Текст книги "Второй фронт Иосифа Сталина"

Автор книги: Эдуард Белтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Гродко А. Н., заместитель наркома юстиции СССР;

Курбанов Джумбай, председатель Совнаркома Кара-Калпакской АССР;

Лоренц И. Л., полпред СССР в Австрии;

Муругов И. В., секретарь Читинского обкома ВКП(б);

Магер М. А., комкор, член Военного совета ЛВО;

Никитин А. Е., заведующий отделом печати ЦК ВКП(б), редактор журнала "Огонек";

Попов М. И., редактор газеты "Труд";

Самуленко А. Г, заместитель председателя правления Госбанка СССР;

Соколов Н. К., председатель правления Госбанка СССР;

Стомоняков Б. С., заместитель наркома иностранных дел СССР;

Хольцман В. С., директор Туберкулезного института Наркомздрава СССР;

Хохуля В. И., директор завода No 70 Наркомата боеприпасов СССР (всего директоров заводов расстреляно было с десяток);

Чапликас Ю. И., бывший министр внутренних дел Литвы;

Шапиро М. И., бригинтендант, начальник санотдела МВО;

Эфрон С. Я., журналист, секретный сотрудник НКВД, муж М. И. Цветаевой.

И еще – бесконечная череда крупных хозяйственников, инженеров и техников, рабочих, служащих и колхозников. Формула обвинения у подавляющего большинства одна и та же – шпионаж или участие в контрреволюционной организации. У некоторых – другая. Кассира московской столовой No 58 Софью Михайловну Михайлову, например, расстреляли за "террористические намерения", отделочницу артели Анфису Васильевну Лукьянову – за "участие в профашистской организации пораженческого характера", а рабочего-шорника Григория Ефимовича Глубокина по обвинению в "клевете на одного из руководителей партии и правительства". Писатель Александр Абрамович Айзенберг расстрелян за "злостную агитацию", кладбищенский сторож-землекоп Салахутдин Алибаев – за "контрреволюционную пропаганду", а известный литературный критик, председатель Всесоюзного объединения "Международная книга" Николай Семенович Ангарский-Клестов оказался одновременно агентом царской охранки и германской разведки, а также участником контрреволюционной вредительской организации...

Тридцать две "железные маски"

К началу войны среди неисчислимо многотысячного населения московских тюрем были и иностранцы. Их было много – начиная от коммунистов-коминтерновцев из самых разных стран мира, потерявших "доверие товарища Сталина", кончая какими-то странными индусами "без постоянного места жительства и без определенных занятий".

В Бутырской тюрьме летом сорок первого оказались и несколько союзников-англичан. Это уже потом, после войны, в лагерях их соотечественников будут называть "британские соузники", намекая на выходившую в Москве газету "Британский союзник", а тогда, в июле сорок первого, сокамерники дивились на них как на восьмое чудо света.

История этих полутора десятков англичан весьма замысловата. В мае сорокового

во Франции Тони Бэйнбридж, Джозеф Уол – во Франции Тони Бэйнбридж, Джозеф Уоллер, Уильям Робертc, Джеймс Эллан, Морис Барнс, Джордж Бриггс и их товарищи попали к немцам в плен и содержались потом в лагерях на территории Польши. С помощью польских антифашистов бежали. Переплыли Буг, чтобы добраться до русских. Советские пограничники открыли по ним огонь. Морис Барнс был убит, остальные арестованы и отправлены за решетку.

Пятеро англичан в результате и оказались в Бутырской тюрьме. Как рассказывал потом Джеймс Эллан, выучивший к тому времени несколько русских слов, "они били меня, бросали на каменный пол и все время повторяли: "Он понимает по-русски"...

Но 9 июля 1941 года все вдруг переменилось; англичан подкормили (правда, насильственно, потому что они ждали какой-то подлянки со стороны чекистов) и... сдали представителям посольства Великобритании. Так счастливо закончилась страшная эпопея сынов туманного Альбиона в СССР образца сорок первого года.

А вот другим иностранцам так не повезло. Им вообще никак не повезло, хотя и были они иностранцами, как теперь сказали бы, "из ближнего зарубежья".

...В списке особо охраняемых заключенных Сухановской спецтюрьмы НКВД (в номенклатуре Тюремного управления НКВД она именовалась "объект 1-Ю") эти три десятка своего рода "железных масок" числились давно – еще с 1939 года. И никто, кроме высшего военно-политического руководства страны и нескольких высших руководителей НКВД, не знал ни их имен, ни званий их, ни должностей. Уж на что внутренняя охрана любопытна – и то ничего толком разнюхать не могла. Видом эти люди были нерусские, говором – и подавно, хотя довольно быстро определилось, что по-русски почти все при желании говорили свободно. На допросы их таскали редко, содержались они по всей строгости, и не в общих камерах, а только – свои со своими (да и то по двое: тюрьма эта была

обустроена в бывшем монастыре Екатерининская пустынь, и кельи монашьи там были – не повернуться и в полный рост с трудом встать). И решили надзиратели, что это

– японские шпионы: уж больно лица их на японские махали. Насчет японских шпионов

– следователи проболтались, шпионаж им по делу шили, но японцами они на самом-то деле не были. А были они монголами. И не простыми аратами или цириками, по-русски говоря – крестьянами или солдатами, но самым что ни на есть высоким монгольским руководством.

Пока до конца не понятно, что послужило поводом для их ареста. Можно только предположить, что когда их ознакомили с предстоящей операцией против японских войск на реке Халхин-Гол, они по каким-то причинам выступили против использования при этом частей и подразделений Монгольской народно-революционной армии. Но это

– только мое предположение, не более того. Так ли, сяк ли, но в течение нескольких июльских дней 1939 года все они были арестованы и этапированы в Москву. И более того – то ли в пути следования, то ли еще на

месте, в Улан-Баторе, были убиты еще несколько высших военных чиновников, в том числе – министр обороны. Как ни странно, но об этом было сообщено в центральных советских газетах, правда, в своеобразной форме. В сообщении ТАСС говорилось, что случился недосмотр и эти несколько человек, ехавшие в Москву якобы для консультаций с советским правительством, отравились некачественными консервами, отчего и скончались, несмотря на все принятые медицинские меры. (А я-то, я-то ведь, когда уже в восьмидесятых просматривал советские газеты тех лет, это сообщение читал, но никакого особого значения ему не придал, иди знай, что за ним скрывалось,..)

Всех других до Москвы благополучно довезли, и вот их имена и должности:

премьер-министр МНР Амор Гданбугин;

председатель Малого хурала МНР Дан-сорон Доксом;

министр здравоохранения Галинлыб Сайри;

министр юстиции Гампылын Ланши-Цодол;

министр финансов Добчин Санжи;

министр скотоводства и замледелия Зундуев Нурбу-Доржи;

министр торговли Ламдин-Суруну Шаг-дор-Жаб;

министр торговли и промышленности Рэчинэ Миндэ;

первый секретарь ЦК Монгольской Народно-революционной партии Доринжаб Лубсан Шарап;

секретарь ЦК Монгольской Народно-революционной партии Ульзуйто Бадархо;

заместитель главнокомандующего Монгольской Народно-освободительной армии Дамба-Готобин;

начальник общей части Политуправления Монгольской Народно-освободитльной армии Намжил-Бодархин;

министр внутренних дел Хаса-Очир;

заместитель министра внутренних дел Насын Тохтого Нерин-Мурид;

секретарь МВД Гендын Жамсаран;

начальник Управления погранвойск Пильжитмаги Бальжинима;

начальник отдела мест заключения Дамбо-Чимидин (Чимит);

начальник Особого отдела МВД Чампойл Батосухз;

начальник 1-го отдела Гуржан Ценде-Сурун;

начальник Секретно-политического отдела МВД Нерендо Чилит-Доржи;

начальник строительного отдела МВД Дыжид Осор;

заместитель начальника Секретно-политического отдела МВД Дамба Ценде;

заместитель начальника отдела контрразведки МВД Санжи Базао-Хонда;

разведки МВД Санжи Базар-Хонда;

помощник начальника следственной части МВД Цеидуев Сосоржан;

начальник шифровального отделения Готоб Цаган;

начальник Увурхангайского отдела Цибик Долгоржан;

начальник пограничного разведпункта Чимик Бордухо;

начальник отделения отдела контрразведки Гуро Аракча Нырен-Орог:

начальник отделения Мунко-Гомбожабин;

начальник 1-го отделения Секретно-политического отдела МВД Делик Галсан-Пунцунок;

начальник отделения 3-го отдела МВД Готоб-Сурун;

начальник Арахангайского аймачного отделения Идам-Суреней Бимбо-Жаб.

Что делали в тюрьме с этими несчастными все эти два года, ведомо одному Богу да еще их следователям. У меня же такое ощущение, что с ними просто не знали, что делать, а потому, накрутив стандартные обвинения в шпионаже, на время про них забыли, Уже победоносная Красная армия побила японцев при Халхин-Голе, уже комкор (тогда еще – комкор) Г. К. Жуков поблагодарил лично начальника Политуправления монгольской армии (а кого же еще благодарить, коли все остальные – в тюрьме?) за помощь в великом сражении, и полусумасшедший от пережитого маршал Чойбалсан (могли ведь и его тоже, свободное дело...) вышел из запоя, а эти "железные маски" все сидели и сидели. И тут – война. И всех их расстреляли. В один день. И дружба советского и монгольского народов засияла новыми красками...

"На костер пойдем, а от своих убеждений не откажемся!"

Среди многочисленных обитателей Бутырской тюрьмы летом сорок первого года был художник-иллюстратор, член Союза художников СССР Григорий Георгиевич Филипповский. Именно благодаря ему удалось кое-что узнать о злоключениях академика Вавилова. Вот как зги воспоминания изложены в книге Марка Поповского "Дело академика Вавилова".

"Когда Филипповского втолкнули в камеру, то среди сидящих, лежащих и стоящих заключенных он сразу заметил странную фигуру: пожилой человек, лежа на нарах, задирал кверху опухшие ноги. Это был академик Вавилов. Он лишь недавно вернулся после ночного допроса, где следователь продержал его стоя более десяти часов. Лицо ученого было отечным, под глазами, как у сердечного больного, обозначились мешки, ступни вздулись и показались Филипповскому огромными, сизыми. Каждую ночь его уводили на допрос. На рассвете стража волокла его назад и бросала у порога. Стоять Николай Иванович уже не мог, до своего места на нарах добирался ползком. Там соседи кое-как стаскивали с его неестественно громадных ног ботинки, и на несколько часов он застывал на спине в своей странной позе".

Но пришел конец тюремным мучениям, и судила Вавилова Военная коллегия Верховного суда СССР в составе: диввоенюрист Дмитриев, диввоенюрист Суслин, бригвоенюрист Климин и секретарь суда.

"Предварительным и судебным следствием установлено, что Вавилов с 1925 года явлвлся одним из руководителей антисоветской организации, именовавшейся "Трудовая крестьянская партия", а с 1930 года являлся активным участником антисоветской организации правых, действовавшей в системе Наркомзема СССР и некоторых научных учреждений СССР... В интересах антисоветских организаций проводил широкую вредительскую деятельность, направленную на подрыв и ликвидацию колхозного строя, на развал и упадок социалистического земледелия в СССР... Преследуя антисоветские цели, поддерживал связи с заграничными эмигрантскими кругами и передавал им сведения, являющиеся государственной тайной Советского Союза...

Вавилова Николая Ивановича подвергнуть высшей мере наказания – расстрелу, с конфискацией имущества, лично ему принадлежащего. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит".

Обжалованию в судебных инстанциях приговор действительно не подлежал, но оставалась призрачная надежда на помилование, Вечером того же дня Вавилов пишет письмо Калинину: "Обращаюсь с мольбой в Президиум Верховного Совета о помиловании и предоставлении возможности работой искупить свою вину перед Советской властью и советским народом.

Посвятив 30 лет исследовательской работе в области растениеводства (отмеченных Ленинской премией и др.), я молю о предоставлении мне самой минимальной возможности завершить труд на пользу социалистического земледелия моей Родины.

Как опытный педагог клянусь отдать всего себя делу подготовки советских кадров. Мне 53 года".

Только 26 июля стало известно, что в помиловании Н. И. Вавилову отказано.

Вавилов пишет письмо Берии:

"Первого августа 1941 года, то есть три недели после приговора, мне было объявлено в Бутырской тюрьме Вашим уполномоченным от Вашего имени, что Вами возбуждено ходатайство перед Президиумом Верховного Совета СССР об отмене приговора по моему делу и что мне будет дарована жизнь".

8 августа. И еще раз – ему же:

"...мог бы закончить в течение полугода составление "Практического руководства для выведения сортов культурных растений, устойчивых к главнейшим заболеваниям"... В течение 6-8 месяцев мог бы закончить при напряженной работе составление "Практического руководства по селекции хлебных злаков" применительно к условиям различных районов СССР".

Мы уже никогда не узнаем, было ли Вавилову известно, что тогде же, летом сорок первого, в какой-то из московских тюрем (да уж не в той ли же и Бутырке?) томился Леонид Ипатьевич Говоров, его старый, еще со студенческих лет, друг а потом и сотрудник, доктор биологических наук, работавший в знаменитом ВИРе – Всесоюзном институте растениеводства. В Леониде Ипатьевиче, старом русском интеллигенте, еще были живы представления о настоящей дружбе и истинной порядочности, а потому, узнав об аресте Вавилова, он помчался из Ленинграда в Москву. Вот он дойдет до товарища Сталина и все ему расскажет, он раскроет товарищу Сталину глаза на то, что это за великий ученый – Николай Иванович Вавилов и что это за подлецы сидят в НКВД. Так его не то что к Сталину – даже к ничтожному Маленкову не допустили. А по возвращении в Ленинград арестовали. Несколько дней не спавший и ничего не евший, разбитый морально и физически, он послушно поплелся за чекистами в "Кресты". А потом вернулся в Москву – теперь уже на казенный счет. 9 мая 1941 года Военная коллегия Верховного суда СССР по обвинению в участии в контрреволюционной террористической организации приговорила Говорова Л. И. к смертной казни. В исполнение приговор был приведен 27 июля 1941 года.

На следующий день были расстреляны еще двое выдающихся генетиков и соратников Вавилова – заведующий отделом генетики Всесоюзного института растениеводства и завкафедрой генетики растений ЛГУ Георгий Дмитриевич Карпеченко и заведующий кабинетом селекции ВНИИ эфиро-масличной промышленности Борис Аркадьевич Паншин.

А для самого Вавилова жаркое лето сорок первого сменится лютой зимой сорок второго. И человек, который навсегда мог избавить планету от голода, 26 января 1943 года умер в Саратовской тюрьме,

От голода.

И это не ирония судьбы. Это омерзительная ее гримаса.

Очень крутой маршрут,

или Эвакуация

по разным категориям

Правительство озабочено сложившейся на фронте ситуацией. Остро стоит вопрос о возможном оставлении Москвы и, соответственно, эвакуации населения. Но можно ли эвакуировать его все, полностью? Разумеется, нет. Надо спасать цвет нации. И его спасают.

3 августа 1941 г Постановление Совета по эвакуации при СНК СССР "О направлении старейших мастеров искусств из г Москвы в г Нальчик" с приложением списка эвакуируемых.

ТСЭ-60 ее Совершенно секретно

Совет по эвакуации постановляет:

1. Разрешить Комитету по делам искусств при СНК СССР направить из Москвы в Нальчик старейших мастеров искусств и членов их семей согласно положению.

2. Обязать ВЦСПС предоставить Комитету по делам искусств при СНК СССР в г. Нальчик для размещения мастеров искусств санаторий ЦК работников политпросветучреждений и дом отдыха ВЦСПС.

3. Обязать НКПС в трехдневный срок выделить Комитету по делам искусств для перевозки мастеров искусств и членов их семей шесть классных вагонов и один багажный. Председатель Совета по эвакуации

Н. Шверник Секретарь Совета по эвакуации М. Кузьмин

Приложение к постановлению Совета по эвакуации

Совершенно секретно

Список мастеров искусств

Большой театр

Держинская К. Г, Нежданова А. В., Степанова Е. А., Обухова Н. А., ШтейнбергЛ. П., ГельцерЕ. В., СавранскийЛ. Ф., МонаховА. М.

Малый театр

ЯблочкинаА. А., Климов М. М., Остужев А. А., Яковлев Н. К., Турчанинова Е. Д., Массалитинова В. О., Любимов-Ланской Е. О., Ленин М. Ф., Нароков М. С.

МХАТ

Немирович-Данченно В. И., Леонидов Л. М., Качалов В. И., Книппер-Чехова 0. Л., Лилина М. П., Москвин И. М., Тарханов М. М., Вишневский А. Я, КореневаЛ. М., Шевченко Ф. В., Халютина С. В., Изралевский Б. Л., Подгорный Н. А.

Остальные театры Москвы

Михоэлс С. М., Пульвер Л. М., Курихин Ф. И., Волков Я. М., Бравин Н. М.

Художники

Грабарь И.Э., Кардовский Д. Н., Крымов Н. П., Лансере Е. Е., Мешков В. Н., Нестеров М. В., Бакшеев В. Н., Юон К. Ф., Федоровский Ф. Ф., Ульянов Н. П., Бялыницкий-Боровский В. В., УЛЬЯНОВ П. А.,

Бируля В. К., Чернышев Н. М., Яковлев Н. М., МоравовА. В., Кельин П. И., Струнников Н. И., Туржанский Л. В., Меркуров С. Д., Мухина В. И., Павлов И. Н., Моор Д. С., Дени В. Н., Радаков, СварогВ. С., Менделевич

Архитекторы

Веснин А. В., Веснин А. А., Рыльский И. В., Семенов В. Н., Щусев Д. В., Жолтовский И. В., Гельфрейх

Композиторы и музыкальные деятели

Глиэр Р. С., Мясковский Н. Я., Шапорин Ю. А, Василенко С. Н., Прокофьев С. С., Гольденвейзер А. Б., Игумнов К. Н., Нейгауз Г.Г, Цейтлин Л. М., Козолупов С. М., Табаков М. Н., Юдина М. В., Сибор В., Аргамаков, Ламм И., Эккерт К., Данилин Н.

Драматурги и писатели

Билль-Белоцерковский В. Н., Сергеев-Ценский С. И., Вересаев В. В., Серафимович А. С., Гладков Ф. В., Бахметьев М. М., Купала Я., Колос Я., Федин К. А., Новиков-Прибой А. С., Пришвин М. М., Сейфуллина Л. Н., Маршак С. Я., Чуковский К. И.

Эвакуируются, согласно директиве НКВД, узники тюрем на Украине.

Из воспоминаний жительницы Павлограда Евдокии Афанасьевны Добычниковой, арестованной в феврале 1941 года, узницы Днепропетровской тюрьмы НКВД (август 1941 года):

"В ночь на 7 августа около трех тысяч узников погнали на восток. Через два месяца (! – Э. Б.) мы были в Донецке. Узников, выбившихся из сил, конвой пристреливал".

Из воспоминаний Ольги Иванчук:

"В конце июня 1941 года, когда советские войска убегали от немецкого наступления, были истреблены почти все заключенные тюрьмы в Дубно. В камеры стреляли из коридора через "кормушки", а на четвертом этаже через "кормушку" бросали гранаты".

А пока шесть классных вагонов и один багажный, под завязку набитые мастерами искусств, движутся на Восток, туда же движутся и другие составы.

История повторяется, и повторяется "Крутой маршрут" Евгении Гинзбург образца тридцать восьмого года. Только маршрут выходит, пожалуй, покруче.

Август 1941 года. Из воспоминаний М. Штейнберг, отдавшей ГУЛАГу в общей сложности почти тридцать лет, в то время – заключенной Кировоградской тюрьмы.

"Настроение у всех в камере было ужасное. Просто ужасное. В тот же самый крохотный "волчок" каждый день, буквально каждый день мы видели, что двор наполняется заключенными, что во дворе стоит стол, покрытый красной скатертью, что за этим столом сидит пять человек, иногда трое, что гора дел на этом столе, и одного за другим к нему вызывают... Два вопроса, только два вопроса, два-три слова. Суд длился ровно две минуты. Тут же говорили: "Расстрел". То есть все, кого выводили во двор, уже не возвращались в свои камеры. Их сразу отводили в смертный корпус. Причем в корпусе этом держали их не 24 часа, а расстреливали гораздо быстрее.

Мы видели все и слышали: обвинения были такие ничтожные, такие никчемушные, что не только не было никакой гарантии, что ты сама не получишь такой же приговор, – скорее наоборот.

Когда нас выводили на прогулку, то среди конвоиров был один, который явно расстреливал. У него лицо было такое. Уверена, что он расстреливал.

Во дворе были высокие каменные стены, и в них такие маленькие дырочки – на уровне человеческого роста. Откуда взялись эти дырочки? Конечно, это следы пуль. К моменту отправления нас на этап Кировоградская тюрьма почти очистилась. Остался тот последний этап, с которым администрация не знала, как поступить. Такое у меня впечатление. То ли просто расстрелять, то ли отправить в тыл. Все, кто остался в этом последнем этапе, не имели приговоров.

31 июля вечером вывели нас во двор. Причем уже никого не вызывали по фамилиям. Просто открывали двери камер: "Выходи, все с вещами!" Вывели уже не на обычный прогулочный, а на какой-то большой, входной двор. Я пыталась тогда же подсчитать, сколько людей идет со мной, но не смогла. Конвой зверствовал: нас поставили на колени, потом посадили. Ни оборачиваться, ни разговаривать ничего подавали. За мной было, наверное, рядов двадцать. Потом я пыталась сделать то же на этапе – и опять не смогла: этап растянулся на очень большое расстояние. Это была большая колонна. Для чего я пыталась рассчитать, сколько людей на этапе? Просто было интересно, сколько идет со мной людей.

Итак, нас вывели во двор. У каждого конвоира на поводке была одна или две овчарки, которых с трудом сдерживали. И весь этап плотно сбивался, чтобы овчарки не могли достать. Страшно было, и каждый старался стать в середину. Вышел начальник тюрьмы (или конвоя), и не с одним револьвером, а с двумя – что для нас было необычно. Почему это произвело на нас такое устрашающее впечатление – трудно сказать.

В это время из смертного корпуса вывели приговоренных к смерти, 14 человек. Km были эти 14 человек, я не знаю. Могу только сказать о женщинах. В основном это были осужденные по религиозным делам. Их обвиняли в том, будто они говорили, что видели какие-то огненные буквы. Словом, чушь, о которой даже говорить не приходится. А о приговоренных к расстрелу мужчинах я не знаю, ничего не знаю".

Из воспоминаний М. Штейнберг (продолжение).

Прошло каких-то полтора часа, только-только собрали этап, только-только собирались его вывести – и началась страшная бомбежка. Огромный угол тюрьмы рассыпался, как спичечный коробок. Даже представить было трудно, что тюрьма такая непрочная, может так быстро и легко развалиться, Стены падали плашмя. Вот тут-то конвой себя и показал. Стали загонять в подвалы. Прикладами, собаками. "Быстрей!" Обычная дверь. Все около нее сбились. Такой непробиваемый затор стоял, а они сзади напирают, вталкивают. Впихнули нас всех в этот подвал – ужасно это было, конечно. Впихнули всех вместе. И смертников, и нас. Невозможно было ни двинуться, ни увидеть что-нибудь. 14 потом – страшно. Мы же видели, как один угол тюрьмы грохнулся, мог и второй грохнуться так же хорошо.

Наконец бомбежка кончилась. И утром первого августа нас снова вывели во двор. Опять вышел тот же начальник тюрьмы. Все затихли. Трудно себе представить, что может быть такая тишина, когда стоят 800-900 человек. Мне кажется, что одно дыхание производит какой-то шум, что не может быть такой тишины. И всё-таки она была.

Из больницы вывели во двор очень тяжелого астматика, который дышал, как меха. Начальник тюрьмы подошел к этому астматику: "Вас сейчас пристрелить или потом?" Тот смотрит снизу вверх, как будто решается вопрос о какой-то ерунде, как будто до него не доходит, что вопрос стоит о его жизни.

Потом начальник обернулся к этапу и сказал: "Транспорта у нас нет. Дойдет тот, кто дойдет. Протезы – не протезы, все будут идти. Того, кто идти не сможет, – пристрелим. Мы немцам никого не оставим. Так что учтите: вы хозяева своей жизни. Пока – вы".

Нас вывели из Кировограда в 10 часов утра 1 августа. А в два часа дня в Кировограде уже были немцы. Немцы не спешили, Они занимали очередной город и сколько-то дней наводили свои порядки. А в те дни, когда они двигались, они двигались молниеносно. Были ли позади нас какие-то советские войска – я не знаю. Пальбу мы слышали, но никакие отступающие советские части нас не перегоняли. Правда, шли мы очень быстро.

Все было ослепительно залито солнцем. В полдень оно стало невыносимым. Ведь это Украина, август месяц. Было примерно 35 градусов жары. Шло огромное количество людей, и над этой толпой стояло марево пыли, марево. Дышать было не просто нечем, дышать было невозможно. Так как на совсем небольшом расстоянии друг от друга шли конвоиры и у каждого на поводке овчарка, то помимо воли, независимо от сознания, что этим подставляешь под овчарку кого-то другого, каждый стремился в середину колонны. Каждый. Но мешал конвой. Все время оклики: "Не менять мест! Не меняться!"

В руках у каждого был узел. Несла и я свой. Взяла с собой даже телогрейку. Без телогрейки очень трудно прожить заключенному. Это и подушка, и подстилка, и укрытие – всё. Ведь в подавляющем большинстве тюрем нет ни коек, ни матрацев, ни белья.

Но когда мы по этой жаре прошли 30 километров, я свой узел тихонько положила на обочину. Ничего себе не оставила, ни ниточки. Поняла, что мне уже ничего не донести.

Так же поступило огромное большинство женщин. Но те, кто не бросил свои вещи после первых 30 км, бросили их после 130 км. До места никто ничего не донес.

Когда прошли еще 20 км, я сняла туфли и бросила их. Пошла босиком, Я родилась и выросла на Украине и привыкла ходить босиком. Босиком приятно, легко ходить. Но когда идешь босиком по скошенной стерне...

Когда идешь по стерне, поджимаешь пальцы ног. Но это замедляет шаг. А нас все время торопили, не всегда удавалось поджимать пальцы, и к сотому километру у меня уже ногти начали сползать на ногах.

Иногда конвой проявлял к нам если не человечность, то какую-то терпимость, что ли. Когда мы проходили огородами (или шли мимо сел), там – как обычно для украинских огородов – были воткнуты палки поперек. Эти палки ничем не прикреплены. И вот нам разрешали вытаскивать такие палки и брать их для опоры. Кто брал одну палку, кто – две. И у меня на руке – во всю правую ладонь – был огромный волдырь. Он прорвался, и образовалась рана...

Уже на второй день пути я разорвала свое черное шерстяное платье пополам и подвязалась им, как юбкой. Конвой – так конвой, мужчины – так мужчины, меня это уже не трогало. Никого это не трогало, ни их, ни нас.

...После Аджамки 30 километров я тянула за собой свою сокамерницу Соколовскую. Это была старая женщина, лет под семьдесят, совершенно седая, ярко выраженного еврейского типа. Она была рафинированной интеллигенткой. Она приходилась родной сестрой первой жене Троцкого. Только поэтому ее и посадили, (Автор ошибается: шедшая с нею Берта Ильинична Соколовская была арестована, вероятно, из-за своего мужа, бывшего братом первой жены Троцкого – Натальи Львовны. – Э. 6.).

Ей было очень трудно идти. Она цеплялась за меня и все говорила про свою 25-летнюю внучку, с которой жила. Последним страхом в жизни Соколовской был страх, что ее внучку тоже возьмут. Мне было тяжело тянуть ее за собой, и я сама стала падать. Она говорит: "Ну, отдохни немного, я пойду одна". И тут же отстала на два метра. Мы шли ппппйпними. Когда я почувствовала, что она последними. Когда я почувствовала, что она отстала, я обернулась, хотела взять ее-и увидела, как ее убили. Ее закололи штыком. Со спины. Она не видела. Но, видно, хорошо закололи. Она даже не шелохнулась. После я думала, что она умерла более легкой смертью, чем все остальные. Она не видела этого штыка. Она не успела испугаться.

...На этапе, когда мы уже дошли до Аджамки или Верблюжки – это два села между Кировоградом и Александрией, – нам в первый раз за два дня давали кашу. Там колхоз в огромных котлах варил кашу. Но взять эту кашу нам было не во что. Я прошу прощения за ненужную подробность, но – чтобы вы имели представление. У одной женщины и у меня был большой номер бюстгальтера. И вот мы решили взять эту кашу в два бюстгальтера – мой и ее. Потому что у других женщин были маленькие номера. Посуды ни у кого никакой не было, и горячую кашу хоть в руки бери, хоть как, а все были голодные. И всех нас поразило, что когда я подошла к этой женщине и сказала, что мы хотим взять кашу в ее бюстгальтер, она ответила, что нет, бюстгальтер она не может дать. "Почему?" – "Мне он нужен".

Ну, настаивать никто не стал. Но ни у кого больше ничего не было. Поэтому со мной пошла другая женщина и набрала каши в подол.

Когда мы вернулись, стали думать, как эту кашу разделить, как есть... Женщина, которая несла кашу в подоле, села, мы уселись вокруг нее и стали есть прямо из подола. Как скоты. Сначала ели из подола, потом – из моего бюстгальтера. Потом я этот бюстгальтер так и надела – немытым...

...Немцы проходили на своих мотоциклах в день по сотне километров, мы же при большом напряжении проходили по сорок-пятьдесят. И когда немцы нас настигали, когда они были уже совсем близко, нас заставляли бежать. Конвойные тоже бежали, но по обочине, в кукурузе. Они менялись каждые полчаса или каждый час; одни отдыхали на машине, а другие бежали со своими овчарками. Они бежали в кукурузе, чтобы их не было видно, чтобы их не убили. Когда бомбили, нас с дороги не снимали, просто окрик: "Ложись!" Мы ложились на дорогу. Но я не помню ни одного случая, чтобы в этап попала бомба.

Весь этап прошла со мной Маруся Кацамай.

Марусю привезли в Кировоградскую тюрьму, когда вся тюрьма была, по существу, эвакуирована. Остался тот последний этап, который администрация, вероятно, не решалась полностью уничтожить. Маруся приехала с ребенком. Ребенка этого она родила в 36 лет. Косы у нее были длинные, толстенные, цвета льна – такого с желтизной, с золотом. Она очень высоко голову держала – косы оттягивали. И глаза ее были такой голубизны – как будто вы в небо глядели.

Я разговорилась с ней – и очень удивилась: деревенская женщина, а прекрасно знает Толстого, Достоевского... Полуграмотная женщина, а столько читала! А ее отношение, ее понимание, ее ум...

Когда ее привезли в Кировоградскую тюрьму, администрация не знала, что с ней делать. Она с ребенком – как ее взять? Был июль. Жара невыносимая. Ей велели подождать и оставили у ворот тюрьмы, без конвоя. И она сидела и ждала. А ребенка положила на колени, покачала, и он уснул. Тут тихонько окрылась дверь тюрьмы, и ребенка рывком схватили. И прежде чем она успела вскочить, этот ребенок был за запертой дверью у конвоира. И билась Маруся головой об эти железные ворота, билась часами. Женщина, которая родила первенца в 36 лет, это волчица. Мало сказать волчица – все доводы чица. Мало сказать волчица все доводы разума умирают. Я как-то начала утешать ее, что когда вернемся, я помогу ей найти ребенка. В то, что мы вернемся, я сама не верила – я слишком много видела, слишком много страшного было – не верила, но уверяла в этом Марусю. Говорила, что вернемся и я через город, через все учреждения найду ее ребенка. Ей так хотелось в это поверить! И она с таким чувством мне говорила: "Да у меня же сад, у меня же яблоки как два кулака, да я ж вам и мед, да я ж вам..."