Текст книги "Автопортрет. Самоубийство"

Автор книги: Эдуар Леве

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Ты учинил над собой насилие, какого не допускал в отношении других, им ты уделил все свои терпение и терпимость.

Ты неправильно заполнял графы административных анкет, чтобы сыграть под своим собственным именем в новую идентичность. Ты, бывало, проставлял «Да» в графе «Лишение материнских прав», писал «3» в пункте «Число детей» и «Австралиец» в графе «Национальность».

Ты полагал, что красивая музыка печальна, а печальная архитектура уродлива.

Ты не менял тональность дружбы. Ты был столь же предсказуем и успокоителен, как большой камень у обочины дороги. Ты с едва заметной улыбкой рассказывал о резких виражах своего приятеля, которого дважды случайно подслушал на одном и том же коктейле: сначала он жаловался старому другу на регулярные боли в спине, а спустя четверть часа восклицал в беседе с другим, что уже несколько лет не чувствовал себя так хорошо. Что стояло за этими речами, отрешенность, неосознанное противоречие, расчетливая ложь?

Время от времени у тебя в сознании ни с того ни с сего всплывало выражение: «Долгая черная песнь». Где ты его услышал? Твоя память не сохранила никаких следов, и это усугубляло его призрачный характер.

Ты восхищался историей парижского бизнесмена, чьим навязчивым хобби было документировать свое повседневное существование. Он хранил письма, приглашения, железнодорожные и автобусные билеты, билеты метро, путешествий на самолете или корабле, свои договоры, счета из отелей, ресторанные меню, туристические проспекты посещаемых стран, программки спектаклей, ежедневники, школьные дневники, фотографии... Стены одной из комнат в его доме, где он хранил постоянно разрастающиеся архивы, были сплошь заняты картотеками. В центре спирально организованный хронологический стол-указатель помечал разными цветами Париж, Францию и другие страны, континенты, моря, месяцы и дни. Он мог окинуть одним взглядом все свое существование. Он коллекционировал самого себя.

Перед объектом, чье назначение было тебе неизвестно, но ты знал, что сможешь, предприняв соответствующие усилия, его понять, ты сплошь и рядом предпочитал остаться на стадии умозрения и зрелища, наподобие того как наслаждался прекрасным пейзажем: достаточно видеть его издали, не обязательно по нему прогуливаться. Оглядывать остров с лодки может быть куда приятнее, чем топтать его почву.

Ты планировал, как обустроить свое надгробие. Ты не хотел оставлять на других выбор самой длительной своей резиденции. Оно должно было быть из блестящего черного мрамора, плоское, без украшений. На стеле на переднем плане выбиты твое имя, дата рождения, а также смерти в возрасте восьмидесяти пяти лет. Речь шла не о семейном погребении: ты бы оставался в нем один. Даты следовало выгравировать при твоей жизни.

Ты прикидывал, какой будет реакция гуляющих по кладбищу при виде забежавшей вперед даты смерти, отнесенной на несколько десятилетий в будущее. Могло реализоваться несколько сценариев.

До момента твоей смерти ее спрогнозированная на будущее дата заставит провидеть за твоей могилой либо фарс, либо смущающее предсказание. Если бы ты умер раньше означенной даты, можно было бы похоронить тебя, заменив ее на дату реальной смерти, что, отметая обман, опошлило бы твою могилу. Но можно было бы погрести тебя и не меняя надписи. Проходящие, видя во всем этом шутку, смеялись бы над погребением, в котором тем не менее лежал бы мертвец. Стела поддерживала бы этот фарс до того года, когда тебе исполнилось бы восемьдесят пять. После чего прохожие уже не догадывались бы о твоей эксцентричности: кто бы мог заподозрить, что надпись обманывает и лежащий в могиле умер отнюдь не тогда, когда указывает дата?

Или бы ты умер в означенном году, в восемьдесят пять лет. Либо естественной смертью, что было бы удивительно, ибо тем самым исполнилось бы твое предсказание, либо покончив с собой, если бы ты захотел сдержать высеченное в мраморе обещание. Тогда тебя погребли бы, ничего в надписи не меняя.

Если бы ты прожил больше восьмидесяти пяти лет, гуляющие по кладбищу, прочитав даты, сочли бы, что ты уже умер, хотя ты бы был еще жив. И наступил бы день, когда ты умер. Если надпись оставить неизменной, тебя похоронили бы в могиле, надпись на которой станет тебя омолаживать. Если бы только ты не велел все-таки согласовать дату своей реальной смерти с датой на стеле. Или ты мог бы оставить посмертные инструкции, чтобы записанную дату смерти постоянно отодвигали, чтобы она всегда оставалась предвещаемой, никогда не свершенной.

Самоубийство положило конец всем этим сложным гипотезам, но жена, знавшая об этом проекте, заказала надгробие по оставленным тобой эскизам. Она велела выбить на черной стеле даты твоего рождения и смерти. Их разделяет не восемьдесят пять, а двадцать пять лет: никому, кроме тебя, не приходило в голову шутить со смертью.

Тебе было так же легко встретиться с новыми людьми один на один, как и трудно встречаться с ними скопом. Однажды я пригласил тебя на обед в дом своих родителей, от которого ты жил в нескольких километрах. Кроме нас никого не предвиделось, но, когда утро уже подходило к концу, ко мне, решив преподнести сюрприз, внезапно нагрянули несколько моих приятелей и я предложил им остаться на обед. Обогнув угол дома, за которым мы коротали на солнце время за аперитивом, ты обнаружил, что стол накрыт не на двоих, а на шестерых. Твое лицо мгновенно исказилось. И тут же выправилось, стоило тебе увидеть, что я понял твою досаду. Ты стремился не скрыть от меня свои чувства, а избежать неучтивости, не выдав моим друзьям свое недовольство. Я знал, что ты бы лучше развернулся и отправился домой, чем остался беседовать с людьми, которых никогда больше не увидишь. Они хорошо знали друг друга. У тебя был дар мгновенно распознавать стаж дружбы – по громкости разговоров, по игривости голосов, по игре взглядов. Ты скорее присоединился бы к группе присматривающихся друг к другу незнакомцев, чем к этой давным-давно сложившейся помимо тебя компании. Но ты сделал усилие и остался. Ты проговорил все послеполуденные часы с одной и той же женщиной, которую умудрился отвести чуть в сторону, под сень каштана, потом к кедру. Вас влекло друг к другу, но ты не мог отделить ее от группы, в которой ее воспринял. На нее отбрасывали тень другие. Ты боялся, что, встретившись с ней снова, не сможешь снять печать ее друзей. Ты отказывался быть чем-то сопутствующим. Если бы эта компания тебя приняла, ты все равно остался бы опоздавшим. Уже устоявшимся приятельским отношениям, к которым присоединяешься со стороны, ты предпочитал сложившиеся в твоем присутствии: ты видел, как они рождаются и растут, и, хотя не мог предсказать, какие именно привязанности сплетутся между теми или иными, знал, что, сойдясь в одно и то же время, вы будете на равных перед будущим. На исходе того дня ты понял, что общее прошлое моих друзей навсегда оставит тебя в стороне. Ты счел, что лучше не приближаться к этому кругу, чем заведомо остаться на его краю.

Ты успешно прошел письменный экзамен при поступлении в один из престижнейших вузов. На устном экзамене по общей культуре ты должен был за полчаса подготовить выступление на тему: «Нужно ли страшиться того, что тебе предстоит пережить свою смерть?» От этой парадоксальной формулировки у тебя закружилась голова. Можно ли пережить свою смерть? Да, подразумевал вопрос, поскольку спрашивалось, нужно ли этого страшиться. Тебе было двадцать. До тех пор ты думал о смерти как о явлении, происходящем с другими, когда же оно произойдет с тобой, ты этого даже не поймешь. Пережить свою смерть – означает ли это видеть, как она наступает, и ее принять, а не грубо ей подвергнуться, не имея времени ощутить, что уходишь? Или выбрать ее досрочно, дабы утвердить перед неотвратимым свободу своей воли? Вопросы теснились у тебя в голове, и у себя на листке ты набросал несколько разрозненных заметок. Среди них такая, которую ты мне цитировал: «Смерть – это края, о которых ничего не известно, никто не возвращался оттуда, чтобы их описать». Тема слишком захватила тебя, чтобы ты мог от нее отстраниться. Прошло полчаса, а ты так и не смог привести свои мысли в порядок. Ты вошел в аудиторию, где тебя холодно встретили два сидевших за столом экзаменатора. Ты занял свое место и начал излагать мысли, записанные тобой в беспорядке их появления. Тебе казалось, что ты читаешь на лицах своих оппонентов разочарование. Они хранили молчание, пока у тебя изо рта механически, словно их произносил кто-то другой, вырывались слова. Ты вслух излагал хитросплетения своей мысли. Один из экзаменаторов повторил одно из твоих утверждений в вопросительной форме: «Смерть для жизни – то, что для отсутствия жизни – рождение?» Последовало долгое молчание. Ты не отвечал, окаменев, будто к тебе обращалась сама смерть. Она не воплотилась в твоих экзаменаторов, она витала в зале между ними и тобой. Ты дожидался конца собеседования: пройти или не пройти по конкурсу уже не имело для тебя никакого значения. Хотя, покидая аудиторию, ты был уверен, что провалился, ты ни о чем не жалел. Прочувствовать смерть и окружающее ее непонимание было для тебя куда важнее, чем результаты экзамена. Позже стало известно, что тебя приняли. Твое рассуждение о смерти получило одну из высших оценок. Ты отказался от поступления.

Ты бы предпочел вместе с приглашением получать и меню званых ужинов, чтобы можно было заранее насладиться блюдами, которые предстоит отведать. К будущему удовольствию прибавилась бы череда сиюминутных желаний.

Ты хотел знать свое будущее – не чтобы удостовериться, что именно с тобой произойдет, а чтобы жить в предвкушении ожидающей тебя жизни. Ты мечтал об исчерпывающем ежедневнике, в котором твои дни были бы расписаны до самой смерти. Ты бы мог подготовиться к радостям и испытаниям завтрашнего и более далеких дней. Мог бы прислушиваться к будущему, как вспоминают о прошлом, и перемещаться по нему по своему усмотрению. Но однажды сей воображаемый ежедневник представил тебе твою жизнь в виде огромной терновой стены. Предвидимая жизнь обнадеживала тебя, поскольку состояла в твоем представлении из удовольствий. Но ведь ничто не уточняло, что именно попадет в твой ежедневник. Он мог обернуться для тебя и жутчайшим кошмаром, чередой предопределенных несчастий, к которым ты должен был бы готовиться. Незнание будущего могло, напротив, сделать его желанным.

Тебе хотелось совершать только такие деяния, чье эхо долго не угасало бы, поступки, укладывающиеся в считаные минуты, чей след будет сохранен и еще долго заметен. Этим торможением времени в материи объяснялся твой интерес к живописи: за кратким периодом выполнения следовала долгая жизнь картины.

Летом, на побережье, ты в одиночку ходил в море на катамаране. Закрепив паруса, ты плыл прямо вперед. Зачем менять галс, если все волны на одно лицо? Тебе устраивала прямая. Маршрут не особенно заботил – повернувшись спиной к берету, ты направлял нос своего судна к горизонту. Ты хотел забыть землю, но твои вылазки были слишком скоротечными, чтобы вокруг не осталось ничего, кроме волн. Воздух наполнял твои легкие, валы затопляли слух, движение катамарана заставляло тело искать равновесие. Покачивание волн гипнотизировало тебя, в то время как ветер приводил в чувство. Ты любил эту просветленную дремоту, похожую на сон ребенка, которого, напевая тихим голосом усыпляющую мелодию, укачивает кормилица. Потом приходилось возвращаться. Ты менял галс и старался следовать той же прямой, по какой отправлялся в путь, несмотря на вынуждавшее тебя рыскать направление ветра. Далекий вид суши возвращал к реальности, которую вытеснило из памяти море. По мере приближения к пляжу тебя оставлял сон наяву, в который погрузили морские волны.

Как-то ночью ты три часа кряду бродил наугад по улицам большого прованского города. Ты очутился в лишенном всякой привлекательности квартале, зажатом между двумя большими бульварами. Дешевые доходные дома чередовались с социальным жильем, домами для престарелых, гаражами, супермаркетами и магазинами пылесосов, несколькими лавками по продаже продуктов для домашних животных и дамскими парикмахерскими. Из укрывшегося за грязными занавесками ресторана со стандартным для придорожного заведения меню разносился назойливый запах фритюра и тушеного мяса. Оранжеватое городское освещение портило удовольствие, которое ты мог бы получить, разглядывая горстку вилл прошлого века, чудесным образом сохранившихся между двумя бетонными блоками. Ты наткнулся на примыкавшую к кладбищу маленькую церквушку. Белые могилы, которые вырисовывались за укрытой большим кипарисом решеткой входа, предстали перед тобой как оазис спокойствия и красоты. Тебе никогда не приходило в голову в одиночку отправляться ночью на кладбище. От этого тебя удерживало неосознанное опасение призраков. Дело решило наличие выступающего из стены камня и возможность ухватиться за верх решетки. Не раздумывая, ты полез на стену, не удосужившись прикинуть, как потом оттуда выберешься. Приближалась машина, ты, пока она пройдет, слез обратно. Потом объявился мотоцикл, еще одна машина. Пережидая, ты делал вид, что разглядываешь табличку с расписанием работы кладбища. Было два часа ночи. Ты снова пошел на приступ и в два счета очутился за оградой. Ты не знал, охраняется ли кладбище, как соседние склады. У тебя под ногами скрипел гравий. Ты не боялся призраков: с некоторых пор ты настолько часто думал о смерти, что она стала тебе привычной. Тебя успокаивал вид могил в полутьме, как будто ты явился на безмолвный бал, организованный доброжелательными друзьями. Ты был единственным посторонним, живым в окружении ласковых к тебе надгробий. Появление сторожа или бродяги обеспокоило бы тебя больше, чем появление привидения. Среди смягченных темнотой каменных декораций твоя мысль колебалась, словно ты пребывая между жизнью и смертью. Ты казался чужим самому себе, но своим в этом населенном усопшими месте. Тебе редко доводилось испытывать подобное чувство: быть уже мертвым. Но взглянув на уходящие вниз от кладбища холмы, где в окнах домов там и сям мерцали огоньки, ты внезапно вернулся в мир живых И инстинкт выживания повлек тебя к выходу. Нескольких упоров и зацепов хватило, чтобы выбраться наружу. Слезая со стороны улицы, ты случайно задел ногой кладбищенские ворота и они подались. Они не были заперты на ключ. Ничто не преграждало путь: тебе незачем было лезть через стену.

Солнце, тепло в свет, которыми наслаждалось твое окружение казались тебе как бы приглашением выйти на улицу, покушением на твое одиночество, понуждением радоваться. Ты не хотел, чтобы климат повергал тебя в блаженство. Ты хотел сам быть за него в ответе. Если тебя зазывали, упоминая прекрасную погоду, ты отклонял приглашение. Ты был не против пасмурной погоды, зимы, дождя или холода. Природа тогда, казалось, соответствовала твоему настроению. Плохая погода снимала с тебя вину за то, что ты не выходишь из дома. Ты мог остаться у себя, и такое заточение не казалось аномалией. Не было повода допытываться о твоем пристрастии к своей комнате.

Ты говорил, что незаурядность, будучи противоположностью скромности,– бросающаяся в глаза сторона изысканности. Ты хотел быть скромным, тебя называли изысканным. Ты бы предпочел быть нейтральным, но твои красота и стать выделяли тебя из любой компании. Ты прикидывал, не лучше ли носить одежду плохого покроя, сутулиться, неловко жестикулировать, чтобы стушеваться за менее желанным обличьем, но боялся, что эти уловки будут замечены и приведут к тому, что тебя примут за денди, каковым ты не был. Посему ты смирился со своей природной изысканностью.

В парижском метро ты вошел в вагон и сел на откидное место. Через три остановки рядом с тобою уселся клошар. От него несло сыром, мочей и дерьмом. Весь всклокоченный, он повернулся к тебе, принюхался пару раз и сказал: «Фух, разит как от кокотки». Утром перед выходом из дома ты слегка надушился. На этот раз клошар заставил тебя рассмеяться. Обычно подобные персонажи вызывали у тебя беспокойство. Ты не чувствовал угрозы, из-за них у тебя никогда не было неприятностей, ты просто боялся кончить, как они. Ничто, однако, не оправдывало твоей боязни. Ты не был одинок, беден, покинут, не был алкоголиком. У тебя имелось все – семья, жена, друзья, дом. Ты не испытывал недостатка в деньгах. Но клошары были как бы призраками, возвещающими об одном из твоих возможных концов. Ты не отождествлял себя со счастливыми людьми и за отсутствием чувства меры проецировал на тех, кто во всем потерпел неудачу или ни в чем не преуспел. Клошары воплощали крайнюю стадию упадка, к которому могла склониться твоя жизнь. Ты воспринимал их не как жертв, а как творцов своей жизни. Сколь бы скандальным это ни казалось, ты полагал, что некоторые из клошаров сами выбрали такую жизнь. Это и беспокоило тебя больше всего: рано или поздно ты можешь предпочесть опуститься. Не просто от себя отступиться, что было бы просто формой пассивности, но захотеть унизиться, уронить себя, стать собственной руиной. У тебя в памяти всплыли воспоминания о других клошарах. Ты не мог с собой справиться и, завидев их, останавливался и начинал издалека наблюдать. У них ничего не было, они жили ото дня ко дню, без жилища, без имущества, без друзей. Тебя зачаровывала их убогость. Ты воображал, как живешь на их лад, отказавшись от всего, что было тебе дано, и от всего, что ты приобрел. Как отрешился от вещей, людей и времени. Как обосновался в постоянном настоящем. Как отказался организовывать свое будущее. Как отдался, что касается встреч и событий, на волю случая, безразличный, когда дело доходит до выбора. Пока ты, сидя в вагоне метро, представлял, какою была бы твоя жизнь на его месте, твой сосед, пошатываясь, поднялся и вышел, чтобы присоединиться к группе пьяных клошаров на перроне. Один из них сполз на землю и спал с открытым ртом, голым пузом наружу, потеряв один башмак. Он был похож на мертвеца. Вот этого-то ты, возможно, и боялся: стать безжизненным в теле, которое дышит, пьет и все еще питается. Боялся медленно с собой покончить.

У себя в кабинете ты повесил портрет своего двоюродного деда – на стене позади письменного стола, так что ты сидел за столом к нему спиной. Ты говорил, что так уже он смотрит на тебя, а не наоборот. Его глаза были направлены на тебя постоянно, а если тебе хотелось взглянуть на него, то приходилось оглядываться. И тогда ты уделял ему пристальное внимание, не чета тем мимолетным взглядам, которые бросал на него, входя в комнату.

В городе, где ты жил, не было ни психоаналитика, ни психиатра. Ты размышлял, не может ли твоя неприкаянность быть списана на какое-то физическое расстройство. Ты посетил терапевта, и тот прописал тебе антидепрессант. В качестве эксперимента ты начал его принимать и спустя несколько дней ощутил какую-то странность. Ты слышал вырывающиеся у тебя изо рта слова, как будто их произносит кто-то другой. Твои жесты казались резкими и неожиданными. Ты подходил к жене и внезапно обнимал ее. Ты с силой сжимал ее в объятиях, после чего резко отстранялся. Она смотрела, как ты отшатываешься, ничего не понимая, протянув к тебе руки. Потом ты брал книгу и начинал читать. Слова вычерчивали на странице линии абстрактной картины, их смысл ускользал от тебя. Ты откладывал книгу, шел на кухню и делал себе сэндвич, но не ел его. Выходил на улицу, чтобы прогуляться, и возвращался через несколько минут, поскольку не знал, почему вышел. Закуривал сигарету и гасил ее после двух-трех затяжек. Ты устраивался за письменным столом и перечитывал учебники по экономике, прежде чем взяться за накопившиеся счета. Ничто не задерживало твое внимание. Ты приводил бумаги в порядок. Ты думал о длинном списке того, что нужно сделать, но не мог дисциплинировать свой ум. Возбуждение без всякой логики толкало тебя от одного действия к другому, хотя ты не завершал ни одного из них. Вечером взвинченность мешала тебе заснуть. В первые дни ты посерел от недосыпания, как будто после бессонной ночи, но спустя две недели твои резервы сна оказались исчерпаны. Бессонница тебя измотала. Ты становился идиотом. Тебе изменяла память. Ты с муками вспоминал имена собственные – даже тех, кого хорошо знал. Тебе понадобилось два дня, чтобы вспомнить имя подруги, с которой ты виделся пару месяцев назад. Ее лицо и голос всплывали без малейших проблем, но имя, казалось, никогда не существовало. Ты отыскал его, лишь перелистав блокнот с адресами. Ты снова отправился к врачу, и тот прописал тебе новый антидепрессант, который действовал и как снотворное. Ты немедленно обрел глубокий сон, но перестал в полном смысле слова просыпаться. Днем ты плавал в сонливости. Говорил медленно, плохо выговаривал звуки, с запозданием отвечал на заданные вопросы. Потяжелела твоя походка. Ты шаркал пятками. По улице шагал ненормально прямо, избегал препятствия в самый последний момент. Подчас ими пренебрегал. Равнодушно шел прямиком через лужу, налетал плечом на уличный фонарь. На тебя оборачивались прохожие. Ты жил непосредственно в настоящем. Твоя память о недавних событиях сошла на нет. Ты не помнил того, что тебе только что рассказали. Прямо посреди рассказа мог спросить, с чего все это началось. На твои провалы в памяти обращали внимание только тогда, когда вопросы повторялись или относились к только что упомянутому собеседником. Через неделю после того, как ты начал принимать новый антидепрессант, ты превратился в призрака. Ты выходил из этой комы только для того, чтобы пожаловаться на глупость, в которую она тебя погружает. Врач, на прием к которому ты опять отправился, прописал тебе третий антидепрессант. Единственное изменение, которое ты почувствовал в первую неделю,– потеря сна. Но начиная со второй недели ты в непредсказуемые моменты стал испытывать ненормальное возбуждение. В один из дней ты встал утомленным. Ты проспал всего два часа, хотя лег спать рано и не вставал всю ночь. Ты неспешно дотянул до полудня, и вдруг, беспричинно, тебя охватила эйфория. Ты говорил быстро, ты торопился и суетился сверх всякой меры. Позвонив по телефону матери, принялся перекладывать с места на место продукты в холодильнике, обшаривая взглядом кухню в поисках радикального обновления ее декора. Внезапно прервал разговор и отправился в подвал на поиски лопаты. Ты хотел разровнять в саду кучу земли, дожидавшуюся этого много месяцев. Лопату найти не удалось, но ты наткнулся на старые заплесневелые ящики для фруктов и сгреб их в кучу. Когда ты ухватил их в охапку, они возвышались над твоей головой, и ты вслепую зашагал в сторону свалки, расположенной в километре от дома. Вернувшись, ты обнаружил, что оставил двери распахнутыми настежь и что на газовой плите сгорела кастрюлька. Это зрелище тебя сразило. Ты рухнул на диван и почувствовал жуткую боль в висках, будто их медленно сжимали штангенциркулем. Ты постучал пальцами по голове, по звуку казалось, что она пуста, как череп мертвеца. Внезапно у тебя больше не было мозга. Или он был чужим. Ты провел так два часа, спрашивая себя, ты ли это. Твое внимание привлек какой-то документ, краешек которого торчал из-под дивана. Это оказался годовой отчет крупного международного банка. Ты не знал, как он туда попал, но внимательно его прочитал. На самом деле ты ничего не понимал в прочитанном. Документ был написан по-французски, но напоминал какой-то иностранный язык. Дочитав до конца этот абстрактный текст, в котором ты обнаружил обаяние странной поэзии, ты встал с дивана с твердым намерением основать свое предприятие. Ты отправился в библиотеку, чтобы ознакомиться с книгами о юридическом статусе компаний. Библиотека оказалась закрыта, было воскресенье, но ты об этом не подумал. Ты вернулся бегом, у тебя зудели ноги, тебя переполняла неконтролируемая физическая энергия. Ты остановился перед старой стеной, из которой торчал кусок кремня, и захотел его съесть. Когда ты приблизился к камню вплотную, тебя вдруг поразила несуразность твоего поведения. Но ты об этом тут же забыл. Ты возобновил свою бешеную гонку. Тебе было жарко, стояла ясная погода, тебя возбуждало солнце. Ты с вызовом взглянул прямо на него, как делал в детстве. Твои глаза слезились. Тебе понравилась легкая боль. Ослепление превратило улицу в однотонную белую картину, по которой ты пошел медленнее, чтобы просмаковать ее красоту. Медленно возвращались цвета, как в кинематографическом спецэффекте. Это навело тебя на мысль замедлить шаг, чтобы испытать на своем теле другой спецэффект. Ты потратил полчаса, чтобы добраться до дома, ты пересек сад, как черепаха. На пороге показалась твоя жена и начала смеяться. К ее полному недоумению, ты разразился безудержным, безумным смехом, который внезапно заглох. Ты вдруг заметил ставню с шелушащейся краской и решил ее перекрасить. Темнота и запах чулана, в котором ты держал кисти, внезапно вернули тебя к реальности. Этот привычный запах напомнил тебе твое состояние до приема антидепрессантов. Ты осознал, насколько эйфория, в которую они тебя ввергли, искусственна. Фазы подавленности, следовавшие за энтузиазмом, стали куда насыщеннее, чем прежде. Ты уже не так контролировал себя, твоим настроением завладели медикаменты. Стоили ли крохи искусственного счастья утраты свободы воли? Ты решил покончить с этими химическими костылями, которые тебя раздваивали или отупляли. Но к ним привыкло твое тело. Только через две недели новых тревог и подавленности тебе удалось снова стать самим собой.

В разложении событий на начало, осуществление и завершение ты предпочитал начало, потому что в нем желание главенствовало над удовольствием. В самом начале события сохраняли потенциал, которого завершение их лишало. Желание продолжается, пока не исполнится. Что касается удовольствия, оно означает смерть желания, а затем и самого удовольствия. Забавно, что, предпочитая начала, ты покончил с собой: самоубийство – это конец. Не счел ли ты, что оно станет началом?

Ты играл в теннис, сквош и пинг-понг. Ездил на лошади. Плавал. Бегал. Ходил под парусом. Гулял по городу и за городом. Ты не занимался командными видами спорта. Ты предпочитал усердствовать в одиночку, не зависеть от товарищей по команде. Ты любил играть против соперника не для того, чтобы его победить, а в надежде почерпнуть новые силы. Когда ты в одиночку прогуливался за городом на лошади или плавал в море, в реке, в бассейне, посреди предпринимаемых усилий тебе случалось вдруг впасть в уныние от абсурдности того, что ты в данный момент делал: спорт был совершенно бессмысленной деятельностью. Ты занимался им скорее из-за потребности себя растратить, а не из-за удовольствия от игры. Твое тело, как тело животного, производило больше энергии, чем необходимо. Накапливаемый избыток, если не удавалось его отвести, оборачивался против тебя. Если ты проводил неделю не растрачиваясь, ты начинал приплясывать на месте, твои мышцы были напряжены с момента пробуждения и не расслаблялись, пока не наступала ночь.

Чтобы оценить масштабы такого лишения, ты попробовал целый месяц не заниматься спортом. Ни тенниса, ни лошади, ни паруса, ни плавания, ни бега, ни ходьбы. Ты был наэлектризован. Как до отказа заряженный аккумулятор, грозил расплавиться или взорваться. Твои движения убыстрялись. Ты был неловок с самыми обычными предметами, словно впервые управляя сложной машиной. Вернулся забытый с раннего детства нервный тик. Ты без всякой причины вытягивал руки десять раз кряду, похрустывая костями в локтях. Расправлял плечи, до предела нагружая суставы. Неистово вдыхал и выдыхал на протяжении пяти минут. Начинал ходить на цыпочках и крутить лодыжками, беседуя с приятелем, который задерживал тебя слишком долго. У себя в комнате ты боролся с желанием побоксировать или нанести ногой несколько ударов в пустоту. Твое тело пыталось смошенничать и растратить себя, несмотря на навязанную ему тобой неподвижность.

Как-то зимним утром ты вышел на улицу в шортах, футболке и кроссовках. Ты пустился бежать по дороге вдоль реки, которая уходила от города, петляя по сельской местности. Было восемь часов, занимался день, рассеивался туман. Холод пронизывал твою скудную одежду, руки покраснели, замерзли уши. Тело казалось хрупким, как будто ты голым залез в морозилку. Ты не понимал, какой мазохизм подвиг тебя на эти муки. Но бежал ты быстро, и твое тело постепенно отогревалось. Вскоре капельки пота, выступившие на шее и бедрах, начали раздражать твою кожу. Ты запыхался, ледяной воздух проникал в твои легкие, и те отхаркивали накопившийся на их стенках никотин. Но ты не сдавался. После двадцати первых мучительных минут тебя охватила эйфория и ты забыл о холоде и болезненных усилиях. Теперь ты верил, что можешь бежать бесконечно, твой мозг затопил естественный наркотик, выделяемый телом. Ты пробежал полтора часа, прежде чем решил повернуть назад. Ты вернулся домой спустя три часа, насквозь промокший, равнодушный к холоду и страданию. Теперь мучительно трудно оказалось остановиться. Ты отдувался в передней, подпрыгивая на месте, чтобы как-то смягчить резкое окончание гонки. В доме было слишком жарко. Вновь покидать его не имело смысла, твое тело в процессе реакклиматизации уже не смогло бы выдержать щиплющий холод. Ты переходил из комнаты в комнату. Прошел мимо зеркала, твое лицо усеивали красные и желтые бляшки. Подойдя поближе, ты узнал свою физиономию, но тебе казалось, что она принадлежит кому-то другому. Ты просто разваливался от усталости. Ты принялся разглядывать мебель и другие окружающие тебя предметы. Они должны были быть знакомы, но оказались для тебя чужими. Ты взял словарь и, наудачу открыв его, попал на слово «фракция» и прочитал его определение. Слова были абстрактными картинками. Ты узнавал буквы, ты собирал их в звонкие созвучия, но из прочитанных фраз не возникало никакого смысла. Текст оставался непрозрачным, словно однотонная поверхность. Ты закрыл словарь и взял валявшуюся на полке конфету. Развернув обертку, положил конфету в рот. Резкий запах мяты оросил твое небо и наполнил легкие. Закашлявшись от его ярой перечности, ты уселся в кресло, закрыл глаза и откинул голову. Кровь с силой билась у тебя в сердце. Оно было тяжелее обычного. Артерии и вены казались слишком узкими. Плоть шумела. Не играла музыку, а тошнотворно пульсировала, и ты дожидался, когда спадет ее ритм. Деревянная спинка, на которую ты откинул голову, резала шею. Ты встал. Смена позы вызвала головокружение. На поверхности твоих глаз скапливались какие-то белые крупицы. Они застилали окружающее, мебель исчезла. В тот момент, когда ты был готов потерять сознание, по твоему позвоночнику пробежала дрожь. Белые крупицы расплылись, и вновь появились предметы, как в наплыве диафильма, но они были ничуть не более реальны, чем до этого. Ты повалился на диван, бархат обивки ластился к тебе, но это ощущение не вызывало никаких воспоминаний. Твоя память, казалось, была упразднена. Ты подошел к фотографии жены, стоявшей на полке в книжном шкафу. Ты равнодушно рассматривал ее, будто речь шла о выставленном на кабинке фотоавтомата портрете незнакомки. Обеспокоенный своей бесчувственностью, ты услышал шаги по паркету. Ты обернулся, это оказалась жена, она напоминала тебе об ужине, на который вас пригласили на следующей неделе и на который, как она предполагала, ты вряд ли захочешь пойти. Ты опроверг это еще до того, как успел подумать, что, собственно, собираешься сказать. Жена не скрывала своего удивления, но ты увидел в этом лишь абстрактную гримасу. Это была твоя жена, ты ее узнавал, но не мог понять, знаешь ли ее. Она была столь же абстрактна, как и предметы, на фоне которых выделялся ее силуэт. Она смотрела на тебя, она ждала какой-то реакции, но твое лицо было лишено выражения. Физическая избыточность утренней пробежки погрузила тебя в сон наяву, из которого ты никак не мог выйти. Происходящее у тебя между висками, глазами и затылком больше тебе не принадлежало. Тобой двигал физический автоматизм. Ты направился в ванную, чтобы принять душ. Холод плитки под ногами, запах мыла, стекающая по голове горячая вода не смогли вывести тебя из столбняка. После душа ты лег, но сон не приходил к тебе. Ты отделился от самого себя, расслабленный вплоть до полной бесчувственности. Собственное равнодушие могло бы испугать тебя, но ты был равнодушен даже к равнодушию. Ты встал, оделся и сел вместе с женой обедать. За едой ты реагировал на ее реплики расплывчатыми формулировками, которые не предполагали ответа. Ты так и провел весь день в роли сомнамбулы, пока не начало смеркаться. Когда ты зажег свет, после твоей пробежки прошло уже семь часов. Ты начал приходить в чувство. Избыток физических усилий надорвал тебя. Ты решил соизмерять в будущем свои усилия, чтобы они не обернулись против тебя. Нужно было прочувствовать точную меру, чтобы спорт расслаблял, а не уничтожал тебя.