Текст книги "Избранное"

Автор книги: Эдит Уортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

Вскоре по приезде в Лондон он встретил герцога Сент-Острей, который тотчас же его узнал и радушно пригласил к себе, но, разумеется, ни один благовоспитанный американец не счел бы необходимым принять подобное приглашение, и больше они не виделись. Они даже ухитрились избежать встречи с тетушкой Мэй – женой английского банкира. Та, правда, еще не приехала из своего йоркширского поместья– вернее, они нарочно отложили свой визит в Лондон до осени, чтобы, явившись в разгар сезона, не дать повода этим незнакомым родственникам обвинить их в навязчивости и бестактности.

– Наверное, у миссис Карфрай никого не будет: в это время года Лондон – сущая пустыня, а ты слишком нарядилась, – сказал Арчер жене, которая сидела рядом с ним в двуколке и была так безукоризненно прекрасна в подбитом лебяжьим пухом небесно-голубом плаще, что казалось просто бесчеловечным подвергать ее действию лондонской копоти.

– Пусть не думают, что мы одеваемся как дикари, – отвечала она с презрением, которому могла бы позавидовать сама Покахонтас,[140]140
  Покахонтас (1595–1617) – дочь индейского вождя, помогавшая колонистам в Виргинии. Впоследствии вышла замуж за англичанина Джона Ролфа и умерла в Англии.


[Закрыть] и Арчер еще раз подивился религиозному пылу, с каким даже чуждые всякой суетности американки поклоняются своему божеству – одежде.

«Это их кольчуга, этим они обороняются от неизвестного и бросают ему вызов», – подумал он. И он впервые понял, почему Мэй, которой никогда не пришло бы в голову украсить лишней лентой причёску, чтобы понравиться мужу, так тщательно и самозабвенно выбирала и заказывала свой обширный гардероб.

Он не ошибся, полагая, что гостей у миссис Карфрай будет немного. Помимо хозяйки и ее сестры, в длинной холодной гостиной они увидели еще одну укутанную шалью даму, ее мужа, добродушного приходского священника, молчаливого юношу, племянника миссис Карфрай, и низенького смуглого господина с живыми глазами, которого она представила как гувернера последнего, назвав при этом какую-то французскую фамилию.

В эту тускло освещенную тусклую компанию Мэй Арчер вплыла, словно лебедь в лучах заката; такой статной, прекрасной, такой нарядной в роскошных шелестящих шелках муж, пожалуй, еще ни разу ее не видел, но он чувствовал, что румянец и шелест – всего лишь признаки крайней, чуть ли не детской робости.

«О, боже, о чем мне с ними говорить?» – с мольбою спрашивал его беспомощный взгляд жены в ту самую минуту, когда ее блистательный образ вызвал такое же смятение в сердцах присутствующих. Но красота, пусть даже и полная сомнений в своих силах, пробуждает уверенность в мужском сердце, и священник и француз-гувернер вскоре выказали готовность прийти ей на помощь.

Однако, несмотря на все их старания, обед тянулся невыносимо долго. Арчер заметил, что Мэй, желая показать, будто она чувствует себя непринужденно среди иностранцев, становится все более провинциальной в своих суждениях, и потому, хотя красота ее и вызывала восхищение, ее реплики замораживали всякое остроумие. Священник скоро отказался от безнадежных усилий, но воспитатель, который очень правильно и бегло говорил по-английски, галантно продолжал изливать на нее свое красноречие, покуда дамы, к явному облегчению всех заинтересованных сторон, не поднялись в гостиную.

Священник, выпив стакан портвейна, поспешил на молитвенное собрание, а застенчивого племянника, который, как выяснилось, был тяжко болен, отправили в постель. Арчер и учитель остались сидеть за своими бокалами, и Арчер вдруг поймал себя на том, что говорит, как не говорил со времени своей последней встречи с Недом Уинсеттом. Оказалось, что племяннику миссис Карфрай грозила чахотка, и потому он вынужден был покинуть Харроу[141]141
  Харроу – одна из девяти старейших привилегированных мужских средних школ в Англии (основана в 1571 году).


[Закрыть] и отправиться в Швейцарию, где провел два года в мягком климате на берегу озера Леман. Склонный к серьезным занятиям, он был вверен попечениям мосье Ривьера, который привез его обратно в Англию и должен был оставаться при нем до поступления его будущей весною в Оксфорд. Мосье Ривьер без обиняков добавил, что ему придется тогда подыскивать себе новое место.

Едва ли он долго останется без работы, подумал Арчер, ведь у него такие разносторонние интересы и столько дарований. Это был человек лет тридцати, с худощавым некрасивым лицом (Мэй, конечно, сказала бы, что внешность у него самая заурядная), которому игра ума придавала необычайную выразительность; однако в его оживлении не было ничего легкомысленного или недостойного.

Отец мосье Ривьера, умерший молодым, занимал какой-то незначительный дипломатический пост, и предполагалось, что сын последует по стопам отца, но неуемная страсть к изящной словесности толкнула молодого человека сначала на стезю журналистики, затем литературы (явно безо всякого успеха) и наконец – после долгих попыток и злоключений, о которых он умолчал, – он сделался гувернером английских юношей в Швейцарии. До этого он, впрочем, долго жил в Париже, посещал grenier[142]142
  Чердак (фр).


[Закрыть] Гонкуров,[143]143
  …посещал «чердак» Гонкуров… – Имеются в виду литературные собрания, происходившие на последнем этаже дома братьев Гонкур (см. примеч. 102) в предместье Парижа Отей, где было устроено нечто вроде музея, получившего название «чердак». В семидесятые годы на «чердаке» у Эдмона Гонкура бывали все наиболее талантливые молодые писатели, художники и журналисты того времени.


[Закрыть] получил от Мопассана совет не писать (даже это показалось Арчеру высочайшей честью) и часто беседовал с Мериме в доме его матери.[144]144
  …беседовал с Мериме в доме его матери… – Мать Мериме (см. примеч. 96), Жанна Моро, была художницей, и в ее салоне собирались видные писатели и художники.


[Закрыть] Он, по-видимому, всегда был очень беден и обременен заботами (он содержал мать и незамужнюю сестру), и было очевидно, что его честолюбивые литературные замыслы потерпели фиаско. Положение его, с точки зрения материальной, не многим отличалось от положения Неда Уинсетта, но зато он жил в мире, где, по его словам, тому, кто любит идеи, не грозит духовный голод. Поскольку именно от этой неутоленной любви бедняга Уинсетт умирал голодной смертью, Арчер, поставив себя на место последнего, с некоторой завистью посмотрел на этого пылкого бессребреника, который был так богат при всей своей нищете.

– Я думаю, вы согласитесь, мосье, что интеллектуальная свобода и независимость критических суждений превыше всего. Именно потому я бросил журналистику и избрал гораздо менее интересную профессию гувернера и частного секретаря. Конечно, это сопряжено со скучной, тяжелой работой, но зато сохраняешь моральную свободу и, как говорят французы, остаешься quant à soi.[145]145
  Самим собой (фр.).


[Закрыть] И когда слышишь интересный разговор, то ты волен высказывать свои мнения, а не мнения своих хозяев, либо просто слушать и отвечать про себя. О, приятная беседа! Есть ли на свете что-либо равное ей? Воздух идей – единственный воздух, которым стоит дышать. И потому я никогда не сожалел, что бросил дипломатию и журналистику – две различные формы отречения от самого себя. – Закуривая новую сигарету, он остановил свой живой взгляд на Арчере. – Voyez-vous, monsieur,[146]146
  Видите ли, мосье (фр.).


[Закрыть] ради того, чтобы смотреть жизни прямо в глаза, стоит жить на чердаке, не правда ли? Но, разумеется, приходится хоть что-то зарабатывать, чтобы платить за этот чердак, и, признаюсь, перспектива навсегда остаться гувернером или частным секретарем замораживает воображение почти так же, как амплуа секретаря посольства в Будапеште. Иногда я чувствую, что должен сделать решительный шаг. Например, как вы полагаете, могу я рассчитывать на какое-либо место в Америке – в Нью-Йорке?

Арчер испуганно воззрился на собеседника. Нью-Йорк для молодого человека, который бывал у Гонкуров и Флобера, который единственно достойной жизнью считает жизнь идей! Он продолжал с недоумением смотреть на мосье Ривьера, не зная, как объяснить ему, что самые его преимущества и дарования, несомненно, послужат лишь препятствием для его успеха.

– Нью-Йорк, Нью-Йорк… Почему непременно Нью-Йорк? – бормотал он, тщетно силясь представить себе, что может его родной город предложить молодому человеку, который, по-видимому, нуждается лишь в приятной беседе.

Под бледной кожей мосье Ривьера внезапно разлился румянец.

– Я… я думал, что это ваша столица, средоточие умственной жизни, – сказал он. Потом, очевидно, испугавшись, как бы собеседник не подумал, что он обращается к нему с просьбой, поспешно продолжал: – Иной раз высказываешь те или иные соображения, обращаясь не столько к другим, сколько к самому себе. По правде говоря, в ближайшем будущем я не вижу возможности… – И, поднявшись, непринужденно добавил: – Однако миссис Карфрай, вероятно, полагает, что мне пора проводить вас наверх.

По дороге домой Арчер глубоко задумался над этим эпизодом. Час, проведенный с мосье Ривьером, подействовал на него как глоток свежего воздуха, и первым его побуждением было пригласить француза завтра обедать, но он уже начал понимать, почему женатые мужчины не всегда тотчас поддаются своим первым побуждениям.

– Этот молодой учитель оказался очень интересным человеком; у нас с ним был любопытный разговор о книгах и о многом другом, – осторожно заметил он, сидя в двуколке.

Мэй пробудилась от мечтательной дремы, в которую муж ее вкладывал столько разнообразных значений, покуда шесть месяцев супружества не дали ему к ней ключа.

– Этот французик? Но ведь он кажется таким ужасно заурядным! – холодно заметила Мэй, и Арчер догадался, что она втайне разочарована: стоило ли идти в гости в Лондоне, чтобы познакомиться со священником и французским гувернером? Разочарование это было вызвано не тем, что принято называть снобизмом, а всего лишь присущим старом Нью-Йорку понятием о том, на что он может рассчитывать, подвергая риску свое достоинство в чужих странах. Если бы родители Май принимали семейство Карфрай на 5-й авеню, они предложили бы им нечто более солидное, нежели приходский священник и школьный учитель.

Но Арчер был раздражен и не мог промолчать.

– Заурядным? Кому он может показаться заурядным? – спросил он, и Мэй с несвойственной ей живостью отвечала:

– По-моему, всем, кроме его учеников. Эти люди всегда так неловки в обществе. Впрочем, – примирительно добавила она, – мне, наверно, просто не понять, какой он умный.

Слово «умный» в устах Мэй не нравилось Арчеру почти так же, как слово «заурядный», но его начинала пугать собственная склонность останавливаться на тех ее качествах, которые ему не нравились. В конце концов, ее точка зрения всегда была одинаковой. Она совпадала с точкой зрения всех тех, среди кого он вырос, и он всегда считал ее хотя и необходимой, но несущественной. Еще несколько месяцев назад он не знал ни одной «порядочной» женщины, которая смотрела бы на жизнь иначе, а если человек женится, то уж, конечно, на порядочной женщине.

– Hу что ж, тогда я не приглашу его обедать, – смеясь, заключил он, на что Мэй в ужасе воскликнула:

– О, боже! пригласить учителя Карфраев?

– Ну, во всяком случае, не в один день с ними, если ты против. Но я бы с удовольствием еще раз с ним побеседовал. Он рассчитывает на место в Нью-Йорке.

Изумление Мэй не уступало ее безразличию. Арчеру даже показалось, будто она заподозрила, что он проникся тлетворным «иностранным духом».

– На место в Нью-Йорке? Какое место? Никто не нанимает французских гувернеров. Что он там собирается делать?

– Сколько я понял, главным образом – наслаждаться приятной беседой, – из духа противоречия ответил Арчер, и Мэй одобрительно засмеялась.

– Ах, Ньюленд, как забавно! Как это по-французски! В сущности, он даже обрадовался, что она решила все за него, попросту обратив в шутку его желание пригласить мосье Ривьера. Еще в одном послеобеденном разговоре было бы трудно уклониться от вопроса о Нью-Йорке, а чем больше Арчер об этом думал, тем меньше он мог представить себе мосье Ривьера в том Нью-Йорке, каким он его знал.

Он вдруг понял, что еще не одна проблема будет и. впредь так же отрицательно решаться за него, и, хотя от этой мысли его пробрала холодная дрожь, он, расплатившись с изеозчиком и входя в дом вслед за длинным шлейфом жены, утешился банальным суждением, что первые полгода супружества всегда бывают самыми тяжелыми.

«Надеюсь, что после этого мы перестанем натыкаться на острые углы друг друга», – подумал он, но хуже всего было то, что давление Мэй уже начинало сказываться именно на тех углах, остроту которых он всего более желал бы сохранить.

21

Маленькая яркая лужайка ровной полосой уходила к большому яркому морю. Дерн был аккуратно окаймлен алой геранью и колеусом, а из шоколадно-коричневых чугунных ваз, расставленных через равные промежутки вдоль извилистой дорожки, ведущей к морю, на аккуратно подметенный гравий гирляндами ниспадали завитки петуний и пелларгоний.

На равном расстоянии от скалистого обрыва и от квадратного деревянного дома (он был тоже шоколадного цвета, за исключением железной крыши веранды, выкрашенной в желтую и коричневую полоску под матерчатый тент) на фоне кустарника были установлены две огромные мишени. По другую сторону лужайки, напротив мишеней, был натянут настоящий тент, окруженный скамейками и садовыми креслами. Несколько дам в летних платьях и джентльменов в серых сюртуках и цилиндрах стояли на лужайке или сидели на скамейках. Время от времени какая-нибудь стройная девица в накрахмаленном кисейном платье выходила из-под навеса и посылала стрелу в одну из мишеней, а зрители прерывали беседу, чтобы подсчитать очки.

Ньюленд Арчер с любопытством смотрел на эту сцену с веранды. По обе стороны покрашенных блестящей краской ступеней на ярко-желтых фарфоровых подставках красовались синие фарфоровые горшки для цветов. В каждом росло колючее зеленое растение, а вдоль веранды тянулся широкий бордюр из синих гортензий, окаймленный теми же красными геранями. За спиною Арчера, сквозь стеклянные двери гостиной, из которой он только что вышел, за колышущимися кружевными занавесями сверкал навощенный паркет с островками ситцевых пуфов, низеньких кресел и бархатных столиков, уставленных серебряными безделушками.

Августовские состязания ньюпортского Клуба лучников всегда происходили у Бофортов. Этот вид спорта, до сих пор не имевший себе равных, если не считать крокета, начал отступать перед лаун-теннисом, хотя эта игра все еще считалась слишком грубой и неизящной, а уж лучшей возможности пощеголять новыми туалетами и грациозными позами ничто, кроме лука и стрел, предоставить не могло.

Арчер с изумлением смотрел на знакомую картину. Странно, что жизнь идет по-старому, когда его отношение к ней так резко изменилось. Именно в Ньюпорте он впервые понял, насколько велики эти изменения. Прошедшей зимой, после того как они с Мэй поселились в новом зеленовато-желтом доме с эркером и вестибюлем в помпейском стиле, он с облегчением окунулся в привычный распорядок своей конторы, и возвращение к ежедневной деятельности послужило как бы связующим эвеном с его прежним «я». Затем последовало приятное волнение, сопровождавшее покупку шикарного серого рысака для коляски Мэй (экипаж подарили ей Велланды), и хлопоты, связанные с устройством новой библиотеки, которая, вопреки сомнениям и явному неодобрению семейства, была такой, как он мечтал, – с темными тиснеными обоями, с книжными шкафами в стиле «истлейк», простыми, неполированными столами и уютными креслами. В клубе «Сенчери» он снова встретил Уинсетта, в «Никербокере»[147]147
  «Никербокер» – нью-йоркский клуб, основанный в 1871 году потомками первых американских колонистов (по имени Дитриха Никербокера, персонажа комической «Истории Нью-Йорка» Вашингтона Ирвинга (см. примеч. 92).


[Закрыть] – светских молодых людей своего круга; если же прибавить к этому часы, посвященные юриспруденции, званым обедам, домашним приемам, а порою вечер в опере или на драматическом представлении, жизнь, которой он теперь жил, все еще представлялась чем-то вполне естественным и неизбежным.

Но Ньюпорт символизировал бегство от обязанностей в атмосферу беспрерывных развлечений. Арчер пытался уговорить Мэй провести лето на отдаленном острове в штате Мэн с весьма выразительным названием Маунт-Дезерт,[148]148
  Горная пустыня (англ.).


[Закрыть] где несколько отчаянных жителей Бостона и Филадельфии расположились лагерем в «туземных» коттеджах и откуда до Нью-Йорка доносились слухи о чарующих пейзажах и о диком, чуть ли не охотничьем существовании среди лесов и вод.

Между тем Велланды всегда ездили в Ньюпорт, где они владели одним из квадратных домиков на утесах, и их зять не мог придумать никакой убедительной причины, почему бы им с Мэй к ним не присоединиться. Как весьма ядовито заметила миссис Велланд, стоило ли Мэй выбиваться из сил, примеряя летние туалеты в Париже, если ей не дадут возможности их носить, а на подобные аргументы Арчер еще не научился находить возражения.

Сама Мэй никак не могла понять его смутной неприязни к столь разумному и приятному летнему отдыху. Она напомнила мужу, что до женитьбы Ньюпорт всегда ему нравился, а поскольку это не подлежало сомнению, ему оставалось только ответить, что теперь, когда они будут там вместе, он наверняка понравится ему еще больше. Однако, стоя на веранде Бофортов и разглядывая пестревшую яркими нарядами лужайку, он с дрожью в сердце почувствовал, что все это ничуть ему не нравится.

Конечно, бедняжка Мэй ни в чем не виновата. Если в путешествии им порой и случалось слегка повздорить, согласие тотчас восстановилось, стоило им вернуться к привычным для Мэй условиям жизни. Арчер всегда предвидел, что она не обманет его ожиданий, и оказался прав. Подобно большинству молодых людей, он женился потому, что встретил в высшей степени очаровательную девушку в тот самый момент, когда ему вдруг приелись бесплодные любовные похождения, а Мэй казалась ему олицетворением покоя, постоянства, дружбы и отрезвляющего сознания непререкаемого долга.

Он никак не мог сказать, что ошибся в своем выборе, – Мэй дала ему все, чего он ожидал. Без сомнения, лестно быть мужем одной из самых красивых и пользующихся успехом молодых женщин в Нью-Йорке, особенно если она еще самая милая и благоразумная из жен, а Ньюленд Арчер всегда ценил подобные качества. Что же до минутного безумия, овладевшего им накануне свадьбы, то он приучил себя считать его последним из своих неудачных экспериментов. Мысль о том, что он, будучи в здравом уме, мог когда-либо мечтать о женитьбе на госпоже Оленской, казалась почти невероятной, и графиня осталась в его памяти просто как самый трогательный И печальный в длинном ряду призраков прошлого.

Однако он столько раз от чего-то отрешался и отказывался, что у него в мозгу образовалась гулкая пустота, и потому-то, наверно, оживленное общество на лужайке Бофорта производило на него неприятное впечатление детей, резвящихся среди могил.

Рядом послышался шорох юбок, и из стеклянной двери гостиной выпорхнула маркиза Мэнсон, как всегда, в пестром наряде с фестончиками, в поникшей шляпке из итальянской соломки, прибинтованной к голове выцветшим газовым шарфом, а над необъятными полями шляпы нелепо торчал крохотный зонтик из черного бархата с резной костяной ручкой.

– Мой дорогой Ньюленд, я понятия не имела, что вы с Мэй здесь! Вы только вчера приехали? Да, да, конечно… дела… дела… служебные обязанности… Понимаю. Многие мужья могут приезжать сюда только на уик-энд. – Она склонила голову набок и томно смотрела на него, скосив глаза. – Но брак это сплошная жертва, я всегда напоминаю это милой Эллен…

Сердце Арчера, как это однажды уже было, странно дрогнуло и остановилось, словно захлопнув дверь между ним и внешним миром, но на сей раз пауза была, очевидно, очень короткой, ибо он тотчас же услышал, как Медора отвечает на вопрос, который ему все-таки удалось облечь в слова.

– Нет, я живу не здесь, а у Бленкеров, в их приятном уединении в Портсмуте. Бофорт сегодня утром любезно прислал за мною своих знаменитых рысаков, чтобы я могла хоть одним глазком посмотреть на гостей Регины, но вечером я возвращаюсь к сельской жизни. Эти милые чудаки Бленкеры сняли простую старую ферму в Портсмуте и собирают у себя выдающихся людей… – Ссутулившись под спасительными полями шляпы, она, слегка покраснев, добавила: – На этой неделе доктор Агафон Карвер устраивает у них сеансы «Внутренней Мысли». Какой контраст с этой веселой картиной мирских наслаждений, но ведь я всегда жила контрастами! Скука для меня равносильна смерти. Я всегда говорю Эллен: «Берегись скуки, она мать всех смертных грехов!» Но моя бедная девочка сейчас переживает период экзальтации, отвращения к миру. Вы, вероятно, знаете, что она отклонила все приглашения провести лето в Ньюпорте, даже у своей бабушки Минготт. Верите ли, я с трудом уговорила ее поехать со мною к Бленкерам! Жизнь, которую она ведет, убийственна, противоестественна. Ах, если б только она послушалась меня, когда было еще возможно… когда дверь была еще открыта… Но не пойти ли нам посмотреть на этот увлекательный турнир? Говорят, ваша Мэй – одна из претенденток на приз?

По лужайке навстречу им шел Бофорт, высокий, дородный, в слишком тесном сюртуке от лондонского портного, с орхидеей из собственного цветника в петлице. Арчер не видел его месяца два или три и был поражен тем, как он изменился. В ярком летнем свете было видно, что его красное лицо отекло и обрюзгло, и если б не привычка ходить прямо, расправив плечи, он казался бы объевшимся разряженным стариком.

О Бофорте ходили всевозможные слухи. Весной он отправился в долгое плавание в Вест-Индию на своей новой паровой яхте, и рассказывали, что где бы это судно ни бросило якорь, он неизменно появлялся в обществе особы, весьма напоминающей мисс Фанни Ринг. Яхта, построенная на клайдских верфях,[149]149
  …на клайдских верфях… – Имеются в виду судостроительные заводы в Глазго (Шотландия), на реке Клайд.


[Закрыть] с изразцовыми ванными комнатами и тому подобной неслыханной роскошью, как говорили, обошлась ему в полмиллиона, а жемчужное ожерелье, которое он по возвращении преподнес жене, отличалось необычайным великолепием, как и полагается подобным искупительным жертвам. Состояние Бофорта было достаточно велико, и он мог позволить себе такие траты, но тревожные слухи не утихали, причем не только на 5-й авеню, но и на Уолл-стрите. Одни говорили, что он неудачно спекулировал железнодорожными акциями, другие – что у него выманивает деньги одна из самых ненасытных представительниц известной профессии, и на каждое известие о грозящем ему банкротстве Бофорт отвечал очередной сумасбродной выходкой – постройкой новых теплиц для орхидей, покупкой новой скаковой лошади или приобретением нового Мейсонье[150]150
  Мейсонье Жан-Луи-Эрнест (1815–1891) – французский художник-баталист академического направления.


[Закрыть] или Кабанеля для своей картинной галереи.

Он подошел к маркизе и Ньюленду со своей обычной полунасмешливой улыбкой.

– Хэлло, Медора! Ну, каковы рысаки? Сорок минут, а? Что ж, совсем не плохо, тем более что надо было поберечь ваши нервы.

Пожав руку Арчеру, он повернулся, чтобы идти вместе с ними, и, подойдя к миссис Мэнсон с другой стороны, вполголоса сказал ей что-то, чего их спутник не расслышал.

Маркиза отвечала ему одной из своих экстравагантных заморских ужимок и словами «Que voulez-vous?»,[151]151
  Что вы хотите? (фр.)


[Закрыть] от которых морщина на лбу Бофорта еще больше углубилась, однако же, взглянув на Арчера, он изобразил довольно верное подобие одобрительной улыбки и сказал:

– А знаете, ваша Мэй, кажется, получит первый приз.

– О, в таком случае он останется в семье, – прожурчала Медора, и тут они подошли к тенту, где их встретила миссис Бофорт в девичьем облаке розовато-лиловой кисеи и развевающихся вуалей.

Мэй Велланд как раз в эту минуту вышла из-под тента. В белом платье, опоясанном светло-зеленой лентой, с венком из плюща на шляпе, исполненная холодного достоинства Дианы, она была точь-в-точь такой же, как в день их помолвки на балу у Бофортов. Казалось, с тех пор в глазах ее не появилось ни единой мысли, а в сердце ни единого чувства, и, хотя муж знал, что ей не чуждо ни то ни другое, он еще раз подивился тому, что жизненный опыт не оставляет на ней ни малейшего следа.

Держа в руке лук и стрелы, она остановилась на газоне у меловой черты, подняла лук к плечу и прицелилась. Ее поза была исполнена такой классической грации, что по толпе пронесся одобрительный гул, и Арчера объяла гордость собственника, которая так часто внушала ему обманчивое чувство удовлетворения. Соперницы Мэй – миссис Реджи Чиверс, барышни Мерри и множество розовых девиц, принадлежащих к семействам Торли, Дэгонет и Минготт, – взволнованно толпились позади нее, склонив прелестные темные и золотистые головки над таблицей очков, между тем как разнообразные бледные оттенки кисеи и венков на их шляпах переливались всеми цветами радуги. Все они были миловидны, все сияли обаянием молодости, но ни одна не обладала той легкостью нимфы, с которой его жена, напрягая мускулы и хмурясь от избытка счастья, всей душою стремилась к какой-нибудь спортивной победе.

– Боже правый, – услышал Арчер голос Лоренса Леффертса, – ни одна из них не способна так держать лук, – на что Бофорт возразил:

– Да, но это единственная мишень, в которую она способна попасть.

Арчера охватил безрассудный гнев. Презрительная дань «порядочности» Мэй со стороны их хозяина, казалось бы, могла только порадовать мужа. Если какой-то невежа находит вашу жену непривлекательной, то это лишний раз подчеркивает ее добродетель, и тем не менее от слов Бофорта у Ньюленда защемило сердце. Что, если «порядочность», доведенная до столь крайней степени, всего лишь занавес, за которым скрывается пустота? Когда он смотрел, как раскрасневшаяся Мэй, последний раз послав стрелу в самое яблочко, спокойно возвращается под тент, у него было такое чувство, будто ему еще ни разу не довелось этот занавес поднять.

Мэй принимала поздравления соперниц и остальных гостей с простотой, венчавшей все ее достоинства. Никто не завидовал ее успехам, ибо она умела внушить ощущение, что осталась бы такой же безмятежной и в случае неудачи. Но, когда глаза ее встретились с глазами мужа, она просияла от радости, которую прочитала на его лице.

Плетеная коляска миссис Велланд ждала седоков, и они двинулись в путь вместе с остальными экипажами. Мэй правила пони, а Ньюленд сидел рядом.

Вечернее солнце все еще медлило на ярких лужайках и кустарниках; по Бельвю-авеню катились в два ряда виктории, догкарты, ландо и визави, увозя нарядных дам и господ с приема у Бофортов или домой после ежедневной предобеденной прогулки по Океанскому бульвару.

– Давай навестим бабушку, – неожиданно предложила Мэй. – Мне хочется самой рассказать ей, что я получила приз. До обеда еще уйма времени.

Арчер согласился, и коляска повернула на авеню Наррагансет, пересекла Спринг-стрит[152]152
  Бельвю-авеню, Океанский бульвар, Наррагансет, Спринг-стрит – названия улиц и районов в Ньюпорте (см. примеч. 126).


[Закрыть] и направилась в сторону расположенной за нею холмистой пустоши. В этой немодной местности Екатерина Великая со своей всегдашней скупостью и равнодушием к общепринятым обычаям еще в молодости построила себе на клочке дешевой земли над заливом нечто вроде шале со множеством шпилей, и поперечных балок. Его приземистые веранды, скрытые в густых зарослях карликовых дубов, смотрели на усеянный островами залив. Подъездная дорожка. извивавшаяся между железными оленями и стеклянными шарами на клумбах с геранью, вела к парадному крыльцу под полосатым навесом; лакированная ореховая дверь открывалась в узкий коридор с наборным паркетом из черных звезд на желтом фоне. В коридор выходили четыре маленькие квадратные комнаты, оклеенные бархатными обоями, с потолками, которые художник-итальянец щедро размалевал изображениями всех обитателей Олимпа. Когда на миссис Минготт обрушилось тяжкое бремя плоти, она устроила в одной из этих комнат спальню, а в соседней проводила дни, восседая в огромном кресле между открытой дверью и окном и беспрестанно обмахиваясь веером из пальмового листа. Впрочем, ее необъятный бюст так далеко выдавался вперед, что воздух, приводимый в движение веером, колыхал лишь бахрому салфеточек на подлокотниках.

Поскольку старуха Кэтрин помогла Арчеру ускорить свадьбу, она относилась к нему с сердечностью, какую обыкновенно возбуждают в нас те, кому нам случилось оказать услугу. Он убедил ее, что причиной его нетерпения была безумная любовь, и, будучи пылкой сторонницей импульсивных порывов (если они не сопровождались тратой денег), она всегда заговорщически встречала его озорным огоньком в глазах и градом намеков, к счастью, совершенно недоступных пониманию Мэй.

Миссис Минготт с любопытством осмотрела и весьма одобрила стрелу с алмазным наконечником, которую по окончании состязаний прикололи к груди Мэй, заметив, что в ее время ограничились бы филигранной брошью, но у Бофорта, несомненно, есть вкус и размах.

– Это настоящая фамильная драгоценность, милочка, – с улыбкой заметила старуха. – Ты должна оставить ее в наследство своей старшей дочери. – Ущипнув Мэй за руку, она смотрела, как румянец заливает ей лицо. – Ну, ну, что я такого сказала? Разве у вас не будет дочерей, а будут одни только мальчишки? О, господи! Вы только посмотрите, как она краснеет! Неужели даже и этого сказать нельзя? Боже милостивый, когда мои дети умоляют меня закрасить всех этих богов и богинь на потолке, я им всегда отвечаю: слава богу, что у меня тут есть хоть кто-нибудь, кого ничем не проймешь!

Арчер расхохотался, и Мэй, покраснев до корней волос, последовала его примеру.

– Ну, а теперь, пожалуйста, подробно расскажите мне про праздник, потому что от этой бестолковой Медоры я ни одного разумного слова не услышу, – продолжала прародительница.

– От кузины Медоры? Я думала, она возвращается в Портсмут! – воскликнула Мэй.

– Да, – невозмутимо ответила старуха, – но сначала она должна заехать сюда за Эллен. Впрочем, вы ведь не знаете, что Эллен приехала на денек ко мне в гости. Так глупо, что она не хочет провести здесь все лето. Впрочем, я уже пятьдесят лет назад перестала спорить с молодежью. Эллен! Эллен! – резким старческим голосом крикнула она, силясь нагнуться вперед, чтобы увидеть лужайку за верандой.

Никто не ответил, и миссис Минготт нетерпеливо постучала палкой по блестящему паркету. Явившаяся на зов служанка-мулатка в пестром тюрбане сказала хозяйке, что видела, как «мисс Эллен» спускалась по тропинке к берегу, и старуха обернулась к Арчеру.

– Будьте паинькой, сходите за ней, а эта очаровательная дама опишет мне праздник, – сказала она, и Арчер поднялся, словно во сне.

За полтора года, прошедших с его последней встречи с графиней Оленской, он не раз слышал ее имя и даже знал о главных событиях ее жизни. Ему было известно, что она провела прошлое лето в Ньюпорте, где постоянно вращалась в свете, но осенью внезапно сдала «изумительный домик», который Бофорт с таким трудом для нее отыскал, и решила обосноваться в Вашингтоне. Зимою он слышал, что она (как всегда говорят обо всех хорошеньких женщинах в Вашингтоне) блистала в «изысканном дипломатическом обществе», которое должно было восполнить недостаток внимания к светским развлечениям со стороны правительства. Он выслушивал эти рассказы и всевозможные противоречивые мнения о ее внешности, о ее разговорах и мнениях, о ее друзьях с отчужденностью, с какой слушают воспоминания о ком-то давно умершем, и лишь в ту минуту, когда Медора неожиданно произнесла ее имя на состязании лучников, Эллен Оленская вновь для него ожила. Глупый лепет маркизы пробудил в его воображении картину маленькой, освещенной огнем камина гостиной и стук колес возвращавшейся по пустынной улице кареты.

Дорожка, ведущая к берегу, спускалась с крутого склона, на котором прилепился дом, к обсаженной плакучими ивами тропинке над водой. Сквозь листву проглядывал маяк Лайм-Рок с белой башней и крошечным домиком, в котором прославленная смотрительница Ида Льюис доживала свои последние годы. Дальше виднелся плоский берег Козьего острова[153]153
  Козий остров (там находился государственный минный завод).


[Закрыть] с уродливыми трубами расположенной там государственной фабрики, а еще дальше мерцающая золотом бухта уходила на север к поросшему карликовым дубом острову Прюденс и к берегам Конаникета,[154]154
  Прюденс, Конаникет – острова в заливе Наррангасет.


[Закрыть] которые едва угадывались в предзакатной дымке.