Текст книги "Служебное расследование"

Автор книги: Эдуард Хруцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Почти год Комаров бился с этим «глухим» делом. И все-таки потянул ниточку. Как только закрутилась машина сыска, дело у Комарова отобрали и передали в МВД, а его с почетом отправили на пенсию.

После торжественного прощания Комаров сказал Игорю, горько усмехнувшись:

– Если хочешь доработать до пенсии, занимайся только лимитчиками. Не дай бог тебе выше забраться.

Странно они жили, очень странно. В милицию на руководящие должности пришли новые люди. Дела они не знали, но четко знали, что такое выгода.

Одним из таких был Громов. И Корнеев понимал, пока власть у Громова, ему в управлении не работать. За невеселыми мыслями своими он так и не заметил, как дошел до Кировской.

К ночи появился ветерок, потащил палую листву к памятнику Грибоедова. Она в неестественно желтом свете фонарей казалась грифельно-черной.

Игорь Корнеев ждал трамвая на площади у метро Кировская.

И Пятницкая была почти пуста. Слава Голубев свернул в переулок и увидел у церкви темные «Жигули». Вспыхнули и погасли фары. Его ждали. Слава влез в задний салон.

– Привет.

– Здравствуй, дорогой, – Нугзар Тохадзе улыбнулся весело. – Мы с Геной заждались тебя. Поехали.

– Куда? – удивился Слава.

– В переулок, дорогой, или во двор, зачем на одном месте стоять.

Машина аккуратно развернулась и мимо станции метро проехала на Ордынку.

– Вот здесь и поговорим.

Тохадзе расстегнул сумку, вынул бутылку коньяка, стаканы.

Салон трамвая был пуст, только впереди сидел пожилой человек в светлой куртке.

Он обернулся несколько раз, внимательно посмотрел на Корнеева.

Игорь сидел, прислонившись виском к стеклу, наблюдая как плывут световые квадраты окон по темному тротуару, и валяющийся на нем мусор; скомканные пачки из-под сигарет, осколки бутылок, картонки из-под молока – обретали в этом зыбком и скользящем свете некий новый, таинственный смысл.

Человек в куртке поднялся, сел рядом с Корнеевым. Посмотрел на него и спросил:

– Знаете, какая самая маленькая собака в мире?

– Нет, – удивленно ответил Игорь.

– Йоркширский терьер Сильвия. Ее рост девять сантиметров, а вес двести восемьдесят три грамма.

Корнеев повернулся и ошалело поглядел на незнакомца.

– А какая самая большая кошка в мире, знаете?

– Нет, – Игорь засмеялся.

– Ее зовут Химми, она живет в Австралии, длиной метр, весит двадцать килограммов.

Трамвай начал тормозить. Человек встал, пошел к выходу. С шипением разъехались двери.

– Зачем вы мне об этом говорили? – крикнул Игорь.

– Я хотел, чтобы вы улыбнулись, – донеслось из уличной темноты.

Тохадзе распахнул дверь и выбросил пустую бутылку, она, зазвенев, укатилась в темноту.

– На, Славик, дорогой, – Он протянул ему сумку. – Здесь три бутылки такого же. Коньяк дорогой, хороший, ты в бане его поставь на стол, пусть эти козлы видят, что ты тоже человек.

– Слушай, Нугзар, оставьте вы меня в покое.

– Ты слышишь, Гена, дорогой, человек сам не знает что говорит, клянусь честным словом. Сколько ты от нас получил? Молчишь? Ты оделся, обулся, копейка в кармане завелась. Слушай, разве на свои статейки ты мог бы так жить?

– Я книгу готовлю…

– Какую, слушай, книгу? Ты что, «Малую землю» напишешь? Нет. Фамилия твоя Брежнев? Нет. Ты Голубев. Слава Голубев.

– Что ты с ним говоришь, Нугзар? – резко повернулся Гена Мусатов.

Он посмотрел на Славу и дернул щекой.

– Ишь ты, писатель. В баню с солидняком ходит. С милицейским начальством за ручку. Ты наводчик! Понял! Семнадцатая статья УК. Мы за грабеж пойдем, а ты за соучастие получишь. Так что сиди и не дергайся. В сумке не только коньяк, там штука, долг за прошлое. Нашел что-нибудь?

Слава достал бумажку, протянул.

– Там адрес, телефон, имя. Лесин Вадим из Внешторга, на три месяца в Лондон уехал. Дома одна жена. Мы выпивали, он Громову из милиции говорил, что у него дома и чеки и деньги. Я был у него. Там техники много, украшения у жены есть.

– Вот это дело. А теперь иди. Мы позвоним.

Слава вышел из машины. Посмотрел, пока скроются огоньки, подошел к фонарю, расстегнул молнию сумки. Все верно. Три бутылки дорогого коньяка, пачка денег. Слава достал бутылку, сорвал пробку и начал пить прямо из горлышка.

Сделав два больших глотка, постоял, опустив бутылку в вытянутой руке. Потом с силой ударил ею по дереву.

Зазвенело стекло, потек по руке коньяк.

– Гад! – крикнул Слава в темноту. – Сволочь!

Он в бессильной ярости бросил бутылочный скол в стену здания.

Корнеев шел по темной улице Островского к старому своему дому. Вошел в подъезд. Вызвал лифт. Поднялся на третий этаж. Открыл тяжелою старую дверь. Тихо прошел по коридору. Толкнул дверь в комнату. Раздевался в темноте. Уличный фонарь освещал часть комнаты, блестел на глянце календаря, высвечивая лицо актрисы Фатеевой.

Игорь разделся, лег, глядя как пляшет свет на потолке.

Гена Мусатов вышел из машины. Открыл дверь автомата, набрал номер. Телефон не отвечал мучительно долго. Потом подняли трубку.

– Простите, ради бога, за поздний звонок. Это Алла Сергеевна? Кузьмин Евгений Сергеевич из «Станкоимпорта»… Да… Я друг Николая Петровича… Да, из Лондона. Только прилетел… Да… Да… Он вам привет шлет… Конечно… У меня посылка и письмо… Думаю, техника… Коробка больно тяжелая… Конечно, конечно… Коля дал мне адрес… Еду… Не беспокойтесь… Можете не причесываться… Я позвоню и передам вам прямо в дверь…

Гена повесил трубку. Вышел, сел в машину.

– Ну, поехали.

Мужчина поднялся на постели, взял с тумбочки сигареты, зажег спичку.

– Кто это?

– От Коли посылка.

– Круглосуточная поставка фирменных вещей?

– Не злись, Сережа, – Алла поцеловала его в щеку, – у нас еще полчасика есть.

В прихожей зазвенел звонок. Алла накинула халат и пошла к двери. Свет в коридоре она не зажигала. Повозилась с запорами, раскрыла дверь. В квартиру ворвались двое.

Телефон звякнул, словно подавился, и Корнеев сразу же снял трубку.

– Корнеев, – хрипло со сна сказал он. – Так… Так… Давай машину.

В комнате, где еще все вещи сохранили следы насилия, сидела рыдающая Алла и растерянный Сергей,

– Так, – сказал Корнеев, оценивая обстановку, – так. Вы кто?

– Я? – Сергей засуетился, начал доставать из пиджака документы, – я собственно…

Игорь взял паспорт, прочел, посмотрел сочувственно на него и сказал:

– Ну, кто вы, собственно, догадаться не трудно, поэтому я не буду спрашивать, почему вы находитесь здесь. Как было дело? Только кратко и точно.

– Я лежал в постели. И вдруг услышал какой-то шорох в коридоре. Встал. В комнату ворвался человек с пистолетом.

– Как он выглядел?

– Высокий, на лице маска, одет в темный халат…

– Какой халат? – удивился Корнеев.

– В них мастера на производстве ходят.

– Что еще вы заметили?

– У одного бандита был пистолет «ТТ», у второго «ПМ».

– Точно?

– В этом я разбираюсь… Потом, – Сергей закурил, подумал, – один говорил с грузинским акцентом.

– Они называли друг друга по именам?

– Нет. Они связали нас, потом накалили утюг докрасна и сказали Алле, или она выдаст деньги и ценности, или они ее прогладят…

– Дурак! Сволочь! Дурак! Это ты все! Ты! – давясь слезами, закричала Алла. – Ты! Ты!

– Что случилось, в чем вы его обвиняете?

– Гражданин Степанов сказал ей, чтобы она сама отдала ценности, не дожидаясь пока грабители ее пытать начнут, – вмешался в разговор оперуполномоченный из райотдела.

– Это он… Он, – на неестественно высокой ноте продолжала кричать женщина. – Паразит!

– Много они взяли? – спросил Корнеев.

– Двадцать тысяч рублей, пять тысяч чеками, драгоценности, две видеосистемы, – пояснил оперативник.

– По такой сумме заголосишь.

Корнеев вышел в коридор, вызвал приехавшего с ним старшего оперуполномоченного Булыгина.

– Витя, – Игорь достал сигарету, – Это Тохадзе?! Как твое мнение?

– Думаю, что да.

– Но кто навел? Может быть…

– Ты думаешь, Сережа этот? Нет. Наводчик был другой.

– Начинай отрабатывать связи. Уехавшего мужа, да и потерпевшей этой.

Подполковник Кравцов приводил в порядок кабинет. Его предшественник не очень возвышал себя как начальник, поэтому к атрибутам рабочего места он относился легкомысленно и не зрело.

Кравцов же наводил порядок что надо. Сначала он повесил два портрета руководящих работников на стене прямо над телефонами, приколотил окантованную фотографию, на которой он был запечатлен рядом с молодым генералом – одним из деятелей МВД.

На столе появилась папка с тиснением «К докладу», перекидной госзнаковский календарь, всевозможные стаканчики с фломастерами, подставки для ручек, микрокалькулятор.

Оглядев все это придирчивым глазом, нанес последний штрих – положил на самое видное место три книжечки: «Малая земля», «Возрождение» и «Целина».

Только теперь он был готов принять сотрудников.

А они – все оперативники отдела – толпились в коридоре, курили, пересмеивались.

– Корнеев, – сказал высокий, плечистый Коля Ермаков, – ты же замнач, пойди спроси, сколько нам здесь толочься?

– Сейчас Кафтанов придет, – ответил Корнеев.

– Кафтанов не придет, – вмешался в разговор Алик Сухов. Он был самый молодой, но тем не менее постоянно был в курсе всех слухов и предположений.

– Не придет Кафтанов, – продолжал он, – Андрей Петрович был против назначения Кравцова, поэтому и нашел предлог, сказал, что уезжает на территорию.

– Ох, Алик, – Корнеев бросил сигарету, – не даведет тебя твоя осведомленность до добра.

– Вы что, не верите мне, Игорь Дмитриевич?

– Да верю, Алик, верю.

И тут Алик заметил, как вдруг неожиданно изменилось лицо Корнеева. Он стоял и смотрел вглубь коридора, по которому шел полковник Громов: элегантно-улыбчивый, демократичный, свойский. Он вежливо со всеми раскланялся и скрылся в кабинете Кравцова. Вскоре туда пригласили всех.

Офицеры, по старой привычке, заняли каждый свое место. Только Корнеев как всегда не сел за приставной столик, а остался стоять, прислонившись к стене.

– Товарищи, – Громов оглядел собравшихся строгим, но вместе с тем каким-то покровительственно-отеческим взглядом, – я хочу представить вам Станислава Павловича Кравцова, нового начальника вашего отдела. Подполковник Кравцов в органах не так давно, но за его плечами большой опыт комсомольской и партийной работы, а также службы в советском аппарате.

Громов помолчал, ожидая вопросов. Их не последовало. Тогда он продолжил:

– Я вижу по вашим лицам, что некоторые не согласны с таким решением вопроса? Да, подполковник Кравцов в уголовном розыске не работал. Но у него есть главное – умение руководить, претворять в жизнь те решения, которые будут приняты. А такие люди ценятся везде. У меня все.

С этими словами Громов покинул кабинет. В комнате воцарилась тишина. Первым ее нарушил Кравцов.

– Я тут на досуге полистал дела, которыми вы занимаетесь.

Не порадовали они меня, так сказать. Много нераскрытых. Сроки нарушены. Это не показатели. С такими цифрами, так сказать, наверх не пойдешь. С этой безответственностью пора кончать. Всем даю срок десять дней. Мобилизуйтесь, найдите внутренние резервы. И хватит этой порочной практики. Руководство страны прямо говорит, что нет у нас ни наркомании, ни проституции, а рост преступности, так оказать, стремительно падает. А у нас в отделе что? Придут товарищи, так сказать, посмотрят. Не столица развитого социализма, а Чикаго. Пора с этим кончать.

В коридоре к Игорю подошел старый опер Борис Логунов.

– Ну что скажешь? – спросил он.

– Наплачемся мы с ним, – ответил Корнеев.

– Да разве это главное, Игорь?

– Ты прав, этот руководящий сноб будет всячески мешать работать.

– Я хочу рапорт, Игорь, подать о переводе.

– Куда ты собрался?

– В штаб, бумажки писать.

– Ты не сможешь, не выдержишь.

– Выдержку, Игорь. Ты понимаешь, что мы перестали быть сыщиками. Мы диспетчеры, которые переносят бумажки. Помнишь дело Рогова? Сначала звон литавр, а как копнули глубже, как вышли на неприкасаемых, так сразу команда – руби концы.

Корнеев молчал.

– Ну что ты молчишь? – почти крикнул Логунов. Корнеев вошел в кабинет и вынул из шкафа кофеварку.

– Кофе хочешь, Боря?

– Ничего я не хочу, Игорь. Ничего.

Шумно и весело в ресторане. Как всегда, столики заняты. Сегодня сюда съехались все. Парад туалетов от европейских престижных домов, драгоценностей, взятых неведомо откуда. Парад наглости и дармовых денег.

Толик вышел на эстраду, оглядел зал. Усмехнулся. Он знал, чего от него ждали. Оркестр заиграл и он запел.

О прошлом пел Толик, но песня была новая, недавно написанная. И была в ней горечь последних дней Крыма, и был в ней нэпманский разгул и даже злость была.

Зал затих. Доставала эта песня тех, кто сидел за столиками, заставленными жратвой и выпивкой. Неопределенностью своей доставала, зыбкостью. Прозвучал последний аккорд. Толик поклонился и объявил в микрофон перерыв.

– Толик! Толик! – кто-то позвал его из зала.

Толик всмотрелся и увидел Тохадзе.

Нугзар сидел с какой-то девушкой и махал ему рукой. Толик спрыгнул с эстрады, пошел между столиков, улыбаясь знакомым, пожимая протянутые руки. Здесь его знали все и он знал почти всех, ибо они приезжали в ресторан послушать его песни.

– Привет, – сказал Толик, усаживаясь за стол.

– Здравствуй, дорогой, – Тохадзе налил шампанское в фужер, подвинул Толику, – выпей, за мою Алену. Ты когда-нибудь видел такую…

Тохадзе обнял за плечи молчаливую и действительно очень красивую девушку.

– Ваше здоровье, – Толик поднял бокал.

Алена молчала, царственно кивнула и выпила свой бокал до дна.

Толик чуть пригубил.

– Почему не пьешь, дорогой? Почему! Меня не уважаешь? Алену? – в сердцах заговорил Нугзар, долгим взглядом посмотрел на молчащего Толика, засмеялся.

– Я знаю, ты не такой. Ты наш человек. Спой нам: мне и Алене. Спой такую песню, чтобы я заплакал.

– У нас перерыв, Нугзар, – Толик взял сигарету, закурил.

– Слушай, какой перерыв?… – Тохадзе вытащил из кармана пачку денег, отделил от нее сотенную бумажку, бросил на стол.

– Пой.

– Нет, Нугзар. Люди устали.

– А ты?

– Я тоже.

– Слушай, – голос у Тохадзе стал угрожающе резким, – слушай, дорогой, что за дела. Я плачу вам. Может быть добавить? Да вы… за такие деньги что угодно сделаете…

Толик вспыхнул, погасил сигарету прямо в тарелке Тохадзе, встал и пошел к выходу.

Алена молча улыбалась ему вслед.

Тохадзе дернул щекой и выругался по-грузински.

Толик вышел из зала, спустился по служебной лестнице вниз, открыл дверь с надписью «Администратор». В кабинете закурил, сел у стола, снял телефонную трубку…

– Алена, – Тохадзе обнял ее за плече, – мы сейчас поедем к тебе.

Высвеченная матовыми фонарями аллея была пуста, из дверей ресторана доносилась музыка, невдалеке, за рощей, шумело шоссе.

– Алена, со мной ты будешь счастлива, у тебя будет все. Пошли скорее, – нетерпеливо тянул ее за руку Нугзар.

У темной кипы кустов аллея резко поворачивала. Тохадзе даже не заметил, откуда взялись эти двое. Они заломили ему руки и он закричал, вырываясь.

– Милиция! – крикнула обретшая дар речи Алена.

– Здесь милиция, – сказал подошедший Корнеев.

Он расстегнул молнию на кожанной куртке Тохадзе и вынул из внутреннего кармана пистолет «ПМ».

– Руки. Щелкнули наручники.

– Вам, девушка, тоже придется проехать с нами. Алена невозмутимо кивнула.

Черный коридор коммунальной квартиры был пугающе длинный. Игорь включил свет. Никогда не запирающаяся его дверь. Дверь с целым набором замочков Клавдии Степановны. И третья дверь с сургучной блямбой печати.

Игорь прошел на кухню, вынул из ящика пачку кофе, взял кофейник, поставил на газ.

В коридоре послышалось шарканье тапочек и вскоре появилась Клавдия Степановна. Маленькая, седенькая, добрая.

– Ты хочешь есть, Игорек?

– Спасибо, Клавдия Степановна, не хочу. Игорь присел на табуретку, достал сигарету:

– Ничего, если я закурю?

– Кури, кури. Может, погреть тебе котлет?

– Спасибо.

– Где же ты ешь? Целый день гоняешь по городу голодный?

– Милая Клавдия Степановна, в нашем городе так много мест, где можно поесть.

– Разве это пища, так только язву наживают.

– А жить вообще вредно, милая Клавдия Степановна, от этого умирают.

Соседка посмотрела на Игоря, печально улыбнулась.

– Ты все-таки поешь. Я час целый в очереди простояла, а мяса купила.

– Это подвиг.

– Все смеешься. А ты попробуй протолкнись, у каждого магазина по пять автобусов из Тулы да Рязани.

– Там люди тоже есть хотят.

Клавдия Степановна махнула рукой, оставляя за собой последнее слово, вышла из кухни.

А Игорь налил в чашку густой, почти черный кофе, закурил.

Он сидел, бездумно глядя на старые сломанные часы с выпрыгнувшей и не успевшей спрятаться кукушкой, и мелкими глотками пил кофе…

Шашлык жарили прямо у реки. Рядом с мостками, к которым был пришвартован катер.

Шашлык жарили Гена Мусатов и шофер.

Михаил Кириллович и двое гостей сидели в пестрых легких креслах.

Дым от мангала низко стелился по земле и уходил вверх, в сторону дачи, стоящей у обрыва.

– Хочу здесь беседку поставить, да боюсь, начнутся разговоры, мол, нескромно, – Михаил Кириллович встал, потянулся. – А почему собственно, нескромно? Батька мой, Кирилл Петрович Мусатов, сапоги надел впервые на военной службе. Нас у матери пятеро было, так мы не то что сахара, хлеба вдоволь не видели. На поле работали с утра до вечера не хуже взрослых. Думаю, что теперь и пришло наше время. Мой батька с винтовкой бегал, чтобы его сын жил как подобает.

– Прав ты, Михаил Кириллович, ох как прав, – сказал один из гостей.

Он тоже встал. Но в отличие от крупного, барственно-породистого Мусатова, был небольшого роста, кругленький, лысый.

– Вот тебе, мне, Леониду Федоровичу, – он кивнул в сторону третьего гостя, – страна поручила руководить крупнейшими отраслями хозяйства. Просто так, кому попадя, не поручат? Конечно, нам за это и блага всякие. Сознательные люди, настоящие партийцы, это понимают. А населению мы ничего объяснять не обязаны.

– Прав ты, прав, Леонид Федорович, – Мусатов опять опустился в кресло. – Я что, сразу здесь очутился? Нет. Крестьянскую долю познал. Деревенским комсомолом руководил. Потом учился. Потом Днепропетровский обком. В войну снабжением Ленинграда руководил. Ужасы блокады для меня не книжка. Потом в Молдавии, в Совмине. Теперь – в Москве…

Шофер и Гена поднесли стол, установили его так, чтобы из любого кресла было удобно дотянуться до закусок.

Расставили бутылки, блюдо с шашлыком. Леонид Федорович взял бокал, наполненный вином, отозвал Мусатова в сторону.

– Ну, говори, – усмехнулся Михаил Кириллович.

– Три «Волги» нужно.

– Как нужно-то?

Леонид Федорович провел ребром ладони по горлу.

– Ну, если так… – Мусатов внимательно посмотрел на него.

– Деньги я привез.

– Хорошо. Мое слово – печать.

Они вернулись к столу, за которым Пал Палыч одиноко расправлялся с шашлыком.

– А Геннадий-то у тебя, Михаил Кириллович, орел.

– А что делать? Сын с супругой в Штатах, дочка с мужем в Швеции. Сестра, умирая, просила не оставлять Геннадия. Живет со мной. Парень хороший. Я его завлабом во ВНИИ автомобильном устроил. Работает.

– Женить его надо, – раздумчиво сказал Пал Палыч.

– Вези дочку, окрутим, – захохотал Мусатов-старший, – пора и нам свои роды да династии создавать, не все же другим.

Пал Палыч и Леонид Федорович чокнулись с Михаилом Кирилловичем.

– Значит, вас зовут Елена Семеновна Лужина? А Алена – это, как я понимаю, имя для интимных друзей.

– Каких друзей? – переспросила Алена-Лена. Голос у нее был хриплым, словно простуженным.

– Для интимных, – повторил Корнеев.

– Алена, удобнее так.

– Вы где работаете?

– А я поступаю на курсы стюардесс.

– Как я понял из рассказа вашего участкового, поступаете вы уже пять лет на эти курсы?

– Ну и что. Мое дело, чем я занимаюсь. Не ворую.

– Ну, оставим эту сложную тему в покое. Откуда вы знаете Тохадзе?

– Мы с ним в Интерконтинентале познакомились.

– При каких обстоятельствах?

– Я в баре сидела, а он подошел. Вот и все обстоятельства.

– А вам известно, чем он занимается?

– Солидный, деловой парень. Он сказал, что в торговле работает.

– Вы часто виделись?

– Вчера второй раз.

– Ну что ж, идите.

– Куда?

– Вы свободны.

Алена поднялась, взяла со стола пропуск. Вошел Боря Логунов.

– Ну что?

– Она видела его второй раз. А что Тохадзе?

– Берет все на себя, сообщников не называет.

– Ну что ж, пошли к нему.

Было еще совсем рано, когда «Волга» въехала в Козихинский переулок. Редкие прохожие сразу же обратили внимание на нее. Уж больно разукрашена была машина: фары, колпаки, зеленые козырьки над стеклами. Да и стекла необыкновенные. Чуть солнце появилось и они затемняются.

Сразу было видно, что хозяин любит свою машину. Любит и гордится ею.

У дома номер два «Волга» остановилась. Из нее вышел человек среднего роста, модно одетый. Оглядел окна, вошел в подъезд.

Желтухин на кухне пил кефир с плюшкой. Кухня была чистая, уютная, как у хорошей хозяйки. Весело блестели на солнце баночки для специй, кастрюли, медные бока самовара, импортный портативный телевизор. Желтухин пил кефир медленно. Торопиться ему было некуда. Внезапно раздался звук словно включили сирену и вспыхнула лампочка, в стоящей на столе маленькой панели.

Это был условный сигнал. Пришел свой. Человек, знающий, где расположена секретная кнопка звонка. Желтухин аккуратно вытер рот салфеткой и пошел открывать дверь

А дверь в квартире Желтухина была, как в крепости. Толстая, обитая железными полосами, с целой системой сложных замков.

Желтухин посмотрел в глазок и начал отпирать запоры. Наконец дверь распахнулась. В квартиру шагнул Гурам Тохадзе.

Хозяин и гость обнялись.

– Ну, здравствуй, здравствуй, Гурамчик, – ласково то ли пропел, то ли проговорил Желтухин. – Давно не был. Забыл старика.

– Здравствуйте, дорогой Степан Федорович, здравствуйте, Они вошли в комнату.

Тохадзе огляделся. Занавески из ситца. Репродукции на стенах Деловая отечественная мебель. Только в углу сверкающий куб дорогостоящего японского телевизора и видеоприставки.

– Скромно живешь дорогой. Очень скромно. Разве такой человек, как ты, так жить должен – Тохадзе хлопнул ладонью по столу. – Не ценят тебя в Москве, не ценят. Ты к нам приезжай, в Батуми. Первым человеком будешь. Почет, уважение. Мы тебе сыновьями станем.

– Спасибо Гурамчик, спасибо, дорогой. Мне, старику, чего надо-то. Малость самую кефирчику, кашки, да хлебушка белого, – лицо Желтухина собралось морщинами, – мне главное, чтобы v друзей все миром, да путем было.

Добрый, ласковый стоял перед Тохадзе Желтухин. Да только глаза жили отдельно от морщин, ласкового голоса. От всего желтухинского обличия заботливого старичка. Холодными были глаза. Цепкими, безжалостными.

– Знаю, дорогой, – Тохадзе опустился на стул, – горе меня к тебе привело, горе.

– Говори.

– Брата, Нугзара, арестовали.

– Об этом можешь мне, Гурам, не говорить. Знаю я кое-что о твоем брате. Знаю. Если за это посадили, то с трудным делом ты ко мне пришел.

– Я, дорогой Степан Федорович, к тебе как к отцу пришел. Помоги. Ты нас, Тохадзе, знаешь. Мы тебе как сыновья были. Нугзар по любому твоему слову все делал…

Желтухин поднял руку. Тохадзе замолчал.

– Ты мне ни о чем не говори. Брат твой не бесплатно все это делал. Понял? А потом, разве я его людей грабить посылал? А?… Молчишь… Ты просил, я его в дело взял. Кусок хлеба с маслом, да куш дал. А он, как нас отблагодарил? В налетчики пошел. Теперь свободу себе покупая, всех нас заложит.

– Что ты! Что ты! – Гурам Тохадзе замахал руками.

– Конечно, я его выручу, только стоить это будет дорого. Понял?

– Как не понять, дорогой, понял, конечно.

– Дело ты мне предлагаешь трудное, значит, и стоит оно дорого.

– Сколько?

Желтухин положил на стол растопыренную пятерню

– Это можно.

– Это пока. И запомни, освободить его я не сумею. Пока… Сейчас думать надо о том, чтобы ему статью помягче дали. А там уж посмотрим. Понял, Гурам?

Кравцов сидел за столом и читал документы по делу Тохадзе.

Корнеев стоял у окна, разглядывая знакомые до последней трещины крыши домов.

– Ну что ж, хорошо. Есть о чем доложить наверх. Есть. Заканчивайте быстрее.

– Станислав Павлович, мне хотелось бы поработать с Тохадзе побольше, у меня есть предполоожения, что он замешан в двух убийствах.

– Они за ним числятся?

– Нет. Одно в Московской области, а одно в Туле.

– Игорь Дмитриевич. Ну зачем тебе эти «висяки», пусть у областников голова болит, да туляки почешутся. Какое нам до этого дело. Заканчивай с Тохадзе.

– Но мне нужно еще дней десять.

– Пять. Понял? Пять. Корнеев кивнул и пошел к двери.

– Слушай, Корнеев, – Кравцов встал из-за стола, подошел к Игорю, – тут дело одно деликатное есть. Надо руководству помочь.

– Что за дело?

– Вот, – Кравцов щелкнул замком сейфа, достал папку, – дело по угону автомашины у товарища Черемисина. Слыхал о таком?

– Только по телевизору.

– Вот-вот, так сказать, большой человек. А у него машину угнали.

– Так угонами другой отдел занимается.

– До чего же ты, Корнеев, непонятливый человек. Это же Черемисин. Понял? Черемисин.

– Да хоть сам…

– Ты что, ты что, – прервал его Кравцов, – так сказать, такое имя, в суде. Ты лучше своего Тохадзе попроси, пусть на себя этот угон возьмет.

– Что?!

– Пусть на себя возьмет угон машины Черемисина.

– Да вы в своем уме предлагать мне такое?

– Так, – сказал Кравцов, – понятно. Потащишь в партбюро, откажусь, докажу что ты хочешь меня оклеветать. Понял?

– Ну и сволочь ты Кравцов. Ох, какая же сволочь.

– А это я запомню.

Корнеев вышел, в сердцах саданув дверью.

В кабинете Михаила Кирилловича телефонов было много. Они стояли на столе и на специальной тумбе. Только этот, старого образца беленький телефон, одиноко притулился на полочке. Сейчас он звенел тонко и переливчато.

Мусатов снял трубку.

– Да… Здорово… Знаешь, я, когда звонок этого аппарата слышу, сразу на сердце легче, друзья звонят… Да… А что за спешка такая… У всех дела… Ну ладно, ладно, приеду. А где там… Давай… Жди.

Мусатов положил трубку, забарабанил пальцами по столу. Нажал кнопку звонка.

В кабинете появился помощник.

– Коля, я тут уеду на пару часиков. Понял.

– Понял, Михаил Кириллович.

Помощник распахнул стенной шкаф, достал плащ, подал его своему шефу так, как швейцары подают пальто в ресторанах.

Довольный Мусатов благосклонно кивнул и вышел из кабинета.

Корнеев и дежурный по изолятору пожилой старший лейтенант шли по тюремному коридору.

– Он голодовку грозится объявить. Поэтому я тебя, Игорь, и вызвал. Или тебя теперь товарищ майор называть?

– Да что ты, дядя Сережа! Ты же меня еще младшим лейтенантом помнишь, – засмеялся Игорь.

– Я-то помню. Только некоторые об этом забывают.

– Не ворчи, дядя Сережа. Где он?

– В шестой.

Подошел старшина-надзиратель, открыл камеру. Тохадзе в разорванной рубашке сидел на нарах. Был он всклокочен, небрит. На столике стояли миски с едой.

– Встать, – скомандовал дежурный. Тохадзе молча поднял голову.

– Почему вы отказываетесь от пищи? – спросил Корнеев.

– Пища! – хрипло закричал Тохадзе и вскочил. – Ты, мусор!.. Где ты пищу видишь? У нас свиней кормят лучше. Понял!

– Может, мне в «Арагви» съездить? – прищурился Корнеев.

– В Батуми позвони, брату, пусть еду привезут!

– По мне, Тохадзе, ты и тюремной пайки не стоишь. Тебе на свете вообще жить нельзя.

– Это не тебе, мент, решать! Суду!

– Запомни, не будешь есть, начнем кормить насильно. У нас нервы крепкие. Пошли.

Дверь камеры захлопнулась.

Тохадзе вскочил, закричал что-то гортанное по-грузински. Схватил со стола миску и бросил в дверь. Корнеев и дежурный остановились.

– Миску бросил, – сказал дежурный.

До чего же тихо и красиво осенью в Сокольниках. Днем в парке пусто. Только несколько молоденьких мам с колясками, да одинокий художник устроился у пруда. Неяркое солнце добавляет золото в краски осени. Заканчивается сентябрь безветрием и яркостью.

Желтухин прошел мимо художника, заглянул через плечо.

Художник недовольный обернулся.

– Ивините, так вот, любопытствую.

Желтухин обогнул озеро, сел на лавочку. Посмотрел, прищурившись, как блестят солнечные блики на воде, достал пачку «Казбека». Долго обнюхивал папиросу, потом закурил.

Он сидел, бездумно покуривая, а глаза внимательно следили за аллеей. Ждали.

Мусатов появился стремительно. Шагал энергично, раскидывая туфлями листву.

Он подошел к скамейке, сел.

– Ну? – спросил отрывисто и зло.

– Миша, – Желтухин вздохнул, – ты посмотри, красота-то какая. Меня осень успокаивает, душой я отдыхаю в такие дни…

– Ты меня за этим позвал? – зло спросил Мусатов.

– А хотя бы и за этим, Миша. Ты забудь, забудь о посте своем. Стань нормальным-то, добрее стань. Проще. Может, последний раз мы с тобой такую-то осень видим. Мы же, Миша, с тобой как братья. Это у тебя родственников полный дам, а у меня ты один. Дружба наша с тех горьких блокадных дней началась.

– Ишь, как у пионеров на сборе заговорил. «Горькие блокадные дни». Не очень они для тебя горькими были.

– Ты, Миша, путаешь что-то. Это для тебя они слаще молока сгущенного. Тебе и медальку за Питерские дни, и два ордена. А мне?

Голос Желтухина стал жестким, злым.

– Мне что, Миша? Срок. А потом паспорт чужой. А дело одно делали. Людей голодных обирали.

У Мусатова лицо дернулось. Он хотел что-то сказать, но не смог. Так и глотнул воздух открытым ртом.

– Да, Миша, мародеры мы. Капитал свой на голодных сделали. Только ты все сберег, а я потерял. Но на следствии, ох как меня крутили, о тебе молчал. Поэтому ты государственный человек, а я никто.

– Никто! – Мусатов усмехнулся. – Деньгами, наверное, стены оклеены.

– А зачем они мне, деньги-то? На кашку да творожок мне пенсии хватает. Может, эти-то деньги компенсация мне за жизнь загубленную.

– Только не плачь, Степа, каждый сам себе жизнь выбирает.

– Вот это ты точно сказал, Миша, точно, поэтому и дело у меня к тебе.

– Может, хватит дел?

– Нет, Миша, не хватит. Я тебе о Ленинграде и сроке не зря напомнил. Ты ведь все понял, умница моя? Понял, конечно?

Желтухин посмотрел на Мусатова и улыбнулся.

– Вижу, что понял. Противен ты мне, Миша. Я-то вор, а ты еще хуже.

– Но… Ты!.. Полегче.

– Не нравится? А валюту скупать да доченьке с сыном передавать нравится?

– И это знаешь?

– Все о тебе, Миша, знаю. Все. И хватит, о деле теперь. Позвони Громову. Его орлы Нугзара Борисовича Тохадзе арестовали.

– За что?

– Скажем так, за дело. За грабежи.

– Ты с ума сошел! Чем же я тебе помочь могу?

– Можешь. Громов тебе в рот смотрит. Попроси, мол, сын друга, туда-сюда. Он ему грабеж на квартирную кражу переквалифицирует. Вот и все. Мы его потом в лагерь, в Грузию, а там его выкупят. Пусть только Громов его дело у Корнеева заберет и все, а там уж…

– Сколько? – спросил Мусатов. Желтухин показал два пальца.

– Маловато.

– Это аванс. Двадцать тысяч. Дальше еще столько.

– Подумаем. Ты фамилию следователя знаешь?

– Не следователь пока, а опер. Фамилия его Корнеев.

Желтухин вошел в почтовое отделение, взял бланк телеграммы, написал текст: «Батуми, улица Чернявского, 7, Тохадзе Гураму Борисовичу. Мы можем договориться по делу брата. Это ваш единственный шанс. Пока еще не поздно. Корнеев».