Текст книги "Последнее дело Трента"

Автор книги: Эдмунд Бентли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Глава 14
ТРЕНТ ПИШЕТ ПИСЬМО

– Если вы настаиваете, – сказал Трент, – пусть будет по-вашему. Я предпочел бы писать в одиночестве, а если это нежелательно, принесите мне лист чистой почтовой бумаги. И оцените жертву, которую я приношу. Я никогда не любил писать писем… Так что я должен написать? Сравнить ли мне его с солнечным днем?

– Напишите о том, что чувствуете, – сказала она. Он покачал головой:

– Единственное, о чем мне хотелось бы говорить последние сутки встречному и поперечному – мужчине, женщине, ребенку:

Мабель и я помолвлены… Но это не лучшее начало для официального, если не сказать – зловещего письма… Я уже написал: «Дорогой мистер Марлоу». Что дальше?

– Я посылаю вам рукопись, – подсказала она, – с которой, думаю, вас следует ознакомиться…

Он отослал ее к роялю и через несколько минут вручил плотно исписанный лист бумаги. Взяв письмо, миссис Мандерсон прислонилась к его плечу и вслух прочла следующее:

«Дорогой мистер Малоу!

Вероятно, вы помните, что мы с вами встречались при довольно неприятных обстоятельствах в июне прошлого года в Марлстоне.

Мне было поручено, как представителю прессы, произвести независимое расследование обстоятельств смерти Сигсби Мандерсона. Я выполнил поручение и пришел к определенным выводам. С моими заключениями вы можете ознакомиться по прилагаемой рукописи, которая написана как отчет для газеты „Рекорд“. По причинам, говорить о которых нет необходимости, я решил свое расследование не предавать гласности. Кроме вас, с материалом ознакомлены только двое…»

– Двое? – спросила миссис Мандерсон.

– Второй – ваш дядя. Я нашел его прошлой ночью и рассказал всю историю. Я должен был это сделать, потому что когда-то обещал держать его в курсе дела. Он тонкий советчик, и я хотел бы видеть его рядом, когда буду говорить с Марлоу.

Она вздохнула.

– Да, конечно, дядя должен знать правду. Как бы я хотела, чтобы весь этот ужас скорее кончился! Я с нетерпением жду мига, когда вы удовлетворите свой пытливый ум и выясните все, что вас интересует.

Она продолжала читать:

«Недавно мне стали известны факты, изменившие мое решение, поэтому и возникла необходимость просить вас о неофициальной встрече. Я не вижу причин, почему бы нам не сделать этого.

Надеюсь, вы подскажете мне место встречи. Если не возражаете, я готов предложить свою гостиную в отеле. В любом случае я просил бы вас согласиться на присутствие мистера Копплса, которого вы, вероятно, помните и который знаком с моими записями.

Уважающий вас Филипп Трент».

– Какое жесткое письмо! – сказала миссис Мандерсон.

– Думаю, не стоит посылать его по почте, – ответил Трент. – Надо отправить с посыльным и передать в руки Марлоу. Если он отсутствует, оставлять письмо не надо.

Она кивнула.

– Я организую это, – сказала она. Когда миссис Мандерсон вернулась, он сидел в музыкальном салоне. Она опустилась подле него на ковер.

– Скажите мне что-нибудь, Филипп, – сказала она.

– Если это что-нибудь из того немногого, что я знаю.

– Когда вы говорили прошлой ночью с дядей, вы сказали ему… о нас?

– Нет, – ответил он. – Помнится, я не получал никаких полномочий на такой разговор.

– Я хочу, чтобы именно вы сообщили ему обо всем. Может быть, вы догадаетесь, почему… Он откинулся в кресле.

– Что за мир! – сказал он. – Милая Мабель, не сыграете ли что-нибудь, выражающее чистую радость, ничего лихорадочного, нечто вселенское и общечеловеческое. У меня такое состояние, которое не может длится вечно, и хорошо бы извлечь из него все возможное. Она подошла к роялю и взяла несколько аккордов, и музыка была похожа на звук двери, открываемой в рай.

Глава 15
ДВОЙНОЕ КОВАРСТВО

У окна, выходящего в парк, стоял старый дубовый стол. Просторная комната обставленная со вкусом, однако во всем чувствуется рука холостяка. Марлоу отпер ящик стола, извлек конверт.

– Насколько я знаю, – сказал он мистеру Копплсу, – вы читали это.

– Да, это было два дня назад, – ответил мистер Копплс, он сидел на диване и с благодушным видом осматривал комнату. Марлоу повернулся к Тренту.

– Вот ваша рукопись, – он положил конверт на стол. – Я прочел ее трижды и думаю, что никто, кроме вас, в такой короткий срок не выявил бы столько правды.

Трент не обратил внимания на похвалу. Скрестив под стулом длинные ноги, он с окаменевшим лицом смотрел на огонь.

– Вы, конечно, имеете в виду, что основная правда остается за вами, просто ответил он. – Мы готовы выслушать вас, как только вы захотите. Я предполагаю, что это будет длинная история, и что касается меня, чем длиннее, тем лучше: я хочу все понять основательно. Что нам бы хотелось от вас услышать? Все о Мандерсоне и о ваших с ним отношениях. Мне с самого начала казалось, что характер Мандерсона – не последняя часть этого дела.

– Вы правы, – ответил Марлоу. Он пересек комнату и сел на каминную решетку. – Я последую вашему предложению.

– Должен вас предупредить… Несмотря на мое присутствие здесь, – Трент всмотрелся в лицо Марлоу, – несмотря на то, что я приехал выслушать вас, у меня еще нет причин сомневаться во всем, к чему я пришел ранее. – Он похлопал по конверту. – Все, что вы будете говорить, – защита. Вы это понимаете?

– Тем лучше. – Марлоу был хладнокровен и полностью владел собой. Он уже не напоминал того нервного, измученного Марлоу, которого встретил Трент полтора года назад. Высокая спортивная фигура дышала здоровьем, взгляд голубых глаз был чист и прям. И только, пожалуй, линии рта выдавали, что он знал о своем затруднительном положении и был готов дать отпор. И еще это странное выражение глаз, не нарушающее их спокойствия, но тревожащее Трента с первой их встречи в Марлстоне.

– Сигсби Мандерсон не был человеком здравого ума, – тихо начал Марлоу. Большинство богатейших людей Америки стали такими или от ненормальной жадности, или ненормального рвения, или ненормальной личной власти, или ненормального везения. Ни у кого из них не было выдающихся умов. Мандерсон с наслаждением отдавался накоплению и неустанно работал над этим; он был человеком волевым, и у него была своя доля счастья. В его стране многие, очевидно, с похвалой отметили бы, что он был безжалостен в достижении цели, и это было в нем самое отличительное. Но ведь рядом с ним были тысячи, которые рвались к цели с такой же одержимостью и так же мало беспокоясь о других. Мандерсон был сильнее. Я не утверждаю, что американцы глупы, как нация они неизмеримо умнее нас. Но я никогда не встречал дельца, который бы демонстрировал такое чутье и предвиденье, такую одаренность памяти, четкость и мощь логического мышления в погоне за увеличением капитала. Газеты звали его «Наполеоном Уолл-стрит», но мало кто знал, сколько истины было скрыто за этой фразой. Наполеон на поле брани и Мандерсон в деловых операциях – личности близкие, родственные. Прежде чем начать действовать, Мандерсон тщательно анализировал специальные сводки, выяснял состояние дел в угольной промышленности, транспорте или в сельском хозяйстве, затем планировал, расставлял людей, и его финансовый удар всегда был неожиданным. Стрит трясло, когда вдруг проносились слухи, что Колосс вышел охотиться и часто только поэтому противники легко сдавали свои позиции… А Мандерсон порой мог разработать свой план до мельчайшей детали – во время бритья.

Я привык думать, что та часть индейской крови, что текла в его жилах наследие далеких предков, – имеет какое-то отношение к его коварству и безжалостности. Об этой древней струе знали только он сам и я. Однажды он попросил меня применить мои генеалогические пристрастия и уточнить его фамильное древо. Тогда я и сделал открытие, что в нем есть часть крови вождя ирокезов и его жены-француженки, коварной женщины, грозно правившей племенами аборигенов двести лет назад. Мандерсоны занимались в ту пору закупкой пушнины на границе с Пенсильванией, и многие из них женились на девушках из местных племен. В жилах американцев течет немало крови аборигенов. Мандерсон, в отличие от других, не гордился этим. Я должен был держать свое открытие в тайне, что и делал до конца его жизни. Однако я всегда считал, что если однажды зародится его недоверие ко мне, то началом этому станет мое открытие.

– Было ли у Мандерсона, – внезапно спросил Копплс, – какое-то особое отношение к религии? Марлоу подумал с секунду.

– Преклонение перед неясным божеством, молитва – все это было ему чуждо. Я никогда не слышал, чтобы он говорил о боге. Я сомневаюсь, понимал ли он вообще суть религии и знал ли ощущение бога в себе. Однако воспитан он был явно в религиозном духе, в строгой морали. Его частная жизнь, в обычном понимании, была безупречна, поведение почти аскетично, разве что он курил. В течение четырех лет, что я был с ним рядом, я не слышал, чтобы он прибегал к словесному обману, хотя в делах не останавливался ни перед чем. Можете ли вы понять душу человека, который никогда не колебался, замышляя обман, стоящий миллионы, кто пользовался любым рыночным фокусом, чтобы сбить конкурента с толку?.. Таким был Мандерсон, и он был не единственным. Можно сравнить его с солдатом, который может быть кристально чистым человеком, но не постоит ни перед чем, чтобы обмануть врага. Правила игры это позволяют, то же самое можно сказать об отношениях деловых людей. Только между ними – состояние войны, со всеми остальными – по-людски.

– Это грустный мир, – заметил мистер Копплс.

– Совершенно верно, – согласился Марлоу. – И только однажды я услышал от Мандерсона откровенную ложь – в ночь его смерти, и, думаю, только это спасло меня от петли по обвинению в убийстве.

– Прежде чем вы продолжите, – вмешался Трент, – ответьте точно: какие отношения были у вас с Мандерсоном за годы работы с ним?

– Мы были в очень хороших отношениях от начала до конца, – ответил Марлоу. – Ничего похожего на дружбу – он не был человеком, который шел навстречу дружбе, но это были надежные отношения между доверенным служащим и его шефом… Я поступил к нему на должность личного секретаря сразу после Оксфорда. Мне предстояло войти в дело отца, где работаю сейчас, но отец предложил «посмотреть мир». Должность секретаря у Мандерсона обещала мне разносторонний опыт, и год или два, которые я отводил для этого, перешли в четыре. Что же касается самого предложения, то здесь странным образом помогли мои свойства, которые меньше всего могут послужить основой для получения рекомендаций и оплачиваемой должности. То были шахматы.

– Как?! – воскликнул Трент, словно только этого признания Марлоу ему и не хватало. – Шахматы, – произнес Трент, подымаясь и подходя к Марлоу. – Знаете ли вы, на что я прежде всего обратил внимание при нашей первой встрече? Это был ваш взгляд, мистер Марлоу. Я не мог понять, что меня привлекает в нем, я столкнулся с загадкой, которую не мог объяснить. Теперь я знаю, где видел ваш взгляд прежде. Он принадлежал Николаю Корчагину, с которым я ехал однажды в одном купе. Мне казалось, я никогда не забуду необычного взгляда этого шахматиста и, как выяснилось, не забыл, просто немыслимо было сообразить, при чем здесь вы… Простите, – сказал он внезапно и занял свое прежнее место.

– В шахматы я играл с детства и с хорошими игроками, – продолжал Марлоу. Это наследственный дар, если можно так сказать о себе. В университете я был не лучше других, увлекался сценой – играл в драме, занимался конным спортом. Знаете, в Оксфорде сотни поводов для развлечений за счет основных занятий… И вот однажды, в конце последней четверти, меня вызвал к себе доктор Мунро. Ему сообщили, сказал он, что я отлично играю в шахматы, занимаюсь охотой… Я подтвердил. Тогда он спросил, на что я еще способен. Мне не понравился тон разговора, и я ответил, что это все. Старик свирепо улыбнулся и сообщил, что некий богатый американец ищет секретаря-англичанина. Имя американца Мандерсон. Доктор Мунро никогда не слышал о нем, что весьма вероятно, ибо старик не читал газет и в течение тридцати лет не покидал стен колледжа. Если я хочу, сказал доктор, то могу получить это место, так как игра в шахматы, умение обращаться с лошадьми и оксфордское образование – это все, что в данном случае требуется.

И вот я стал секретарем Мандерсона. Не скрою, меня устраивала должность, и довольно долгое время. К тому же я обрел независимость: у отца были серьезные финансовые затруднения, и я был рад, что мог обойтись без его помощи. К концу первого года Мандерсон удвоил мое жалованье. «Это большие деньги, – сказал он, – но думаю, что я не в проигрыше». Видите ли, к тому времени я не только сопровождал его в верховых прогулках по утрам и усаживался за шахматы по вечерам, – моей заботой стало содержание его домов, его фермы в Огайо, его тира в Майне, его лошадей, его автомобилей, яхты. Я стал ходячим расписанием движения кораблей, самолетов, поездов и экспертом по закупке сигар…

Иначе говоря, я был занят разнообразным делом, мне хватало времени и денег для развлечений. Жизнь омрачилась лишь однажды, когда я непродуманно попытался связать свою судьбу с человеком, которого плохо знал. Но эта беда открыла мне необычайную доброту и внимательность миссис Мандерсон. – Марлоу повернул голову в сторону мистера Копплса. – Возможно, она сама расскажет вам об этом. Что же касается Мандерсона, его отношение ко мне всегда оставалось ровным. Вплоть до той последней его ночи, когда внезапно раскрылась вся глубина его дикой ненависти ко мне.

Глаза Трента и мистера Копплса на секунду встретились.

– И вы ни разу прежде не ощущали его ненависти? – спросил Трент.

– Никогда. И не могу представить, когда она появилась, какими причинами вызвана… Заблуждение сумасшедшего – это единственное, что приходило мне в голову… Ответьте мне, в силах ли вы вообразить умственное состояние человека, который сознательно обрекает себя на смерть с единственным намерением – отдать в руки палача другого человека, ему ненавистного?

Резко скрипнул стул мистера Копплса, он пытался что-то сказать, но Трент остановил его мягким движением руки.

– Простите, мистер Копплс…

– Но Марлоу утверждает, что Мандерсон сам виновен в своей смерти.

– Да, именно так, – подтвердил Марлоу.

– В таком случае, – сказал Трент, чувствуя, с каким трудом ему достается хладнокровие, – тогда расскажите нам пообстоятельнее, если это возможно, о событиях той ночи – о действительных событиях, – подчеркнул Трент.

Марлоу вспыхнул, но речь его полилась с тем же спокойствием.

– Баннер и я ужинали в тот воскресный вечер с мистером Мандерсоном и его супругой. Ужин ничем не отличался от иных. И мрачность Мандерсона уже была привычной. Из-за стола мы поднялись… я думаю, около девяти. Миссис Мандерсон пошла в гостиную, Баннер – в отель к приятелю. Меня Мандерсон попросил выйти с ним в сад за домом. Мы прохаживались взад-вперед по сумрачным уже аллеям, и Мандерсон, дымя сигарой, говорил со мной на всевозможные темы, далекие от дела, что всегда ему плохо удавалось, и мне казалось, что он еще не был так расположен ко мне. Наконец он сообщил, что ждет от меня важной услуги. Поручение, сказал он, необычайно важное и, естественно, секретное. Баннер не в курсе дела совершенно. И я, по его словам, не должен ломать голову, чем это поручение вызвано.

Разговор, я бы сказал, совершенно обычный. Если Мандерсону было нужно, чтобы человек стал только орудием в его руках, он говорил об этом прямо. Так он пользовался моими услугами десятки раз, и в этот вечер я подтвердил свою готовность отправиться в путь в любую минуту. «И даже сию секунду?» Я согласился и на это. Он одобрительно кивнул. Дальнейшие его слова я помню буквально: «Хорошо, слушайте. В Англии сейчас находится человек, который в одном деле со мной. Он должен завтра уехать в Париж дневным пароходом, идущим из Саутгемптона на Гавр. Его имя – Джордж Харрис… во всяком случае, под таким именем он фигурирует. Вы запомнили имя?» «У меня хорошая память, сказал я. – Когда неделю назад я ездил в Лондон, вы велели мне забронировать каюту на имя этого человека именно на завтрашний рейс». «Я возвращаю вам этот билет, вот он», – Мандерсон опустил руку в карман.

Затем мистер Мандерсон, без конца стряхивая сигару, коснулся смысла задания: Джордж Харрис не должен уплыть завтра из Англии; он потребуется здесь, но кто-то из очень доверенных людей обязан выполнить миссию Харриса, то есть сесть на тот же пароход и отвезти кое-какие документы в Париж. А иначе все планы разлетятся в прах. Поеду ли я, спросил Мандерсон. Я снова ответил согласием. Он покусал сигару и сказал: «Хорошо, только учтите, это не распоряжение, такого распоряжения я бы не смог отдать в служебном порядке. Я бы назвал это личной просьбой в интересах общего дела. Никто не должен узнать вас и тем более не иметь представления, от имени кого вы действуете. Иначе вся игра проиграна». Мандерсон выбросил огрызок сигары и вопросительно на меня посмотрел.

Все это мне не очень нравилось, но я чувствовал, как велики надежды Мандерсона на эту поездку. Я даже признался ему, что владею премудростями грима, и он одобрительно кивнул. Он сказал: «Это хорошо. Я так и думал, что вы меня поддержите. Подходящего поезда сейчас нет. Возьмите машину, но вам придется ехать всю ночь, и в Саутгемптоне, не случись неожиданностей, вы окажетесь не раньше шести утра. Но как бы там ни было, направляйтесь прямо в отель „Бедфорд“ и спросите Джорджа Харриса. Если он там, скажите, что поедете в Париж вместо него, и попросите немедленно позвонить мне. Это очень важно. Если его там нет, значит, он получил телеграмму с распоряжением, которую я отправил ему сегодня. В этом случае о нем больше не беспокойтесь, просто ждите парохода. Автомобиль оставьте в гараже отеля. Не забудьте изменить свою внешность, на пароходе плывите под именем Джорджа Харриса. Когда вы прибудете в Париж, остановитесь в отеле „Санкт-Петербург“. Там вы получите записку, адресованную Джорджу Харрису, в ней будет написано, где взять портфель. Портфель, учтите, должен быть на замке, и, прошу вас, берегите его. Вам все ясно?»

Мне все было ясно, кроме одного: возвращаться ли немедленно после того, как я получу портфель. «По вашему усмотрению, – сказал он. – Но что бы ни произошло, не связывайтесь со мной ни на каком этапе пути, ни строчки ни по какому поводу… Если все понятно – поезжайте, и чем скорее, тем лучше. Я немного провожу вас в автомобиле…»

Вот, насколько я помню, все, что сказал мне Мандерсон в тот вечер. Я направился в свою комнату, переоделся и быстро спустился в библиотеку. Что волновало меня? Не столько сам характер поручения, сколько его внезапность. Мне кажется, я говорил вам, – он повернулся к Тренту, – что Мандерсон, как всякий американец, тяготел то к длинному действию романа, то к мелодраме, то к короткой, как мелкое или гениальное жульничество, мистификации. В этом случае Мандерсон представал во всей своей красе… В библиотеке он протянул мне толстый кожаный бумажник – размером восемь на шесть дюймов, скрепленный скобой с замочком. Я еле всунул его в боковой карман. Потом уже, подгоняя машину из гаража к подъезду, я вдруг вспомнил, что в кармане всего несколько шиллингов.

В последнее время я довольно щедро расходовал деньги – друзья, погоня за респектабельными сынками, которые лихо развлекаются на родительские деньги… Все это завело меня в такие расходы, что я впал в долги. Однажды мне ничего не оставалось делать, как обратиться к Мандерсону. Он выслушал мои признания с мрачнейшей улыбкой, а затем выложил необходимую сумму в счет жалованья, и я не помню, совершал ли он хоть одно свое дело с таким удовольствием и дружелюбием.

Следовательно, в этот вечер Мандерсон знал, что я без денег. Знал об этом и Баннер, у которого я занимал на мелкие расходы.

У меня не было иного выхода – поставить машину и сказать Мандерсону о своем затруднении… Как только я упомянул слово «расходы», рука его моментально потянулась к заднему карману, в котором у него всегда лежали крупные купюры, это была настолько укоренившаяся привычка, что я вздрогнул, увидев, как остановилась его рука. К моему еще большему удивлению, он тихо выругался, чего с ним никогда не бывало… Я решил, что он потерял кошелек, но как это могло отразиться на его замысле? Ведь всего неделю назад, когда я ездил в Лондон по всевозможным поручениям, в том числе и бронировать каюту для мистера Джорджа Харриса, я получил из банка тысячу фунтов для мистера Мандерсона, и все, по его просьбе, мелкими купюрами. Я не знал, для чего ему такая большая сумма наличными, но пачки купюр все еще хранились в запертом столе, во всяком случае, накануне, сидя за столом, он перебирал их в моем присутствии. Однако к столу он не подошел. Я видел, как он душит в себе гнев. «Подождите в машине, – произнес он обычным голосом. – Я достану денег…»

Я вышел на лужайку перед домом, закурил и без конца задавал себе вопрос: где же та тысяча фунтов? С этим вопросом я бессмысленно бродил взад-вперед, и вдруг до меня донеслись слова – я могу повторить, забыть их невозможно: «Я сейчас ухожу. Марлоу уговорил меня покататься на машине под луной. Он очень на этом настаивает. Я думаю, он прав, это поможет мне заснуть».

Я уже говорил, что за четыре года ни разу не слышал, чтобы Мандерсон лгал даже по самому незначительному поводу. Такова была его мораль. Но что я услышал только что? Не ответ на, вопрос, нет, – добровольное заведомо ложное утверждение. Случилось невообразимое… Меня словно вкопали у окна, и я парализованно стоял до тех пор, пока не услышал его шаги у входной двери, и тогда только двинулся к машине… Там он протянул мне деньги. «Здесь около тридцати фунтов. Я занял у жены», – сказал он, и я машинально сунул их в карман…

Помню, мы еще обсуждали предстоящую поездку. Этот путь я проделывал не раз, но пока мы говорили, все мое нутро клокотало от внезапных подозрений и страха. Я не знал, чего бояться, но уже чувствовал, что наступила какая-то беда и я в ней замешан… Это был страх без врага и видимой опасности. Принять за врага Мандерсона я не мог. Но эта ложь и ничем не объяснимая ситуация с деньгами…

Примерно на расстоянии мили от дома Мандерсон попросил остановить машину. «Вам все ясно?» – спросил он. Я с усилием вспомнил и повторил данные мне инструкции. «Хорошо, тогда – до свиданья». Это были последние слова, которые я услышал от Мандерсона.

Марлоу встал и на миг зажал ладонями глаза, но тут же заложил руки за спину, глядя на каминный огонь.

– Полагаю, вы оба знаете, что такое у автомобиля задний отражатель? спросил он. Трент кивнул, мистер Копплс, в котором жило легкое предубеждение против автомобилей вообще, в двух словах с готовностью признал свое невежество. – Это круглое, чаще прямоугольное зеркальце, – объяснил Марлоу, установленное справа перед водителем, чтобы он мог видеть, что делается позади. Так вот, когда машина тронулась, я увидел в этом зеркальце то, о чем мне хотелось бы забыть… Лицо Мандерсона, – добавил он тихо. – Он стоял на дороге и смотрел мне вслед. Луна освещала его лицо… Великая вещь – привычка. Я не шевельнул ни рукой, ни ногой, чтобы затормозить. Вы читали, безусловно, об «аде, который в глазах» но, вероятно, не представляете, насколько эта метафора точна. Если бы я не знал, что там стоит Мандерсон, я бы не узнал его лица. Это было лицо сумасшедшего: зубы обнажены в безмолвном оскале зла и триумфа. Глаза?.. В маленьком зеркале я видел только лицо…

В своей рукописи, мистер Трент, вы пишете, как молниеносно группируются идеи вокруг какой-нибудь внезапно вспыхнувшей мысли. И это верно. Огромная концентрация злой воли, сверкнувшая в глазах Мандерсона, дала мне стремительный толчок к раздумью. Я размышлял почти хладнокровно, потому что понял, по крайней мере, кого надо бояться, и инстинкт предупредил меня, что не время давать волю чувствам. Человек ненавидел меня безумно. Это было очевидно. Но его лицо сказало мне, как сказало бы любому, больше этого: в лице была ненависть удовлетворенная, вознагражденная, что ли. Человек был извращенно счастлив, отправляя меня навстречу судьбе. Но какой судьбе?

Я остановил машину, проехав всего ярдов 200 – 250. Поворот уже скрыл меня от того места, где вышел Мандерсон. Я откинулся на сиденье и попытался проанализировать ситуацию. Что-то должно было со мной случиться. В Париже? Вероятно. Иначе для чего бы меня направляли туда с деньгами и билетом? Но почему Париж? Я не находил ответа и вернулся к обстоятельствам отъезда. Эта «прогулка при луне» – что скрыто в этой лжи?.. Мандерсон, говорил я себе, будет возвращаться без меня, в то время как я в пути на Саутгемптон. Что он скажет в доме, оправдывая мое отсутствие? И наконец, где та злополучная тысяча фунтов? И тут же пришел ответ: эта тысяча фунтов в моем кармане!

Я вылез из машины. Колени мои дрожали. Мне казалось, что я разгадал интригу. Вся история с документами и необходимостью их доставки в Париж фикция. И я четко представил весь свой предполагаемый путь от начала до конца. Итак, я украл крупную сумму денег и пытаюсь удрать из Англии со всеми предосторожностями, что неопровержимо доказывают мою вину. В Саутгемптоне я оставляю машину Мандерсона не назвавшись. В Париже живу под чужим именем, с измененной внешностью. Мандерсон наводит на мой след полицию, меня арестовывают, и все мои объяснения звучат нелепо.

Вообразив весь этот ужас, я вытащил из кармана толстый бумажник, в который вполне могла уместиться тысяча фунтов даже в мелких купюрах. Однако когда я взвесил бумажник на ладони', мне показалось, что там значительно больше. Что еще вложено, чтобы подкрепить обвинение? Ведь тысяча фунтов – не такая уж великая сумма, ради которой стоило бы пренебречь мыслью о каторге… В страшном возбуждении я взломал замочек.

Марлоу вдруг умолк и подошел к дубовому столу. Открыв ящик, вынул коробку с ключами и выбрал самый маленький, подвешенный на красной ленточке. Протянул его Тренту.

– Это ключ к замочку, который я взломал. Я бы избавил себя от лишнего труда, если бы предварительно сунул руку в левый карман моего пальто. Мандерсон, должно быть, опустил туда ключ, когда пальто висело в передней или когда сидел рядом со мной в машине. Я обнаружил его через два дня после смерти Мандерсона, полицейскому обыску для этого достаточно пяти минут. И потом я – с бумажником и его содержимым в кармане, с фальшивым именем и бутафорскими очками – я бы истерично объяснял, что ничего не знал о деньгах и ключике.

Трент покачал ключик за ленточку, сухо улыбнулся:

– Я нашел бумажник со взломанным замочком на туалетном столике в комнате Мандерсона. Это вы положили его туда?

– У меня не было причин прятать его, – сказал Марлоу. – Однако вернемся к той ночи… Я открыл бумажник при свете автомобильных фар, и первое, что мне бросилось в глаза, помимо денежных пачек… там был… – Он сделал паузу и посмотрел на Трента.

– Прошу вас, не втягивайте меня в свои догадки, – сказал Трент, встретившись с Марлоу глазами. – В рукописи я уже отдал должное вашему уму.

– Хорошо, – согласился Марлоу. – Однако будь на моем месте вы, вы бы заранее предположили, что там лежит кошелек Мандерсона. Увидев его, я вспомнил и растерянность, и удививший меня гнев Мандерсона, когда я просил у него денег. Он сделал неверный шаг – положил свой кошелек с остальными деньгами, зная, что мне все равно придется давать на дорогу. Как бы там ни было, кошелек существенно усугублял мое преступление. Каково же было мое потрясение, когда я обнаружил в бумажнике еще два маленьких кожаных мешочка, хорошо мне знакомых:

Мандерсон хранил в них бриллианты, скупленные в последнее время за бешеные деньги. Все мы воспринимали это увлечение Мандерсона как новую забаву, а тут мне раскрылась вся глубина и давность его замысла.

Мне пора было действовать. Я покинул Мандерсона примерно на расстоянии мили от дома. Ему потребуется минут пятнадцать-двадцать, чтобы вернуться и рассказать домашним об ограблении. Вероятно, он тут же позвонит в полицию. Мы расстались с Мандерсоном минут пять-шесть назад; догнать его будет легко, и наступит объяснение. Все мои страхи исчезли, растворились в ожидании того удовлетворения, которое я испытаю. Наверное, было немного людей, которые бы стремились к такой же беседе с Мандерсоном, но я был ослеплен гневом и не думал о том, что произойдет.

Я развернулся и на предельной скорости поехал в сторону дома, как вдруг раздался звук выстрела, впереди, справа от меня. Я моментально остановил машину. Первая моя мысль – Мандерсон стреляет в меня. Потом сообразил, что звук был слишком слабым, что я покинул Мандерсона как раз за тем поворотом, который был теперь на расстоянии сотни ярдов. Через минуту, медленно двинувшись дальше, я остановил машину. В нескольких шагах от меня лежал Мандерсон.

Марлоу замолчал. Молчал и Трент. Мистер Копплс лихорадочно теребил жидкую бороду.

– Он лежал на спине, – продолжал Марлоу, – руки раскинуты, куртка и пальто расстегнуты; лунный свет падал на его белое лицо и пластрон; свет отражался в его оскаленных зубах и в одном глазу, другой… другой вы видели…. Он был безусловно мертв. Из раздробленного отверстия в черепе за ухом еще стекала струйка крови. Рядом лежала его шляпа и у ног револьвер… В страшные эти секунды я понял всю полноту грозящей мне опасности. Дело уже касалось не только моей свободы и чести – меня ждала смерть на эшафоте. Чтобы уничтожить меня, он без колебания покончил с собой, оборвал жизнь, которая, без сомнения, находилась уже под угрозой саморазрушения, и последняя агония самоубийцы была окрашена радостью при мысли, что я последую за ним. Положение рисовалось мне безнадежным. Труп Мандерсона кричал о том, что убийца – я.

Я поднял револьвер и сразу почувствовал, что он мой. Видимо, Мандерсон взял его, когда я выводил машину.

Я нагнулся над телом и убедился, что в нем не осталось никаких признаков жизни. Должен вам сказать, ни тогда, ни впоследствии я не заметил царапин на запястьях. Но у меня нет сомнения в том, что Мандерсон предумышленно поранил себя до того как спустил курок, – это было частью его плана…

Марлоу подошел к столу и оперся на него руками.

– Я хочу, – сказал он очень серьезно, – чтобы вы поняли, в каком состоянии я принимал свое решение… Я бродил вокруг трупа с четверть часа, продумывая все до деталей, как в шахматной игре. Моя безопасность зависела от того, смогу ли я разрушить планы одного из самых предусмотрительных людей, которых я когда-либо встречал.

Два простых хода наметились сразу. Я мог принести в дом тело, рассказать все, передать документы, деньги и бриллианты и довериться спасительной силе невиновности. Я представил себе, как несу в дом тело, как даю полный отчет, сознавая при этом всю абсурдность моего ничем не подкрепленного рассказа о злодейском замысле человека, который, как всем известно, не сказал мне ни единого плохого слова. Коварство Мандерсона опережало меня на каждом шагу… Я попытался представить себе, как выкладываю все это адвокату, и видел в его глазах полную безнадежность.