.

Человек с поднятой рукой, в которой был арапник, наконец подбежал. Он без всякого страха ухватил медведя за ошейник и, оторвав от вожатого, грубо опрокинул на четыре лапы.

– Ты что? – гневно крикнул он медведю. – Ты что?! – И торопливо в сторону: – Извините, он думает, что столы – цирковые снаряды. Вы его покормили, и он решил перед вами выступить. Он хороший медведь. Проси прощения, братец! Провинился – проси прощения!

Ребята снова обступили фонтан. Вожатый незаметно выбрался из толпы и двинулся к выходу. Тонкие черты лица, исказившиеся в минуту опасности, разгладились, черные глаза смотрели спокойно. Вожатый был худеньким, изящным, небольшого роста. Надя проследила из-за колонны, как он вышел, постоял некоторое время на лестнице и медленно, не оборачиваясь, зашагал вниз.

Откуда-то сбоку подбежала крепко сбитая девочка из Павлодара, Оля Ермакова.

– Молоток наш Марик, да? Не испугался зверюгу, – сказала она, толкнув Надю плечом.

– Марат Антонович…

– Я и говорю Марат – Марик…

Медведя повели на улицу, и Оля ринулась вслед за толпой к выходу.

– Пойдем посмотрим, – и заработала локтями, пробираясь поближе к дрессировщику. Надя быстро от нее отстала.

На другое утро во время физзарядки вожатый бегал вместе со всеми, словно был их сверстником. А потом встал в строй на левом фланге и приседал, наклонялся, махал руками. Проводила физзарядку Милана Григорьевна. Она неодобрительно относилась к затее напарника и старалась не смотреть в его сторону. А он улыбался, глядя на нее, подпрыгивал в свое удовольствие, радовался солнцу и шуму кипарисов. Он не был, как Милана, вожатым в строгом смысле этого слова. Его прислали в Артек со специальным заданием – организовать с ребятами пресс-центр, который бы подробно и весело освещал работу III Всесоюзного слета пионеров. Предложение ЦК комсомола совпало с его желанием отдохнуть у моря, переменить обстановку, подумать о своей жизни. Несколько лет назад он окончил ВГИК, сценарное отделение. Он считал работу кинодраматурга своим призванием, но писать ему было почему-то некогда. И он почти ничего не писал, за исключением статей для журналов «Советский экран» и «Искусство кино». Да еще ездил по стране с лекциями от Госфильмофонда, где состоял на должности штатного лектора. Возможность пожить с ребятами «а берегу Черного моря и, может быть, собрать материал для пьесы об Артеке вдохновила его. И он с легким сердцем шагнул из полутемных и прохладных коридоров и залов Госфильмофонда под яркое, ослепительное солнце. Уставший от журнальной суеты, он вдруг ожил здесь и обнаружил в себе нерастраченные запасы мальчишеской энергии и озорства. Роль артековца ему больше нравилась, чем роль вожатого, и Милана Григорьевна никак не могла его перевоспитать.

Перед отъездом в Артек Надя попросила маму отрезать ей косы, и теперь у нее была новая прическа и она сама себе казалась немножко незнакомой, чужой. Волосы опускались прямыми прядями на плечи, оставляя открытым ровный прямоугольник лица. Надя сидела на гладком, нагретом солнцем валуне и рисовала море. Марат Антонович, проходя мимо, залюбовался осанкой девочки. Мама Нади была балериной, она не давала дочери горбиться ни за обеденным столом, ни над блокнотом. «Спинку! Спинку!» – требовала она, ласково похлопывая ладошкой по худеньким лопаткам. И Надя научилась «держать спинку», даже когда блокнот лежал на коленях. Вожатый заглянул через плечо. Ему почудилось, что девочка не «проводит линии, а послушно следует рукой и взглядом за фломастером.

– Ты рисуешь или балуешься? – спросил Марат Антонович.

Девочка встрепенулась, подняла голову, откинула свободной рукой волосы, и он увидел челочку, разделенную неровным пробором, и темные спокойные глаза.

– Рисую.

– Хочешь рисовать в пресс-центре для газеты?

– Хочу.

– Тогда я тебе дам задание, вроде небольшого экзамена. Согласна? – И он доброжелательно улыбнулся.

Впрочем, сказать по отношению к нему «улыбнулся» – значит ничего не отметить в облике этого человека. Доброжелательное и в меру ироническое отношение ко всему делало его удивительно приятным в общении с людьми. Лицо Марата было создано для улыбки. Если серьезными становились глаза – смеялся рот. Когда приобретали сухое и строгое выражение губы – начинали смеяться глаза. Ему приходилось делать усилие, чтобы избавиться от своей почти детской несерьезности.

Он на мгновение закрыл лицо руками, и тотчас явственно обозначилась строгая складка на лбу, сделавшая его сразу и старше и значительней. Он хотел на минуту сосредоточиться и придумать задание. Но Надя сказала:

– Я привезла с собой папку с рисунками.

Руки вожатого, медленно скользившие по лицу, резко упали.

– Очень хорошо, – обрадовался он, – пойдем посмотрим.

Когда Надя развязала огромную папку, Марат вспомнил ее рисунки. Года два назад он видел их в журнале «Молодость». Может быть, рисунки были и не совсем те самые, но очень похожие по манере. Легкие, изящные, озорные линии. Длинноногие и длиннорукие мальчишки и девчонки стремительно появлялись, пропадали, едва коснувшись земли. Люди, звери, куклы смеялись, прыгали, кружились, то и дело меняли наряды, прятались, притворялись, до упаду плясали.

Он поднял голову от рисунков и посмотрел на девочку более внимательно.

– Как тебя зовут?

– Надя.

– Надя Рощина?

– Да.

– Вот видишь, оказывается, я тебя знаю, – обрадовался он. – Твои рисунки были напечатаны в журнале «Молодость». О тебе писал Лев Красин. Да?

Надя кивнула.

– Я помню даже твой ответ на его вопрос о любимых художниках. Ты ответила, что любишь Серова, Врубеля, Куинджи.

– И Репина, – добавила Надя. И повторила: – И Репина.

Это было два с половиной года назад.

…Главный редактор журнала «Молодость» встретил Рощиных с молчаливым любопытством.

– Ну, – сказал он Наде и ее отцу, – что вы нам принесли? Давайте смотреть…

Было видно, что он очень занятый человек, ему все время звонили, отвлекали вопросами сотрудники редакции. Широков отвечал им стоя. Николай Николаевич заторопился. Одна тесемка никак не развязывалась, он ее оборвал. Надя, предоставленная самой себе, отошла в дальний конец кабинета и села на краешек дивана перед журнальным столиком. Она во все глаза смотрела на автора известной книги. Он был не похож на свой портрет в книжке. Она подумала, что не узнала бы его, если бы встретила на улице. Она разглядывала очень долго Широкова и только потом, когда первое впечатление притупилось, занялась разглядыванием кабинета. На стенах не было ничего лишнего. Прямо по штукатурке была написана красками большая обложка журнала. Чуть поодаль полочка, на ней шахтерская лампа, артиллерийский снаряд, книги. Еще ниже – другая полочка с телевизором. На стене Надя увидела обломок античного барельефа.

Широков взял в руки один рисунок, другой и как-то сразу перестал торопиться. Он даже присел на край стола, всем своим видом показывая, что никуда не собирается уходить. В кабинет начали по одному проникать сотрудники редакции.

Журналисты толпились вокруг папок, выхватывали друг у друга листы. Николай Николаевич пытался навести хоть какой-нибудь порядок. Он подбирал рисунки со стульев, с подоконников, подносил к столу, чтобы были поближе к папкам, но их снова растаскивали.

Про девочку, сидящую в дальнем углу кабинета, почти забыли. Вспомнил о ней Широков. Он выдвинул ящик стола, и в его руках оказалась коробка шоколадных конфет. Он на ходу сдернул ленточку и опустил раскрытую коробку на журнальный столик.

– Угощайся и угощай всех. Ты сегодня здесь главная.

Ленточку Широков бросил в корзину для бумаг. Надя пожалела, что ее нельзя достать из мусора и забрать домой. Она тихонько вздохнула.

Конфеты были вкусные, но угощаться никто не подходил. Все занимались рисунками, и никто не обращал внимания на автора – черноволосую девочку с аккуратными косичками, спокойно взиравшую из-под челочки на суету у редакторского стола. Широков то наклонялся над папками, то начинал широкими шагами ходить по кабинету. Внезапно он остановился перед Надей и, показав рукой на обломок барельефа на стене, подаренный ему Манолисом Глезосом, спросил:

– Кто здесь изображен?

– Не знаю, – ответила Надя.

– Вот и я не знаю, – оказал Широков и заходил по кабинету еще более широкими шагами. Его белая накрахмаленная рубашка топорщилась, укрупняя и без того крутые плечи. Перламутровые запонки у запястий поблескивали при каждом повороте. Главный редактор часто наклонялся над тем или другим рисунком, и галстук, слегка ослабленный, чтобы не давил, мотался на груди из стороны в сторону, как маятник. Амплитуда галстука становилась все больше и больше, пока наконец Широков резко не остановился у телефона. Он решил позвать кого-нибудь на помощь.

– Мне Красина, – услышали все и на минуту подняли головы от папок. – Лев Ильич, хорошо, что я тебя застал. Приезжай немедленно в редакцию. Есть у меня тут занятные рисунки… Одной девочки… Нет, лучше сейчас… Ждем.

А Надя тем временем разглядывала барельеф. На обломке сохранились руки старика, скорбно склоненная голова и часть торса. И Наде захотелось ответить рисунком на вопрос Широкова. Она отодвинула конфеты и ручкой, которую нашла тут же, на журнальном столике, быстро набросала на чистой стороне редакционного бланка фигуру старика, сидящего в кресле и облаченного в античные одежды, и поставила перед ним на колени провинившегося эллинского мальчика. Между мальчиком и стариком лежала разбитая коринфская ваза, и оба, каждый по-своему, переживали случившееся.

Начав фантазировать, Надя уже никого и ничего не замечала. Ей легко давалась античная тема. К двенадцати годам она свободно ориентировалась в мифах Древней Греции, во всех родственных связях древнегреческих богов и героев. Она знала, например, так же твердо, как мы знаем, кто кому в нашей семье приходится бабушкой, что нимфа Окирроэ является дочерью Хирона и матерью красавицы Меланиппы. Она без труда представляла обстановку, в которой они жили, разбиралась во всех тонкостях одежды. Известна ей была по многим книгам и жизнь простых людей Греции. В мальчике, разбившем вазу, и в больном мальчике она изобразила Архила, «маленького гончара из Афин», из исторической повести Александра Усова. Старик тоже был из повести, и звали его Алкиной.

Обломок, подаренный Манолисом Глезосом, в соединении с впечатлениями от прочитанных книг, помог Наде восстановить всю обстановку. На стене висел барельеф, на котором сохранилось совсем мало подробностей, а на журнальном столике лежали два тонких рисунка, воспроизводящих с прекрасным ощущением стиля и то, что отсутствовало на обломке.

Широков минуту или две держал эти рисунки. Он сравнивал их с обломком на стене, и сравнение это доставляло ему удовольствие. В полной тишине, наступившей в кабинете, он передал рисунки, чтобы другие посмотрели и помолчали. А сам, опустив голову, двинулся в противоположный конец кабинета. У стола он неожиданно выпрямился и, опустив решительно руку, стукнул кулаком по столу.

– Выставка!

Стукнул – и тотчас же распахнулась дверь кабинета и появился, как всегда, деловой, спешащий и чуточку запыхавшийся Лев Красин.

– Я не опоздал?

Надя его сразу узнала. Он был очень похож на свой портрет в книжке, настоящий сказочный адмирал, только немножко состарившийся. Лицо Льва Красина было вытянуто, и сам он был высокий и стройный.

Пожимая руки сотрудникам редакции, Красин повернулся вполоборота к девочке и заговорщически улыбнулся ей. Она ему ответила улыбкой. Надя не знала, что близкие друзья говорили в шутку про Красина «что он, как бритва, не имеет фаса, только один профиль», но именно это она отметила и попыталась представить, как будет выглядеть профиль Арделяра Кейса на монетах выдуманного им государства. Профиль Красина не вписывался в круг. Подбородок и лоб выпирали наружу. Надя мысленно изменила контур монеты, сделала ее вытянутой, как обруч в руках «Гимнастки с обручем», и монета получилась похожей на древнегреческую драхму – такую они видели с отцом в Эрмитаже.

Рисунки были разложены по всему кабинету, Красин быстро обежал их один за другим, некоторые подержал в руках.

– Позвольте, – неожиданно сказал он, – а где же уши?

– Какие уши? – удивился кто-то.

– Уши… Неужели никто из вас не заметил, что у ее персонажей нет ушей?

Он говорил весело и держал в руках «Гимнастку с обручем» как доказательство своего открытия. Удивившийся сотрудник редакции склонился над рисунками так низко, словно хотел заменить недостающие уши своими собственными. Действительно, ни у мальчиков, ни у девочек, ни у стариков, ни у старух, ни у гимнасток, ни у фигуристов – ни у кого не было ушей. Надя их прятала от зрителя: то под платочком, как у «Маши, которая пашет», то под прической, как у «Гимнастки с обручем», то за дымным облачком, как у «Старика, курящего трубку». Она находила выгодные ракурсы, изобретала сотни уловок, чтобы не показывать уши.

– Надя, – спросил Красин, – а где у твоих героев уши?

Он смотрел на нее с удивлением, а вместе с тем и озорно, как будто хотел подзадорить. Надя тоже посмотрела на свои работы с интересом, словно видела их впервые. Помедлив немного, она сказала:

– Я их не рисую. Они некрасивые, – и пояснила: – Самое некрасивое у человека – это уши.

– Вот те на, а я, можно сказать, гордился своими ушами, – пошутил Красин.

И все присутствующие в редакции, не сговариваясь, стали смотреть с некоторым беспокойством друг другу на уши и, когда осознали это, дружно рассмеялись.

– Марат Антонович, а почему вы ушли сразу после того, как медведь…

Она не договорила, но вожатый понял ее.

– Испугался, Надя, – просто ответил он. – Боялся, что щека дергаться начнет. Слышала слово «тик»? У меня это бывает. От неприятностей, от испуга, – он улыбнулся. – Все-таки медведь. Мне впервые пришлось пожать лапу медведю. Я еще не привык.

– Вы очень смелый человек.

– Нет, Надя, – мотнул он головой. – Я ответственный человек. Я же за вас отвечаю. Есть материально ответственные люди, а мы, вожатые, духовно ответственные.

Глава II. Белое платье Гейлы Пейдж

В тот же день вечером произошло еще одно событие. Все укладывались спать, когда в палату вошла Милана Григорьевна.

– Быстро все под одеяла! – деловым тоном скомандовала она.

Надина кровать стояла третьей от окна, вернее, от раздвижной стеклянной стены, обращенной к морю. Ветер запрокидывал легкие полупрозрачные шторы, и они развевались над кроватями, как опахала. Ветер был довольно прохладный, и Надя с удовольствии юркнула под одеяло.

– Не холодно? Может, закрыть окно? – спросила вожатая.

– Нет, по-моему, – сказала Надя, и несколько голосов в разных концах палаты поддержали ее.

На противоположной стороне, также на третьей кровати от стеклянной раздвижной стены, возилась, не успевшая улечься, Гейла Пейдж из Сиднея. Австралийка очень интересовала Надю, как и вообще все иностранные ребята. Гейла была не в майке и трусах, как остальные артековцы, а в голубой курточке с кружевным воротничком и расклешенной ночной юбочке, не достававшей до колен.

Ноги у нее были красивые, длинные, светлые волосы пышно рассыпались по плечам. «Рисуешь ухо, смотри на пятку», – вспомнила Надя совет Чистякова и с улыбкой подумала: «Ноги у Гейлы до ушей». Недавно этой девочке, живущей на противоположной стороне земного шара, исполнилось шестнадцать лет, и отец, крупный австралийский кинорежиссер, преподнес ей в подарок поездку в Артек.

Серебряный звук горна, возвестивший отбой, давно отзвучал, а Гейла все расчесывала свои густые волосы и никак не могла их расчесать. Вожатая недовольно нахмурилась.

Поймав на себе строгий взгляд Миланы Григорьевны, австралийка доверчиво спросила:

– Пора? Будь готов?

– Пора, пора, давно пора, – неохотно улыбнулась вожатая, а Надя и другие девчонки рассмеялись. Они сегодня слышали от Гейлы бессчетное количество раз эти слова, которые она повторяла впопад и невпопад по всякому поводу. Только эти два слова успела она усвоить из русского языка.

Гейла поняла, что сейчас у нее получилось впопад, радостно засмеялась и повторила:

– Пора! Будь готов! Очшен! – добавила она еще одно неожиданно вспомнившееся ей слово и помахала рукой Наде, словно уезжала и посылала прощальный привет.

Надя засмеялась чуточку громче остальных, чтобы показать, что отвечает на шутку своей подопечной. Она знала лучше других английский, и вожатые поручили ей шефство над Робертом Митчеллом и Гейлой Пейдж. За день девочки успели привыкнуть друг к другу и сейчас чувствовали себя почти подругами.

– Надия, пора, пора! Ола, пора, пора! Очшен! – помахала она и другой девочке и только после этого спряталась под одеяло.

– А вот это уже не «очшен», – сказала Милана Григорьевна, останавливаясь перед тумбочкой, на которой лежал довольно большой сверток в красивой целлофановой упаковке. – Это пора, пора сдать в камеру хранения, – передразнила она без улыбки австралийскую девушку и потянулась к свертку.

– No, one can’t… – испуганно сказала по-английски Гейла и, отбросив быстрым движением одеяло, схватила сверток и прижала к себе.

Милана Григорьевна выпрямилась.

В минуту крайнего удивления она становилась такой преувеличенно длинной, что гетры на ногах казались носочками, а пилотка доставала чуть не до потолка.

– Что такое? Все вещи лишние туда, – показала она рукой на дверь. – Туда, на гору, в камеру хранения. Нужно сдать.

– No, one can’t, – с еще большим напором и умоляющими интонациями в голосе повторила девушка. – Надия, Ола… No, one can’t. It is impossible.

Гейла просила девочек вмешаться, помочь ей. Вожатая тоже посмотрела на Олю и Надю.

– Что она сказала?

– Она говорит: «Нет, это нельзя, это невозможно», – перевела Надя.

– Почему невозможно? У нас такой порядок, – стараясь быть спокойной, объяснила вожатая, – все лишние платья мы сдаем в камеру хранения, чтобы ничего постороннего здесь не было. Это у тебя платье?

– Платите! – радостно подтвердила Гейла. – Bombey!

– Вот и нужно его отнести. – Милана Григорьевна опять показала рукой на сверток и на дверь.

Но девушка упрямо мотала головой и спряталась вместе со свертком под одеялом.

– А вот этого у нас совсем делать не положено, – рассердилась вожатая и попыталась потянуть за угол одеяла.

Тогда в свою очередь рассердилась Гейла. Она стремительно вскочила, словно пружины матраса подбросили ее. Одеяло соскользнуло с плеч, девушка наступила на него и, балансируя на пружинах, громко надорвала упаковку свертка и быстро-быстро принялась распускать белую, блестящую полосу материи, которая с легким шуршанием упала к ее ногам.

– I wait a love! – крикнула она, стараясь быть как можно убедительнее, и, как самый главный аргумент, прижала к подбородку верхний край материи.

– Она говорит, что ждет любовь, – растерянно перевела Надя и повторила, чтобы убедиться в том, что не ошиблась: – I wait a love! Да, она так сказала.

– Не может быть, – не поверила Милана Григорьевна.

Гейла с досадой присела на корточки и заговорила быстро-быстро, обращаясь к одной Наде. При этом она энергично жестикулировала, то подбрасывая над кроватью белую полосу материи, то хлопая себя по коленям. Она сердилась на вожатую за то, что та ее не понимает.

Девочки и Милана Григорьевна переводили взгляды с возмущенного и обиженного лица Гейлы на внимательное, предельно сосредоточенное лицо Нади и досадовали, что улавливают только одно часто повторяющееся выражение: «The cinema… Bombey».

Надя не так хорошо знала английский язык, чтобы схватывать на лету быструю речь. Она напряженно хмурилась, стараясь если не перевести точно, то хотя бы угадать приблизительный смысл.

– Девочки! – сказала она. – Все правильно. Милана Григорьевна…

Когда мама отрезала косы, густые черные пряди вместе с челкой составили правильный треугольник, из которого Надя выглядывала, как из окошка, и даже не столько выглядывала, сколько пряталась от назойливых взглядов. Но сейчас она одним движением руки отбросила волосы.

– Девочки, – повторила она, – Гейла не может сдать платье в камеру хранения. Это не простое сари. Ей подарили в Бомбее. Там был… там шел… Там была премьера фильма, который снял ее отец. Гейла там исполняла роль. – В этом месте она посмотрела на австралийку. Та нетерпеливо что-то сказала. Надя выслушала, кивнула и уточнила: – Маленькую роль. А на премьере в Бомбее им… ей подарили белое платье.

– Bombey! Bombey! – охотно подтвердила Гейла и засмеялась, радуясь, что к всеобщему удовольствию все выясняется. И закивала, предлагая Наде продолжать.

– Ну, в общем, она теперь должна надеть его, когда влюбится. Поэтому она и говорит, что ждет любовь. Платье должно быть все время близко, – и не очень уверенно добавила, глядя на австралийку: – У индусов, кажется, есть такой обычай дарить девушкам белые платья. Так?

Надя опустила глаза, и это сообщило тому, что она сказала, застенчивую убедительность. Все на секунду замерли. Даже Гейла Пейдж перестала жестикулировать и, восхищенная смущением своей переводчицы, тихо и чуточку испуганно кивнула:

– Так, Надия, так! Будь готов!

– Ну, знаете ли, это никуда не годится, – возмутилась Милана Григорьевна.

Ответом ей был неодобрительный гул.

– Что такое? – сказала она.

– Годится! – крикнула дерзко Оля Ермакова из Павлодара, по-мальчишески угловатая и резкая девчонка. – Годится.

И шлепнула себя по коленке. Шлепок получился звонкий. Она размахнулась и с еще большим азартом опустила руку:

– Годится!

Девчонки начали торопливо выпрастывать из-под одеял голые коленки.

– Годится!

– Что вы делаете? Остановитесь! Девочки, что вы делаете?

Но ее не слушали. Одеяла, подбрасываемые ногами, полетели к потолку, справа, слева и за спиной вожатой слышались хлопки. Энергичнее всех выкрикивала свое «годится» Оля Ермакова. Коленки у нее были уже красные, а она размахивалась все сильнее и все с большим азартом дирижировала палатой:

– Годится! Годится!

– Девочки, а ну сейчас же прекратите безобразие! Остановитесь, я вас прошу.

– Годится! Годится! – раздавалось в ответ.

Вожатой не хотелось ссориться с девчонками в первый же день. Она присела на край кровати к Гейле Пейдж и крикнула, стараясь их перекричать:

– Годится! Годится!

И ударила себя по коленке. И в то же мгновение ей показалось, что она не передразнивает их, а восторженно беснуется вместе с ними. Девчонки так это и восприняли. Они засмеялись, зааплодировали. Милана Григорьевна растерянно улыбнулась. Она считала безобразием то, что здесь произошло, но хорошие отношения, установившиеся со второй палатой как бы вопреки ее желанию, не захотела нарушать. И вожатая, воспользовавшись паузой, стремительно поднялась.

– А теперь спать, – сказала она и вышла.

Оля, Надя и все остальные были довольны собой и друг другом. Они отстояли белое сари Гейлы Пейдж. Они отстояли свое девчоночье право ждать любовь.

Кровати девочки из Павлодара и девочки из Москвы были рядом. Все заснули, а они все ворочались с боку на бок. На какое-то время Оля замерла, но затем осторожно приподнялась на локте и заглянула в лицо Наде.

– Ты спишь? – раздался ее шепот.

– Нет.

– Давай поговорим.

– Давай, – согласилась Надя.

– Скажи, только честно, а ты ждешь любовь?

– Не знаю, – искренне ответила девочка. – Иногда жду чего-то. Как будто что-то должно случиться.

– Это ты любовь ждешь, – объяснила Оля. – Ее все ждут.

Ветер, прилетавший с моря, подбрасывал над головами девочек легкую прозрачную штору, которая прохладной тенью скользила по стене. Голова сладко кружилась, как на каруселях. Из отрывочных воспоминаний дня складывалась пестрая картина, заполненная несущимися по кругу лицами. Мелькнул профиль Марата Антоновича, стремительно пронеслась голова медведя, пролетело, развеваясь, как флаг, белое платье Гейлы Пейдж. Оно коснулось лица Нади вместе с прохладной шторой. И замелькали ребята: Ира Перель из Ленинграда, которую сразу прозвали Ира Апрельмай. Рита из Шадринска, мальчишка с едва наметившимися над верхней детской губой усиками. Кажется, Тофик Алиев или Алик Тофиев. А голова все кружилась, кружилась.