Текст книги "Фаворитка Наполеона"

Автор книги: Эдмон Лепеллетье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

VIII

Между тем в карете мнимый маркиз де Мобрейль, оказавшийся полковником Анрио, передавал своим спутницам только что услышанные им вести. Эти две дамы были графиня Валевская и Алиса, жена Анрио.

Вот каким образом они очутились в обществе Анрио по дороге в Э, в поисках Наполеона.

Передав в надежные руки ребенка, которым хотел завладеть Мобрейль, чтобы легче поразить Наполеона, когда он один, без свиты, будет прощаться с сыном, графиня Валевская по совету Алисы тоже покинула Париж. Необходимо было, чтобы Мобрейль потерял ее из виду, и ей предложили поселиться в замке Комбо.

Не успела она водвориться в замке маршала Лефевра, как туда явился человек, желавший видеть Сигэ, ординарца маршала. Это заинтересовало графиню. Что было нужно этому человеку от гусара, который вместе с ла Виолеттой отправился на помощь императору?

Узнав, что это был Жан Соваж, которому она доверила своего ребенка, графиня страшно испугалась; но Соваж немедленно успокоил ее, сказав, что ребенок здоров и находится в полной безопасности, что ла Виолетт передал его Огюстине, жене Соважа, которая будет заботиться о нем как о своем собственном ребенке. Преувеличивая наставления ла Виолетта, Соваж сказал, что непременно должен догнать его на дороге в Прованс, чтобы помочь оберегать Наполеона. Он умолчал о своем соперничестве с Сигэ, равно как и о том, что главной причиной его приезда в Комбо было стремление видеть сына. Нежно расцеловав маленького Жака, находившегося на попечении жены садовника замка Комбо, Соваж под влиянием отцовской привязанности уже спросил себя: не благоразумнее ли вернуться в Торси, к горюющей Огюстине и к маленькому Пуло, которого, вероятно, очень удивляло отсутствие отца?

В эту минуту его вторично позвали к графине Валевской, которая стояла рядом с Алисой, уже одетая по-дорожному.

– Вы отправляетесь на защиту императора, – сказала графиня, – и мы решили ехать с вами, мой друг. Мы не будем помехой вам; мы предоставим вам полную свободу действий и, может быть, окажемся полезными вам. Мадам Анрио, – она указала на Алису, – надеется встретиться со своим мужем, который сопровождает императора. Быть может, впрочем, нам удастся уберечь его… он крайне неосторожен! Вероятно, он едет без конвоя и, не зная об угрожающей ему опасности или презирая ее, прямо попадет в руки убийц. Садитесь к кучеру на козлы, Жан Соваж, и будете нашим телохранителем!

Соваж не мог отказаться сопровождать этих дам, похожих на сказочных путешествующих принцесс, и все трое отправились в дорогу. Не жалея ни лошадей, ни денег на чай, графиня с Алисой быстро продвигались вперед и в Валансе нагнали часть эскорта Наполеона. В одном из экипажей оказался полковник Анрио. Он очень удивился, увидев жену, смело пустившуюся в такое путешествие, но у него не хватило духа порицать ее или настаивать на ее возвращении домой.

Анрио должен был сопровождать императора на остров Эльба. Алиса, предполагалось, приедет гораздо позже. Сопровождавшие императора офицеры хотели сперва устроиться, освоиться с языком жителей, найти средства обставить жизнь как можно удобнее и только тогда выписать своих жен. Анрио думал (как, может быть, думал и сам Наполеон), что это изгнание не будет вечным… Ведь остров Эльба не на краю света, и оттуда всегда можно вернуться! Но так как Алиса уже так много проехала, он не в силах был отослать ее домой; поэтому было решено, что она доедет до Тулона, дождется отплытия императора на Эльбу и вернется потом вместе с графиней Валевской в Париж, где под крылышком герцогини Данцигской будет ожидать дальнейших событий.

Молодые женщины передали полковнику все, что узнали о готовившемся покушении на жизнь императора и о засаде в окрестностях Оргона, умолчав, конечно, об обстоятельствах, при которых они открыли заговор. Анрио отнесся к их словам с недоверием.

Он даже немного посмеялся над миссией ла Виолетта и Сигэ, а присутствие Жана Соважа на козлах кареты нашел совершенно излишним и напрасно увеличивавшим вес экипажа. Он даже хотел отправить его в Торси, но Жан так умолял позволить ему продолжать путешествие и так убедительно просил обеих дам поддержать его, что его просьба была исполнена. Анрио от души хохотал, видя, как на каждой станции Соваж распахивал длинный плащ и удостоверялся в целости и исправности своих пистолетов. По мнению Анрио, такие предосторожности были излишни, а тревога не имела основания. Он значительно отстал от императора и только слышал по дороге враждебные крики. Анрио знал, что в Балансе произошло тяжелое свидание: здесь Наполеон встретился с Ожеро, ехавшим в Лион.

Этот грубый солдат, не отличавшийся воинскими доблестями, хотя и храбрый, но хвастливый, жадный до денег и до почестей, как выскочка, тревожился за прочность своего положения и желал, чтобы оно было санкционировано королевской властью, которую только одну считал законной; польщенный тем, что французский король обращался с ним как с настоящим герцогом, он поспешил перейти на сторону иностранной партии.

Ожеро был, видимо, очень смущен, очутившись лицом к лицу со своим старым товарищем по оружию, который, сделавшись императором, облагодетельствовал его; ему было немного стыдно явиться облеченным властью и украшенным знаками отличия, полученными от нового монарха, которому он поспешил предложить свою услужливую саблю и продажную совесть; он надеялся выпутаться из затруднения, выказав при встрече некоторую грубоватость и неуместную фамильярность; поэтому он обнял Наполеона и заговорил с ним на «ты».

Император упрекнул его за действия в лионской армии.

– Зачем ты бранил меня в своем воззвании к солдатам? – сказал он. – Следовало просто сказать: «Народ высказался в пользу нового государя, и армия обязана подчиниться этому». Ты мог кричать: «Да здравствует король!» – если это тебе нравилось, но не оскорблять меня, твоего императора… твоего друга!

В свою очередь Ожеро стал упрекать Наполеона за его честолюбие и за нескончаемые войны. Расстались они немного дружелюбнее, но этот разговор произвел грустное впечатление на Наполеона, и он продолжал путь недовольный.

Он на несколько станций опередил экипажи иностранных уполномоченных и офицеров своей свиты, и потому Анрио ничего не знал об угрожающих криках, которые встречали изгнанника на всем пути, начиная с Баланса. Ему было неизвестно, что многочисленные крики «Да здравствует император!» за Лионом уже смолкли, а в Оранже и Авиньоне их сменили угрозы и оскорбления, сопровождавшиеся возгласами в честь Людовика XVIII.

Графиня Валевская умоляла Анрио спешить, чтобы поскорее догнать Наполеона. Она далеко не разделяла оптимистического взгляда Анрио на опасности, ожидавшие изгнанного императора при проезде через деревушки Прованса. В Оранже они наконец обогнали своих спутников, предоставив уполномоченным продолжать путь не спеша.

Приехав в Оргон, они из-за стечения народа не смогли добраться до гостиницы «Почта» и остановились в гостинице «Перекресток». Здесь Анрио узнал о готовившемся покушении на императора; хозяин сообщил ему, что, как только приедет из Парижа маркиз де Мобрейль, с Бонапартом будет покончено.

Когда на сцену явились Трестайон и Трюфем, Жану Соважу пришло в голову выдать Анрио за ожидаемого маркиза, чтобы, с одной стороны, избежать враждебных выходок этих разбойников-роялистов, а с другой – внушив им доверие, выведать у них их намерения.

Узнав об опасности, угрожавшей Наполеону в гостинице «Почта», Соваж незаметно скрылся, не предупредив Анрио, чтобы не возбудить подозрений Трестайона. Он намеревался проникнуть к императору и предупредить об опасности, которой он подвергался, оставаясь в Оргоне. Он поспешил покинуть гостиницу, пока роялисты, повинуясь призывному звону, еще не собрались и не преградили доступ к помещению, занятому императором.

* * *

Наполеон заканчивал свой ужин, когда до его слуха долетел звон колокола, призывавшего к «Анжелюсу». Он невольно вздрогнул, ему почудилось что-то роковое в жалобном звоне, и это впечатление еще усиливалось от медленности, с какой удары следовали один за другим.

Он осведомился о причине звона, но никто не мог ничего объяснить. Тогда император встал из-за стола и подошел к окну. На площади еще двигались темные фигуры.

– Можем ли мы безопасно ночевать здесь? – спросил он Бертрана.

– Ваше величество, нельзя предположить, чтобы осмелились напасть на вас Стычка при вашем прибытии – простая случайность, выходка каких-нибудь презренных головорезов, подкупленных вашими врагами.

Наполеон покачал головой. Слова Бертрана не убедили и не успокоили его. Храбрый на поле сражения, он выказывал презрение к смерти и хладнокровно ожидал внезапного кровавого конца; так было на мосту в Лоди, при Арколе, среди русских снегов и еще недавно при Арси-сюр-Об, когда он принудил лошадь обнюхать дымящуюся бомбу; но теперь он испытывал особенную, гнетущую тоску, чувствуя себя одиноким среди раздраженного населения. Им овладел тот страх перед толпой, который хорошо знаком людям, принимавшим участие в революциях. Наполеон не дрогнул, когда около него раздался оглушительный взрыв адской машины на улице Сен-Никэ, а теперь чувствовал, как его тело холодело от невольной дрожи. Ему хотелось быть подальше от этого негостеприимного места, от готовых напасть на него убийц, присутствие которых он угадывал. Но у него не было необходимой силы воли, чтобы решиться заказать лошадей и крикнуть: «В дорогу!» Бывают такие минуты в жизни, когда самое желанное бегство оказывается выше сил человека.

В это время в гостиницу явился Жан Соваж и рассказал о западне, в которой император неминуемо погиб бы, если бы был узнан. Было одно средство спасения – переодевание. По совету Бертрана Наполеон снял костюм и заменил его ливреей одного из слуг.

Генерал Бергран приказал отнести в карету пакет с мундиром императора; но Наполеон, не терявший присутствия духа и все предвидевший, заметил, что опасно оставлять карету пустой; кто-нибудь должен был в платье императора занять его место в карете. Сыграть эту небезопасную роль вызвался Жан Соваж, и его предложение было принято. Он быстро переоделся, и Наполеон, внимательно осмотрев его, по-видимому, остался доволен своим двойником и с улыбкой, походившей, несмотря на его старания, на гримасу, он сказал Бертрану:

– Видя, что мое место в карете занято, они не догадаются, что я скачу далеко впереди на почтовой лошадке. Кто, черт возьми, заподозрит, что под ливреей курьера скрывается император французов?

Итак, простой крестьянин в императорском мундире занял место в карете, украшенной гербами, а император в ливрее простого слуги уселся верхом на лошадь, которой предстояло спасать жизнь изгнанного цезаря.

Переодетый курьером Наполеон мог пробраться через враждебные толпы, сторожившие по деревням на Сен-Канской дороге проезд императорской кареты.

Всеобщая ненависть была так сильна, страсти так возбуждены, что неистовствовавшие крестьяне не спали всю ночь, подстерегая побежденного, которого жаждали прикончить.

Однако никто не узнал Наполеона, сторожившие фанатики со старыми ружьями на плече или просто с цепями пропустили безобидного верхового, притом доброго роялиста, о чем свидетельствовала белая кокарда на шляпе Переодетому в этот костюм императору с эмблемой приверженности к партии Людовика XVIII кланялись как слуге короля, как одному из мелких деятелей правого дела. В нескольких местах его даже угощали, в других – осведомлялись, какие есть новости о тиране.

Благополучно проехав Сен-Кана, Наполеон вздохнул свободнее. Погоняя коня, он скоро оставил далеко позади много опасных сборищ. Никто не обратил на него внимания; самые пылкие, утомившись ожиданием, отправились спать. В Сен-Кана раздалось лишь несколько враждебных криков:

– Ага, вот курьер! Едет готовить помещение. Значит, злодей Бонапарт недалеко!

И эти враги, решительные и нетерпеливые, возбужденные духовенством, обманутые эмиссарами Талейрана и барона де Витроля, давали себе слово – хотя бы ради этого пришлось сторожить всю ночь – броситься на карету, как только она покажется, и вытащить из нее изгнанника.

Какие удручающие, горькие мысли должны были преследовать Наполеона, вынужденного обратиться в бегство, облаченного в костюм слуги, во время этой скачки среди разнузданной толпы, среди враждебных криков, среди проклятий, преследовавших его по пятам!

До сих пор его переодевание спасало его, но он торопился добраться до места. В Э он надеялся найти представителя королевского правительства, власти и войска. Подпрефект должен будет поручиться за его безопасность. Бурбонам очень хотелось, чтобы Наполеона убили на большой дороге, но они вовсе не желали отвечать за это преступление перед Францией, перед Европой, перед потомством. В Э он мог уже не бояться банд, подстрекаемых Трестайоном; но хватит ли у него сил домчаться туда?

Хотя Наполеон и был превосходным ездоком, но он не привык скакать на почтовых лошадях. Его костюм, тяжелые сапоги и быстрая скачка, к которой ему пришлось прибегнуть, чтобы сыграть свою роль и отвратить всякое подозрение, страшно утомляли его. Пот лил с него ручьями. Несмотря на ночную свежесть, усталость Наполеона все возрастала; с каждым лье ему казалось, что дальше ехать он уже не в состоянии.

Среди уединения бесконечной большой дороги, он, привыкший сидеть на коне в окружении самого блестящего, самого славного штаба, испытывал глубокое уныние. Впервые, может быть, с печальных времен своей жалкой юности в Марселе, с тех пор как на берегу Средиземного моря он чуть не похоронил в волнах свою будущую судьбу, Наполеон почувствовал себя ничтожным, слабым, подвластным внешним событиям. Если бы на этой нескончаемой дороге в его распоряжении оказался яд, он, может быть, остановил бы коня и искал бы покоя в смерти, возобновив попытку самоубийства, не удавшуюся в Фонтенбло.

Однако, призвав на помощь всю энергию, напрягая нервы и мускулы, собрав всю силу воли, он сказал себе, погоняя коня:

– Я хочу доехать до Э!

Его лошадь уже не слушалась шпор и хлыста; она совершенно выбилась из сил и, вся покрытая пеной, задыхаясь, каждую минуту грозила пасть. Необходимо было остановиться, поискать пристанища и свежей лошади.

Наконец впереди показалась гостиница. Какой-то конюх открывал ставни при восходе солнца, напевая про себя.

Наполеон окликнул его:

– Эй, товарищ, где это я?

– Это «Ла Калад», – ответил конюх, – в двух перегонах от Э. Войдите, надо позаботиться о вашей лошади, она сильно в этом нуждается.

Наполеон не заставил повторять приглашение. Пока лошадь ставили в конюшню, он вошел в кухню, отяжелевший, с затекшими ногами, чувствуя полную разбитость.

Плотный, здоровый детина с суровым лицом, сидевший у очага, поднялся при его входе и спросил:

– Вы курьер Бонапарта?

– Да, – ответил Наполеон, – а что вам от меня нужно?

– От вас ничего, но если ваш Бонапарт заедет сюда и вздумает остановиться в этой гостинице, он может быть уверен, что тут ему и конец придет… это так же верно, как то, что меня зовут Катртайон. А где же сейчас этот Бонапарт, ужасный тиран? – прибавил хозяин «Ла Калад».

Наполеон не утратил хладнокровия. Страшный трактирщик не узнал его, и следовало подкрепить его уверенность, что перед ним действительно был настоящий курьер. Поэтому Наполеон, который всю жизнь был прекрасным актером, ответил самым естественным тоном:

– Да я думаю, что он ночует в Сен-Кана. Я еду в Э приготовить помещение к сегодняшнему вечеру.

– Как так? Тиран не в Оргоне? Вы думаете, что он в Сен-Кана? – спросил трактирщик.

– Я уверен в этом. Я выехал из Оргона в одно время с ним и покинул его в Сен-Кана. Но я остановился в этой гостинице не затем, чтобы болтать, а чтобы подкрепиться и отдохнуть, перед тем как отправиться далее. Разве у вас нельзя выпить? Нельзя за деньги получить кусок сала и краюху хлеба? – И словно он всю жизнь служил курьером, привыкшим сходить с коня, чтобы пропустить в гостинице стаканчик, Наполеон взял стул, придвинул его к огню, спокойно уселся и, протягивая к пылающим головням ноги в тяжелых сапогах, весело заметил: – За свои деньги, милый мой, мы можем и погреться!

Катртайон, все сомнения которого рассеялись от непринужденного обращения курьера, ответил ворчливым тоном:

– Грейтесь себе на здоровье и ешьте! Моя жена сейчас придет и подаст вам. – И он крикнул: – Антуанетта!

Маленькая смуглая женщина с живыми глазами и черными волосами, с покорным, но злым видом сбежала с лестницы и явилась узнать, что нужно.

Катртайон, очутившийся уже на пороге, приказал ей предложить курьеру свои услуги.

– Вы уходите? – спросил Наполеон, в душе очень обрадованный возможностью избавиться от присутствия этого человека с такой неприветливой физиономией.

– Да, пойду в Сен-Кана! Если встречу там Бонапарта, вам уже не для чего будет ехать в Э готовить ему квартиру; тогда постель для него на эту ночь приготовит Матюрэн, наш могильщик! – И, вооружившись охотничьим ружьем, Катртайон вышел, ворча: – Живым Бонапарт не попадет в Э, или я перестану зваться Катртайоном!

Между тем жена трактирщика поставила для путника прибор и подала яичницу и поджаренное сало.

Наполеон был голоден. Он сел за стол и живо съел вкусное блюдо.

Трактирщица поглядывала на него глазами, горевшими любопытством. После ухода мужа она сделалась более самоуверенной.

– Так вот как, – начала она, становясь против проголодавшегося «курьера», – вы были вместе с Бонапартом? Вы видели его?

– Нет, он ехал в карете, а я был впереди. Ведь я курьер.

– Верно, но вы все-таки могли увидеть его. Я так очень хотела бы видеть Бонапарта! Говорят, он похож на антихриста. Я очень хотела бы знать, удастся ли ему спастись, – продолжала болтливая Антуанетта. – Честное слово, если народ убьет его – а мой муж немножко-таки для этого и пошел, – то надо ведь сознаться, что этот бездельник вполне заслужил такую смерть.

– Разве он наделал много зла?

– Как «разве наделал»?! Господи Иисусе! Да он заставлял всех сражаться, всех платить налоги! К тому же он похитил корону у нашего доброго короля. Ну, да теперь всему конец. Мы опять увидим своих прежних властителей; не будет больше ни рекрутских наборов, ни конфискаций…

– Вы думаете? А что же будет делать король, если у него не будет ни солдат, ни денег?

– О, это все устроится. Священник сказал нам, что Само Провидение будет заботиться о нас с той минуты, как мы избавимся от Бонапарта, который так обошелся с нашим главным священником – папой. Скажите-ка мне: если он улизнет от наших, которые подстерегают его с серпами и даже с ружьями, то его отправят на тот остров?

– Конечно! Ему назначен для житья остров Эльба.

– Но дорогой, в море, я думаю, его утопят, – сказала Антуанетта с наивной жестокостью.

Вскоре на дворе послышался стук кареты; это приехал Анрио в сопровождении графини Валевской и Алисы.

Свидание Наполеона с его верной подругой было серьезно и печально. Присутствие посторонних и трагические обстоятельства сначала лишили встречу прежних влюбленных всякого намека на любовь.

– Графиня, – сказал Наполеон, идя ей навстречу, – вы видите меня в весьма смешном наряде.

Валевская не могла удержаться от слез.

– Я нахожу вас живым, ваше величество, а для меня это лучшее, что только я могла бы пожелать.

– Да, мне удалось ускользнуть от этих грубых провансальцев; конечно, они самые ярые роялисты! – ответил император, лицо которого уже снова улыбалось. Затем он обернулся к жене Катртайона, которая, узнав наконец императора, была страшно поражена и притом опасалась какой-либо кары за угрозы, высказанные в присутствии курьера, и сказал ей: – Так вы надеетесь, что меня повесят или утопят? Узнаю вашу страну! Я был здесь восемнадцать лет назад, стоял в гарнизоне недалеко отсюда, и меня послали с несколькими солдатами отбить у разъяренных крестьян двух офицеров-роялистов, на которых донесли, что они носят белую кокарду. И мне пришлось защищать эту самую гостиницу с саблей в руке. Мне стоило страшного труда вырвать несчастных из рук тех самых людей, которые сегодня стремятся убить граждан, оставшихся верными трехцветному знамени. Такова игра судьбы! Какое это яркое доказательство человеческого непостоянства! Эта изменчивость, подвижность – это юг, настоящий юг! О, я прощаю ему! Я сам чересчур южанин!

Поговорив с Анрио и его молодой женой, Наполеон потребовал отдельную комнату и удалился вместе с Валевской.

В эти короткие часы опасной близости прекрасная полька не переставала умолять императора окончательно отказаться от власти, от славы, от надежд на возврат счастья, о странной и жестокой изменчивости которого он сам только что упоминал по поводу двух офицеров-роялистов. Она пыталась вырвать у него обещание отречься от короны, от мщения и попыток бежать из заключения и вести на Эльбе жизнь простого смертного. Но так как Наполеон ничего не отвечал ей, то она воскликнула:

– Государь, вы знаете, как я люблю вас, знаете, что я с радостью отдала бы за вас свою жизнь. Я на коленях прошу вас: перестаньте быть мишенью для стрел врагов! Тупая и жестокая враждебность, которую вы видели на своем пути, среди провансальцев, происходит именно оттого, что они не верят, будто ваше отречение твердо, и полагают, что, переправившись на Эльбу, вы только и будете думать что о скорейшем возвращении.

Император загадочно улыбнулся и, взяв в свои руки руки графини, вместо ответа покрыл их поцелуями.

Тогда прекрасная полька открыла ему свою душу. Она начала с первых дней своей любви к Наполеону. Она полюбила в нем сначала не мужчину и не прославленного императора, которому судьба сулила наслаждаться плодами его побед на могущественнейшем из тронов.

Тот, кого она тогда не любила, а только снизошла к его любви – вернее, чью любовь только переносила, – был непобедимый герой, во власти которого было освободить Польшу. Прежде всего патриотка, графиня Валевская не поколебалась отдать свою молодость, красоту и честь взамен поддержки родине, которую обещали ей посредники, стремившиеся устроить ее связь с Наполеоном.

Она всем пожертвовала идеалу свободной Польши, восстановленного королевства Станиславов, хотя долго боролась. Бедная девушка из благородного, но разорившегося рода, наделенная чудной красотой, она сделалась предметом исканий и вскоре женой одного из варшавских магнатов Графу Анастасу Колонна-Валевскому было семьдесят лет; это был старый борец за права Польши, обожавший молоденькую белокурую сиротку, прямодушную и пламенную патриотку.

После трех лет супружества она сделалась матерью, причем никто не имел права или основания заподозрить, что отцом ребенка был кто-нибудь другой, а не семидесятилетний влюбленный муж. Явился Наполеон, увидел ее и пожелал обладать ею. Графиня энергично противилась. Все, окружавшие великого человека, стали осаждать ее и, как охотничья свора, гнать, преследовать добычу, пока благородная дичь не пала к ногам властелина. Тогда, несмотря на горькие слезы, в Валевской свершился огромный переворот: она стала меньше говорить о польском сейме, о свободных правах соотечественников, о перенесении русской границы далеко за Вислу; она меньше видела в своем друге императора и больше – мужчину, она влюбилась в Наполеона. С этих пор она уже не стремилась увлечь того, кого любила, к новым приключениям и победам. Победный путь славы пугал ее; она хотела бы отвратить от него Наполеона, видеть его менее великолепным, менее царственным, но ближе к своей любви.

Однако в сердце Валевской не было места ни для каких недоброжелательных стремлений или вредящих императору надежд. Она жила в уединении и нежно любила своего сына, сына Наполеона, но ничего не требовала и не ждала от императора возвращения былого чувства.

Она знала, скорее – угадывала, какая прочная связь приковывала Наполеона к Марии Луизе, и вовсе не имела дерзости отбивать у императрицы ее мужа. Она переносила свою суровую долю, часто плакала тайком и утешалась на целую неделю, если случайно, издали могла увидеть между рядами солдат своего любовника, властелина, свое божество, быстро скачущего на коне, по-прежнему невозмутимого, высокомерного.

Когда же настали дни испытаний, графиня снова явилась на сцену, предлагая уже не свою любовь, а поддержку и утешение, которые могли дать побежденному господину ее улыбка, ее присутствие. В Фонтенбло Наполеон заставил ее целую ночь напрасно прождать его в приемном зале, и когда на рассвете вспомнил о ее присутствии, было слишком поздно: утомившись ожиданием, вынужденная покинуть дворец, чтобы не вызывать скандала, сочтя себя забытой, презренной, изгнанной, графиня Валевская уехала, в душе навеки простившись с тем, кто уже не любил ее, кто, может быть, никогда не чувствовал к ней любви.

Свою любовь она унесла нетронутой, как неприкосновенное сокровище. Раз отдавшись, она уже не отнимала обратно своего чувства, готовая страдать в уединении и забвении.

У нее оставался еще сын, живое доказательство мимолетной страсти того, кого с той же поры ей пришлось считать умершим для нее. Она искала утешения в материнской любви; в ней следовало ей отныне искать счастья, черпать силы, чтобы жить.

Однако, несмотря ни на что, в сердце графини жила тайная надежда. Она была женщина и… все еще любила. Она не могла не думать, что возможность снова овладеть Наполеоном, как в былые дни, возрастала благодаря наступившим событиям. В качестве могущественного и победоносного императора он все время фатально ускользал от нее; обязанности, налагаемые властью, величие престола, уважение к династии разъединяли ее с тем, кого она жаждала любить как человека, которому вся отдалась, не спрашивая, кто он, не заботясь о его положении, богатстве или славе, стремясь только получить немного чувства взамен сердца, которым он завладел. Но император, сверженный с ослепительной высоты, на которой он так долго держался, становился уже доступнее.

Момент падения приближался. У графини не было эгоистического чувства, все относящего только к себе, даже чужие бедствия. Она не радовалась поражениям, которые могли умалить значение Наполеона, сделать его менее сверхчеловеком и приблизить его к ее сердцу.

Но она не могла не думать, что соображения высшей политики, запрещавшие ему вспоминать о ней, пока он жил в Тюильри в качестве могущественного вождя французов, столько раз торжествовавшего победу, вершителя мира всей Европы, уже не существовали теперь, на том горестном пути в изгнание, где она присоединилась к нему.

В Фонтенбло Наполеон был еще великим императором, и гвардия оберегала его жизнь, здесь же, в харчевне, где для спасения своей жизни Наполеон был вынужден скрываться под одеждой простого курьера, пряча свой мундир, замалчивая свое имя, – здесь он уже был просто человеком. Графиня снова нашла того, кого любила, но лишенным ореола и сложившим оружие.

Преследуемый, оскорбляемый, униженный, несчастный, спасающийся от нападений разъяренных деревенских банд, Наполеон становился для графини еще более привлекательным, более пленительным, более достойным любви, чем в то время, когда он царствовал в Тюильри и делал смотры гвардии. И он сам казался теперь более доступен любви.

Валевская радовалась своему быстрому решению и той смелости, с которой, зная, что сын в безопасности, она вместе с Алисой бросилась по следам того, кого обожала, кто в том состоянии беспомощности и мучительного томления, в котором она его застала, конечно, не найдет в себе мужества еще раз оттолкнуть ее.

В ту мрачную ночь в Фонтенбло он пытался отравиться, а ей предоставил плакать и мучиться ожиданием, не сказав ей ни слова, не подав ни малейшей надежды. Его желание остаться тогда наедине с самим собою, отсутствие влечения к женщине объяснялись страшным возбуждением нервов и напряжением ума. Во время этого кризиса он мысленно прощался с империей, со всем миром, со всем, что привязывало его к жизни. Он освобождался от всех уз земного существования, и в этот час, который он считал последним часом своей жизни, он, конечно, не мог испытывать сильное желание вновь увидеть женщину, напоминавшую ему дни былого счастья. Погружаясь в бездну печали, он даже не хотел быть утешенным.

Ясно, что графиня выбрала тогда неудачную минуту. Она прекрасно понимала, каковы могли быть чувства, отдалившие от нее Наполеона в эти лихорадочные часы упадка духа, безумия, заставившие тогда императора закрыть пред нею свою дверь и… свое сердце.

Харчевня и переодевание вернули Валевской надежду. Обстоятельства совершенно изменились.

Наполеон не хотел уже больше сам лишить себя жизни здесь, в Провансе. Напротив, здесь хотели убить его, а это было совсем другое дело. Он защищал свою жизнь, ему приходилось спасаться от убийц. Это уже не был угнетенный, несчастный человек, потерявший веру в себя; теперь он желал жить. Быстрая езда в одежде курьера, с кнутом в руке, на простой, почтовой лошади доказывала его желание спасти свою жизнь. В его энергичных поступках уже не было следа того упадка духа, который владел им в Фонтенбло. Может быть, теперь он лучше примет эту любовь, эту преданность, которые были хорошо известны ему, но без которых он хотел обойтись.

Наполеон отправлялся теперь в изгнание, где ему придется вести монотонную, тихую жизнь маленького государя. Ему нечего больше мечтать о возвращении утраченного трона, о возобновлении кровавой партии, в которой противники сплутовали и вырвали карты у него из рук. Ему придется покориться печальной участи развенчанного монарха, вести жизнь частного лица.

Но он мог любить. Европа, политика, прежнее величие – все препятствия теперь исчезли. Графиня Валевская мечтала о счастье мирной и тихой жизни вдвоем в каком-нибудь домике на Эльбе, где после нескольких часов приема и занятий делами во дворце Наполеон возвращался бы к ней. Их сын играл бы около дома, около них. Никакой внешний шум, никакой звук оружия, никакой отблеск бывшего великолепия не нарушали бы спокойствия мещанской жизни, предписанной победителями тому, перед которым они не раз дрожали. Это было бы блаженное, дивное завидное существование, если бы Наполеон сумел примириться с ним.

Но покорится ли этому спокойствию его вечно тревожная натура? Захочет ли он довольствоваться таким счастьем?

Одного препятствия боялась графиня, предвидя его заранее: это были Мария Луиза и ее сын, король Римский.

Но союзники разлучили мужа с женой, отца с сыном. Бедный маленький король был лишен своего звания, своих отличий, своего имени. Его приказано было называть Франциском, даже Францем, так как он стал австрийским принцем, и от всего могущества, от всех преимуществ, казалось, дарованных ему от рождения, осталось звание принца Пармского, из жалости к сиротке пожалованное ему дедом, австрийским императором.