Текст книги "Идеалист"

Автор книги: Эдуард Багиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

II
Несколько лет назад

– Э, слышь! Встал, давай, быстро! – Я проснулся от резкого тычка ментовской дубинкой в ребра. – Встал, кому сказал! Документы! Билет показал!

Я открыл глаза, сразу же впрочем зажмурив их снова: по сетчатке больно резануло – мощную иллюминацию тяжеловесных люстр в Девятом зале ожидания Казанского вокзала никогда не приглушали. На здоровенном табло можно было разглядеть время – полпятого утра. Несколько минут назад уполз пассажирский на Иркутск, и теперь, кроме челябинского в пять ноль две, отправления не планируется аж до семи утра, а пассажиры электричек этим залом не пользуются. Поэтому здесь было почти пусто, и моя растянувшаяся на четыре сиденья тушка здорово бросается в глаза.

– В Рязань еду, командир, – пробормотал я, выпрямляя затекшую спину. – Тетка у меня там.

– Билет где? – Свинорылый сержант лениво перелистывал мой украинский паспорт. – Билеты прибытия и убытия должны быть.

– Не купил еще... билет-то. В семь пятнадцать, командир, рязанский сто десятый. Позже куплю.

– Да хорош в уши-то ссать, – подошедший второй мент на паспорт даже не взглянул. – Какая Рязань, на хер? Я его тут уже третье дежурство вижу. Бомжара это, ептыть. Ну-ка, че у тя в торбе? Показал быстро. Муфлон, ептыть.

– Да ничего там нет, командир, – я суетливо расстегивал молнию рюкзака. Пальцы дрожали, молнию заклинило, открылась не враз. – Так, рыльно-мыльные всякие приблуды, мелочь разная. Книжка вот, фотоаппарат старенький.

– Открывай, ептыть. Карманы вывернул, давай, рязанец херов, – он внимательно ощупывал мое почти пустое портмоне, в недрах которого шуршала лишь какая-то мелочь. – На что билет-то покупать собрался, хер собачий? Че лапшу-то на уши вешаешь?

Я, опустив глаза, молчал. Второй мент бегло осмотрел скудное содержимое рюкзака, повертел фотоаппарат, брезгливо поморщился, швырнул его обратно.

– Че делать-то с ним, Сань? В отделение?

– Да на хер он нужен в отделении-то? – второй, поморщившись, отмахнулся. – Че там с ним делать будут? У него ж бабла даже на штраф не хватает. Возись с ним, гнидой хохляцкой. Э, – ткнул он в мою сторону дубинкой, – ну-ка встал и свалил давай отсюда. Пока ноги ходят. Еще раз увижу, отведу вон за пути, кишки поотшибаю. Пшел!

Я сгреб рюкзак, тяжело поднялся и, сгорбившись под безразличными взглядами пассажиров, побрел в сторону выхода. В голове шумело, и к страшному желанию спать вдруг добавилось проснувшееся вместе со мной острое чувство голода. Но спать все же хотелось сильнее. Я спустился на перрон и двинулся к электричкам. Ровно в пять отходит голутвинская, путь долгий, и я смогу выспаться. А оттуда в восемнадцать ноль семь таким же макаром потом вернусь. Что-что, а уж расписание Казанского вокзала я знал назубок, хоть ночью разбуди. Это, впрочем, неудивительно – на данном моем жизненном этапе Девятый зал ожидания – место моего проживания.

Вообще-то я родился на Чукотке. Всякое бывает. Заполярный военный поселок на несколько сотен человек, дальняя даль и дикая дичь, называвшаяся Мыс Шмидта. Об этом месте я помню немногое. Некоторая часть моего пребывания там запечатлена на черно-белых фотографиях – валяются где-то у матери в шкафу.

В период моего взросления эти снимки меня всегда завораживали. Двухэтажный барак, за которым открывается с одной стороны тундра, с другой – нечто непролазное, все в нагромождениях льда. Я на снимке, как и положено, бодрый, смеюсь. Даже, вероятно, розовощекий. Мама тоже улыбается, хотя и не очень уверенно.

Когда мне исполнилось пять лет, моего отца, офицера Советской Армии, перевели в Среднюю Азию, в крохотный, выжженный беспощадным каракумским солнцем город Теджен. Рожденный в насквозь промерзшей ледяной заднице, первое время я не очень понимал отсутствия снега – одной из неизменных жизненных констант. Таких же, как мама, папа, дом...

Теперь дом стал другим – тоже серым железобетонным бараком, но четырехэтажным. И окружали его не бескрайние снега, а раскаленные пески, тоже, впрочем, бескрайние. В Туркмении моей маме не очень-то нравилось. Коренная москвичка, она вообще довольно плохо переносила отсутствие театров и интеллектуального общения. В Теджене-то интеллектуально пообщаться можно было разве что с верблюдами.

По профессии моя мама – учитель русского языка и литературы. В бытность свою студенткой филфака она влюбилась в молодого сибиряка-лейтенанта. Полюбила за стать, гонор, за блестящие в те времена перспективы, ну и за фамилию тоже. Елена Репина, как не крути, звучало лучше, чем девичья Кукушкина. И с вопросом замужества матушка долго не раздумывала. В те времена выйти замуж за видного лейтенанта вообще было мечтой любой нормальной девушки – девяносто процентов советской молодежи были пропитаны чистейшим, неподдельным духом романтики, ныне напрочь утраченным. Нельзя же на полном серьезе считать за романтику традиционный вывоз девушки в Турцию бойфрендом-ларечником. Хотя... кому и кобыла невеста.

Короче, мама любила отца настолько, что по моему рождению выбор имени для нее даже не стоял – и стал я Илья Ильич.

По каким-то причинам, выяснить которые теперь реальным не представляется, отца серьезно невзлюбил один из его командиров. И сразу же после свадьбы отец получил распределение на Мыс Шмидта. Впоследствии он рассказывал, что какой-то шутник, из тех, кто распределяет места службы, сказал тогда:

– Репин, значит? Илья? Живописец, стало быть? Уа-ха-ха! Ну, тады давайте-ка организуем ему проживание в живописных местах...

Мама же любила Москву и очень по ней скучала. Вместе с ней, заочно, любил Москву и я. Перед сном мама рассказывала мне о главном городе СССР, и я как-то по-своему рисовал в своем подсознании знаменитые переулки Арбата, все эти сивцевы вражки, полянки, варварки; Красная же площадь грезилась мне сплошь устланной красными коврами.

В своей тогдашней жизни я ничего, кроме снега и песка, не видел. И поэтому потрясающий эффект на меня произвел Ашхабад. Мама уговорила отца съездить туда на время отпуска, и это был первый в моей жизни по-настоящему большой город. Там в восьмилетнем возрасте я впервые побывал в театре, в музее. В этом городе мне было интересно все. Я не представлял места прекрасней. Но мама все равно уверяла, что Москва – лучше.

В восемьдесят восьмом отца перевели в Киев, и только там я понял, что предмет моих ночных грез Ашхабад – обыкновенное нагромождение безликих серых коробок. Киев оказался очень сильным впечатлением, в этот великолепный город я влюбился сразу и надолго. Поразил он меня буйством красок, роскошными зданиями, живыми парками, и всем-всем-всем. Киев стал для меня самым лучшим в мире городом. После Москвы, разумеется. С ней, как говорила мама, не сравнится вообще ничего. А у меня не было оснований не верить маме.

– Когда-нибудь, Илья, ты тоже увидишь Москву, – говорила она. – Впереди у тебя долгая, интересная жизнь.

С общением в Киеве, правда, было туговато. Мы жили в полузакрытом военном городке. Среди моих местных сверстников большинство составляли русские пацаны и девчонки, такие же, как и я, дети военных. Был, правда, один кореец. В футболе ему не было равных во всем районе. Еще он хорошо дрался, и к нему никогда никто не лез. Был еще таджик с каким-то странным именем, уже и не вспомню... Да и вообще я много чего теперь не вспомню: во дворе детвора постоянно менялась. Сегодня семья военного в Киеве, завтра в Калмыкии или в какой-нибудь Карелии – просторы великой родины были необъятны.

Киев вообще являлся традиционно русскоязычным городом, так что «щирые и свидомые» хохлы в расшиванках в мою жизнь являлись довольно редко. В моем детском сознании они, добродушные и улыбчивые, ассоциировались с развеселыми дебелыми продавщицами на Бессарабском рынке. С добродушными мордастыми дядьками. С прекрасными, в общем, людьми.

III

Когда мне исполнилось двенадцать, не стало Советского Союза. Украинцев в моей жизни появилось куда больше, чем раньше. А вот мои друзья со двора разъезжались кто куда. Уезжали, в основном, в Россию, к родным.

Многие из офицеров присягали Украине и оставались в Киеве. То же сделал и мой отец, которому из расчета год за два в Заполярье до пенсии оставалось всего ничего.

Да и мать не то чтобы радовалась распаду СССР, но у нее были свои резоны. Она рассудила, что если отец присягнет Украине, то его больше никуда отсюда не переведут. Ни на Мыс Шмидта, ни в Теджен, ни еще в какой-нибудь Джезказган или Пярну. Новообразованное государство, которому теперь будет служить отец, простиралось сплошь на теплых и приятных местностях. Так что куда бы ни отправила своего офицера новая родина, там будет хорошо и, в общем-то, не голодно. А Москва... Ну, в Москву-то съездить можно всегда.

И мать можно было понять.

А спустя еще пару лет мой отец, гордый офицер, не дослужившись до полковника, уволился из украинской армии и устроился охранником – сначала на рынок, потом на повышение – в супермаркет.

Ушел в запас он не из-за каких-то там идейных расхождений. Просто после шести месяцев без зарплаты хочешь не хочешь, а начнешь как-нибудь выкручиваться. Воровать сроду не умел, но семью-то кормить надо. А я уже заканчивал школу.

Мою любимую школьную учительницу-историчку звали Валентина Васильевна. Женщина умная, милая и принципиальная. Если бы не она, моя судьба, возможно, сложилась бы как-нибудь по-другому. Уроки она вела по старинке, то есть по советским еще учебникам, объективным и добрым. Она рассказывала нам об истории великой России – от Балтики до Тихого океана. О Великой отечественной войне. О том, что Киев, между прочим, город-герой.

Уроки истории мне нравились. Поэтому, получив аттестат, я, не особо раздумывая, подал документы на исторический факультет Киевского университета. Поступил я с двумя четверками по устным экзаменам и высшим баллом по сочинению – писал я всегда грамотно.

IV

«Украинский язык – один из древнейших языков мира. Есть все основания полагать, что уже в начале нашего летоисчисления он был межплеменным языком» (Учебник украинского языка для начинающих. Киев.).

«У нас есть основания считать, что Овидий писал стихи на древнем украинском языке» (Статья «От Геродота до Фотия», газета «Вечерний Киев»).

«Украинский язык – допотопный, язык Ноя, самый древний язык в мире, от которого произошли кавказско-яфетические, прахамитские и прасемитские группы языков. Древний украинский язык – санскрит – стал праматерью всех индоевропейских „языков“ (Словарь древнеукраинской мифологии).

«В основе санскрита лежит какой-то загадочный язык „сансар“, занесенный на нашу планету с Венеры . Не об украинском ли языке речь?» (статья «Феномен Украины», газета «Вечерний Киев»).

Такими статьями пестрели украинские газеты. «Словари мифологии» нам стали настойчиво рекомендовать в университете. Мне иногда казалось, что я – в каком-то ярмарочном балагане и меня разыгрывают. Во всяком случае, именно такое странное послевкусие оставалось после лекций по истории Украины.

В детстве, кроме случайной драки, когда пара дворовых лоботрясов кричала мне «клятий москаль, вали отсюда», ни с какими проявлениями национализма мне сталкиваться не доводилось. То, о чем я слышал, было скорее анекдотом.

«Заблудился москвич во Львове. Ищет, у кого бы дорогу к трамвайной остановке спросить. Видит: идет по улице такой колоритный дядьку с бандеровскими усами. Москвич знает, что таких, как он, здесь не любят, потому пытается закосить под украинца:

– Слышь, дядьку, а гдэ здесь эта... як ее?.. Останивка!

Бандеровец вытягивает из-за пазухи обрез:

– Зупинка-то? Прямо по вулице. Но ты, клятий москаль, вже прыйихав».

В реальной жизни ничего подобного не происходило. В окружающем меня мире друг к другу относились с любовью и уважением и украинцы, и русские, представители вообще всех народов – Украина традиционно была республикой мультинациональной.

В том, что украинский национализм существует и с каждым годом прогрессирует, я воочию убедился лишь в стенах высшего учебного заведения. Сравнительно новая дисциплина, которая называлась «История Украины», вскоре повернулась всем своим идиотизмом. Известный мне хрестоматийный список лженаук неожиданно пополнился еще одним пунктом.

А бредом здесь было все. Начиная, разумеется, с Киевской Руси. Я вдруг узнал, что не существовало такого языка, как старославянский. Был, оказывается, староукраинский. Также меня любезно просветили, что в Х веке Украина покорила значительную часть Европы и стала великой державой, с которой вынуждены были считаться соседи. Такие, например, как ничтожная Византия.

То, что князь Святослав Игоревич был украинцем, тоже, очевидно не вызывало у преподавателя ни малейшего сомнения.

– Вообще-то Святослав был варягом, – не выдержав, как-то возразил я преподавателю с места.

Наш профессор, очкастый, сутулый недоросток с россыпями перхоти на лацканах полуистлевшего пиджака и с выразительной фамилией Пацюк [1]1
  крыса – укр.


[Закрыть]совершенно спокойно сослался на то, что на портрете воинственного князя мы отчетливо видим запорожский оселедец. Я возразил, что это чушь, потому что первые запорожцы появились несколько столетий спустя и их разрозненные ватаги на великое государство уж точно никак не тянули.

Но тут профессора неожиданно поддержал мой одногруппник, мордастый и горластый Толик Кожухов. Он встал с места и на чистом украинском языке задвинул очень энергичную телегу о неких исследованиях норвежских ученых, которые, мол, доказали, что на самом деле варяги и викинги были родом из украинских степей, доказательством чему служат несколько строк эпоса «Беовульф» и некие норвежские саги.

– В сагах повествуется о некоем Винланде, – разглагольствовал Толик, легко переплюнув в познаниях самого профессора. – Долгое время наука ошибочно полагала, будто бы речь шла об открытой викингами Гренландии. Но норвежские ученые утверждают, что подлинный Винланд располагался гораздо восточнее. То есть – на территории нынешней Украины! И поэтому существует огромная вероятность того, что варяги – и есть самые что ни на есть протоукры.

– Та, я шо-то такое слыхал, – бормотал профессор, соображая, – ведь если так, то получается, древние украинцы...

– Укры, – вежливо поправил профессора Кожухов. – В летописях есть упоминания. Неправильно было бы читать «угры» – народ, который запредельно тенденциозная советская историография называла венграми. На самом деле правильно будет «укры».

Профессор уже забыл и про меня, и вообще про все на свете. Воспаленным взглядом он смотрел в лицо Кожухова.

– Получается, что укры держали в страхе Европу, Ближний Восток...

– Равно как и территорию современной Америки, – скорчив гримасу, дополнил Толик. – Они и там бывали...

Профессор явно переживал приступ вдохновенного энтузиазма.

– Да, – повторил он, бегло делая в блокноте какие-то пометки. – И конечно же Америку.

– Да вам лечиться надо, господа! – Я недоуменно пожал плечами.

В аудитории повисло тяжелое молчание.

После занятий в коридоре я столкнулся с Толиком. Он попытался слиться, однако я преградил ему дорогу.

– А ну-ка стой, протоукр хренов, – сказал я. – Ответь-ка мне на один вопрос.

– Ну? – недовольно промычал Толик, отводя глаза.

– Ты ведь русский? Не хохол?

– Ну, допустим, – мялся щекастый умник.

– Тогда зачем тебе это?

– Ну, – с какой-то внезапной решимостью вскинулся Толик, – ты же понимаешь, что я мог бы и постебаться. Историей-то я уж всяко владею лучше, чем Пацюк. Но мне здесь жить, чувак. Неужели ты еще не понял, что происходит в стране? А вот с Пацюком ты споришь очень зря. Он не забудет. И сегодняшний инцидент тебе даром не пройдет. Это я тебе точно говорю.

Ну кто мог тогда всерьез подумать, что с десяток лет спустя весь пацюковский бред окажется чуть ли не доктриной исторического воспитания новых поколений украинцев? Толик станет кандидатом наук и ассистентом этого самого профессора Пацюка – впоследствии, впрочем, академика, и они вкупе со множеством других пацюков дружно возьмутся переписывать Историю.

А тогда к лекциям по истории Украины я потерял всякий интерес, не принимал их всерьез и манкировал при первой же возможности. На истфаке, помимо прочего, читали блестящий курс философии, аудитория всякий раз бывала заполнена; археологию также преподавали выше всяких похвал. Дисциплины читались по-русски, но ни у одного человека из присутствующих никаких нареканий сей факт не вызывал. И здесь, в лучшем университете Украины, среди самых блестящих умов страны, серая бездарность Пацюк воспринимался досадным недоразумением. Вместе со своим косноязычным суржиком.

Украинского языка не знал даже тогдашний президент, как-то раз с высокой трибуны ляпнувший: «Я рахую, шо...» «Рахуваты» означает «считать», «вести подсчет» – новый термин украинской математики. Но ничего общего с глаголом «думать» он не имеет, поэтому из уст руководителя государства это прозвучало весьма двусмысленно. Теперь-то, спустя годы, мне ясно, что президент действительно не думал. Он именно «рахувал» – подсчитывал, совершая в уме математические действия. Столько всего нужно было еще продать, пустить в оборот, да просто тупо украсть, в конце концов. И крали. Думать им было действительно некогда: едва успевали «рахуваты».

Так или иначе, но украинского не знали даже высшие государственные чиновники. Что уж говорить о каком-то Пацюке? Он и вообще был не бог весть каким оратором – запинался, путался в словах, постоянно скатывался в суржик. Зато для вящего колориту требовал именовать его – Андрий Тарасович. И только так.

Окончательно лекции старого идиота я посещать перестал после того, как он добрался до трактования монголо-татарского ига. Которого, по мнению Андрий Тарасовича, вовсе не существовало, а было иго «москалив», которые, подло спевшись с Батыем, решили уничтожить великое украинское государство. Но затея коварных кацапов провалилась – не дожидаясь новых вторжений, высокомудрые укры упорхнули под покровительство великого княжества Литовского.

Прямо в разгар его декламаций я поднялся, с грохотом отодвинул стул и под гробовое молчание студиозусов покинул аудиторию.

Однокурсники после этого не раз давали мне понять, что мстительный Пацюк на экзамене обязательно завалит. Но я ни минуты не волновался – все же история была моим любимым предметом и я знал ее хорошо. Вслед за мной пацюковские «лекции» перестали посещать и многие другие студенты. Амфитеатровая аудитория, которую неизменно выделяли под его лекции, редко когда заполнялась более чем наполовину. Пацюк взялся было вести учет посещаемости, пускал по рядам списки, но и это не помогло.

Ни одного занятия не пропустил только один студент – Толик Кожухов.

V

Сдавать Пацюку экзамен я пришел совершенно спокойный и уверенный в себе. Первым вопросом билета значился совершенно нейтральный в смысле национальных идеологий бытовой уклад запорожцев. Когда настала моя очередь отвечать, я отбарабанил без проблем.

Вот тут-то Пацюк меня и срезал!

– А шо объединяет запорижцив и рыцарей-тамплиерив? – вдруг спросил он.

Я оторопел. Что может быть общего между гонореей и гонораром?

– Отсутствие в общинах женщин? – неуверенно предположил я.

– Не только, – наставительно поднял палец профессор Пацюк. – Запорижци сталы хранителями великих тамплиерських тайн! Вопрос – яких именно?

Я молчал.

– На лекции треба було ходыты, пане Репин! – съехидничал Пацюк, и торжествующе провозгласил: – На Вкрайини воны заховалы Священний Грааль!

Такого ошеломляющего факта я точно не знал. Вздрогнув от неожиданности, я взглянул Пацюку в глаза и, понимая, что тот не шутит, нервно захохотал.

Пацюк, пожевав сухими губами, терпеливо подождал, пока меня отпустит. Видимо, подобная реакция студентов была ему не впервой. Обождав же, снова продолжил. По его словам, имелись очень серьезные доказательства пребывания именно на Украине той самой священной чаши Грааля, в которой была собрана кровь распятого Христа. Что до меня, то слушать дальше эту ахинею я отказался наотрез.

Я бы уже не удивился, если в качестве «доказательств» Пацюк, к примеру, интерпретировал бы текст известной народной песни «Ой, ты Галю» – типа на самом-то деле в ней повествуется не о жутковатой судьбе шлявшейся с казаками пьяной девки, а представляет собой зашифрованное указание на место захоронения сокровища, и слышать следует не «Галю», а «Граалю».

Тем не менее, получив за первый вопрос три с минусом, я попросил профессора переходить к следующему.

Следующим вопросом была «Освободительная деятельность Романа Шухевича». Тут я воспрял и мысленно потер ладошки. Потому что об этом парне я знал практически все.

– Ну что ж, – живо начал я. – Родился ваш так называемый герой в тысяча девятьсот седьмом году, во Львове. Это город, равно как и вся Галиция, принадлежал тогда Австро-Венгрии, и западноукраинская элита своих симпатий к австрийской короне даже не скрывала. Впрочем, это им ничуть не помогло – когда в восемнадцатом году империя Габсбургов распалась, право на самоопределение получили все народы бывшей империи, кроме галицийских украинцев...

– Великая историческая несправедливость! – вставил Андрий Тарасович.

– Не факт, – одними глазами усмехнулся я. – Могу вам напомнить, что в восемнадцатом году независимая Украина уже существовала. Столица ее находилась здесь же, в Киеве. А была и еще одна – тоже независимая, но уже советская республика. Со столицей в Харькове. И главы государств Антанты резонно сочли, что появление третьей Украины будет, пожалуй, некоторым перебором. И Галицию передали Польше. Местной же элите, благоговевшей перед блеском полусгнившей уже габсбургской империи, это не понравилось...

– Переходите к Шухевичу, – прокряхтел Пацюк, потарабанив пальцами по столешнице. – Не отвлекайтесь.

– Даже не думаю, – шпарил я словно по шпаргалке. – Всего лишь описываю предпосылки появления такой фигуры, как Шухевич. Дальше будет проще. Итак, недовольство западноукраинской элиты и буржуазии проявилось не сразу. Лишь к концу двадцатых годов, когда стало понятно, что львовян не допустят к рычагам власти польского государства, западная Украина решилась на сепаратистскую склоку. Подгадали к экономическому кризису. Именно тогда крайне популярным в обществе стало германофильство. Львовские лавочники и мануфактурщики мечтали о своем тоталитарном государстве, построенном по немецкому образцу – о государстве фашистском, как Польша Пилсудского и Венгрия Хорти. Помимо поляков у сторонников независимости появились новые враги – евреи, в чьих руках был сосредоточен значительный капитал. Установление украинской диктатуры фашистского типа позволило бы увести значительные денежные активы у еврейских предпринимателей.

– Но при чем тут Шухевич? – спросил Пацюк.

– При том, что эта среда его и взрастила. Начинал он как заурядный боевик, террорист. Образованную в двадцать девятом году ОУН, Организацию украинских националистов, современники характеризуют как крайне жесткую организацию профашистской направленности. Что же до Шухевича, то свое первое убийство он совершил в двадцать шестом году, будучи членом террористической группировки УВО. Убил польского школьного инспектора. Детское убийство, по сути. Будущий герой мстил за школьные обиды. Следующее он совершит пять лет спустя, уже не один, а с Бандерой и его гоп-компанией. Он примет участие в убийстве польского парламентского делегата, приехавшего во Львов просто поговорить, найти общий язык с мятежным регионом. К тридцать третьему году наш герой успел отметиться как участник нескольких покушений, в том числе и на советского дипломата Майлова. Однако куда больше рискованных терактов юному Шухевичу пришлись по душе издевательства над мирным населением. Вошел во вкус, так сказать.

– Кого вы имеете в виду под мирным населением? – с сарказмом поинтересовался Пацюк.

– Польских переселенцев, пан профессор, – в тон ответил я. – Это были польские бедняки, переехавшие со своим нехитрым скарбом в Галицию. Увы, они даже не подозревали, что Западная Украина их польскому правительству подчиняется лишь формально. В отношении новопоселенцев никто и не думал соблюдать закон. Поляки думали, что едут в цивилизованные края, но попадали словно на Дикий Запад. Польская власть была настолько слаба, что фашиствующие ОУНовские молодчики, среди которых одним из заводил был Шухевич, этих стражей порядка ни в грош не ставили. Их избивали, запирали в сараях. Обычно банда Шухевича действовала довольно-таки негуманно. Они поджигали хутор со всех сторон. В огне гибли люди. Полиция смотрела сквозь пальцы...

– Зачем вы передергиваете?..

– А что бы в наше время сказали о группе лиц, которые организованно, сговорившись со стражами порядка или тупо их запугав, поджигают населенный пункт? Мне почему-то кажется, что отморозков ловили бы всей страной. Но Западная Украина тридцатых годов была весьма своеобразным регионом. Кстати, еще тогда львовская элита рвалась в Европу. Но не в качестве провинции захолустной Польши, а через посредничество могущественной Германии. И не гнушалась для достижения этой цели никакими средствами – существуют свидетельства, что уже в тридцать третьем году вся верхушка ОУН, включая Бандеру с Шухевичем, была завербована немцами.

– Чушь! – воскликнул профессор.

– Увы, – снова усмехнулся я. – Свидетельства слишком многочисленны. Известно о заместителе Степана Бандеры, который не скрывал, что является агентом итальянской разведки и совмещает ее со службой еще и в разведке немецкой, военной – в абвере. К тому же Бандера был единственным известным истории украинским заключенным, который, сидя в концентрационном лагере, пользовался личным автомобилем с шофером и охраной и иногда выезжал в город развлечься... Но обратим внимание, пан профессор, на то, что вербовка произошла в первый же год существования новой немецкой власти. Уверен, что у новоявленного фюрера пока не наклевывалось альянса с Муссолини, а Западная Украина уже бросилась в объятия к Гитлеру. Задумаемся еще и над тем, что в 1933 году германские спецслужбы толком и не сформировались, так что вербовки как таковой не было – и Бандера, и Коновалец пришли к Гитлеру дружить сами. «Сами», пан профессор, ключевое слово.

– Но польский гнет... – пробормотал Пацюк.

– Да не было во Львове де-факто никакой польской власти! Что это за гнет такой, если полиция не может остановить уголовников, сжигающих людей целыми хуторами? Скорее анархия. В тридцать четвертом году, впрочем, поляки было арестовали всю верхушку ОУН. В том числе и Шухевича. Год спустя его судили и приговорили... Как вы думаете, пан профессор, на сколько лет тянут террористические действия в составе организованной преступной группировки, этнические чистки и убийства официальных лиц?

– Это должны знать вы!

– Я как раз знаю. Четыре года, пан профессор. Шухевичу дали всего четыре года. Такой вот бесчеловечный польский гнет, от которого оуновцы прибежали в объятия к Гитлеру. Допускаю, что приговор был мягок еще и потому, что Польша опасалась Германии. В тридцать восьмом году Шухевича выпускают по амнистии, и он уезжает в Германию, где тут же принимается за тренировки в разведшколе. Тем временем СССР и Германия подписывают пакт Молотова-Риббентропа, и Гитлер совершенно походя предает своих самых первых союзников – украинцев-галицийцев. Так-то вот дружить с Гитлером. Впрочем, и ему друзья попались достойные, что и говорить. Та же оуновская верхушка за годы войны успела сдать друг друга с потрохами по нескольку раз. В начале сороковых Шухевич два года тренирует Украинский легион, собранный в основном среди военнопленных капитулировавшей польской армии. В сорок первом он формирует два батальона «Нахтигаль». Украинский легион должен был стать основой армии нового государства.

Я рассказал профессору о том, как в 1941 году боевики «Нахтигаль» ворвались во Львов.

– До львовского вторжения стороны мирового конфликта воевали вполне цивилизованно. Этнических чисток и массовых убийств мирного населения не было. Таким образом, пан профессор, тот, кого вы называете борцом за освобождение, несет ответственность за первый беспредел новой войны. Эта бойня вошла в историю как «резня польских профессоров». Масштабы злодеяния были таковы, что обалдел даже Гитлер. Украинские вояки убивали, расстреливали, вешали всех, кто имел отношение к Советской власти, всех евреев, русских, поляков, да и просто людей других национальностей. Только в июле сорок первого года во Львове погибло четыре тысячи евреев. И фюрер тут ни при чем, ничего подобного украинским союзникам тогда не приказывали. Они сами постарались. На радостях бандиты провозгласили свое государство, союзника Германии. Но вот незадача, пан профессор! Гитлер-то был не в курсе и пришел в недоумение. Бандеровская верхушка была вызвана в Германию для консультации. В итоге Бандера оказался в концлагере, а независимость Украины так и не состоялась. Странным образом Шухевича репрессии фюрера никак не коснулись. Есть основания полагать, что он просто слил Бандеру, рассчитывая выслужиться перед Гитлером, чтоб впоследствии спокойно возглавить нацистскую Украину. Его вместе с бойцами «Нахтигаля» вернули в Германию, некоторое время мариновали на полигоне под Франкфуртом, после чего забросили в Белоруссию, разбираться с партизанами.

– Но это домыслы чекистской пропаганды! – воскликнул профессор.

– Если бы. Шухевич сам отчитывался Берлину, признавая, что за девять месяцев в белорусских лесах он уничтожил две тысячи человек при собственных потерях в сорок бойцов. Впрочем, есть предположение, что уничтожал он вовсе не партизан, которые драться умели и вполне могли дать братьям-славянам достойный отпор. Скорее всего, пан профессор, Шухевич записал во враги режима мирное население, истреблять которое он умел и любил. Мне сдается, что берлинские кураторы нашего героя были просто в шоке. Такого беспредела не ожидали даже они. Так или иначе, так называемый «украинский легион» разоружили и распустили по домам. Восемьсот здоровых мужиков отпустили восвояси! А это, пан профессор, для войны дело просто неслыханное, ведь на счету у немцев был каждый человек. Однако наших ветеранов «Нахтигаля» под ружье ставить уже не торопились. Потому что пользоваться оружием они хоть и умели, но использовали его больше не для войны с красными, а мучая и убивая именно мирное население – потенциальную рабочую силу рейха. В боевых же столкновениях с противником свою доблесть украинские формирования до сорок третьего года отчего-то не проявили вовсе.

– Есть сведения и из иных источников, – профессор извлек из своего портфеля томик воспоминаний бандеровца Василя Кука. – Это был передовой отряд борьбы с большевизмом! Как историк вы обязаны анализировать различные источники.