Текст книги "Слишком ранний рассвет"

Автор книги: Эдит Уортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Вот и отлично… Отлично, – одобрил отец, помахивая рукой. Пальцы были лиловыми, как видно, их тоже не пощадила подагра. – Риди сделал, как ему было указано? Я велел все картины отправить на Кэнел-стрит вместе с твоим багажом.

– Разумеется, сэр. Мистер Риди встретил меня с точнейшими указаниями. Он не имеет привычки делать что-то по-своему.

Мистер Рейси взглянул на сына в упор.

– Не знаю, что ты хочешь сказать. Риди делает, как я велю. А если бы делал иначе, я не держал бы его тридцать лет.

Льюис молчал. Отец оглядел его испытующе.

– Ты, кажется, пополнел. Как здоровье? В порядке? Превосходно!.. Отлично!.. Да, чуть не забыл, у нас сегодня обедает Гуззард с обеими дочками. Надеются, я полагаю, увидеть тебя в наимоднейшем парижском жилете и галстуке. Твои сестры мне говорят, что Мальвина стала весьма элегантной девицей. – Мистер Рейси слегка хохотнул. «Старшая дочка Гуззарда. Так я и знал», – подумалось Льюису, и холодок пробежал у него по спине. – Теперь о картинах, – сказал мистер Рейси, заметно воодушевляясь. – Проклятая хворь приковала меня к дивану; лежа здесь, я могу лишь раздумывать о нашей коллекции. Пока доктора не поставят меня крепче на ноги, и я сам не взгляну на полотна, и мы не решим с тобой, как и где их развесить, никто не должен их видеть. Пусть Риди пока что займется их распаковкой. А в будущем месяце мы переедем все в город, и миссис Рейси, Бог даст, устроит такой прием, какого в Нью-Йорке не видывали. В честь наших картин и еще одного… гм… заслуживающего внимания события в биографии моего сына.

Льюис откликнулся негромким почтительным хмыканьем. Перед его затуманенным взором возникло задумчивое личико Триши. «Завтра же – к ней», – решил он, став снова самим собой, как только захлопнулась дверь отцовского кабинета.

6

Обойдя комнату в доме на Кэнел-стрит, где были расставлены распакованные Риди картины, мистер Рейси долго стоял в глубоком молчании.

Он взял с собой только Льюиса, брюзгливо отвергнув боязливые намеки своих дочерей и немую мольбу миссис Рейси, тоже страстно желавшую ехать. Хотя приступ подагры прошел, мистер Рейси все еще находился на положении больного и легко приходил в раздражение; посему миссис Рейси, опасавшаяся больше всего на свете разгневать супруга, прогнала дочерей прочь из комнаты при первых же признаках недовольства мистера Рейси.

Пока Льюис шел по пятам за прихрамывающим родителем, надежда в нем возрастала. Картины были расставлены по столам и по стульям, иные повернуты, чтобы уловить скудный свет, и в полумраке пустынного дома излучали какую-то новую, пленяющую душу красу. Нет, решительно он не ошибся, он должен был привезти именно эти картины!

Мистер Рейси молча стоял посреди комнаты; его лицо, с такой живостью выражавшее недовольство и ярость, было сейчас спокойным, почти неподвижным; Льюис знал эту маску отца, она скрывала замешательство и тревогу. «Что же, не сразу! Здесь надобно время!» – твердил он себе, сдерживая обуревавшее его юное нетерпение.

Мистер Рейси откашлялся, и эхо прокатилось по пустынному дому, после чего обрел речь, и голос его был бесстрастным, как до того его взгляд.

– Меня всегда удивляло, – сказал он раздумчиво, – как далеки от подлинника даже самые лучшие копии. Ты уверен, что это не копии? – вдруг резко спросил он.

– Разумеется, сэр. К тому же… – Льюис чуть не сказал: «Кто же станет писать с них копии?» – но, по счастью, осекся.

– Что значит «к тому же…»?

– К тому же… у меня были опытные советчики.

– Полагаю, что так. Я позволил тебе делать покупки только на этом условии.

Льюис почувствовал, что весь как бы съеживается, словно становится меньше по мере того, как раздувается рядом его отец. Но он взглянул на картины, и красота их одарила его животворным лучом.

Брови мистера Рейси зловеще сошлись, но лицо, осталось недвижным – с оттенком сомнения во взоре. Он не спеша огляделся.

– Что же, начнем с Рафаэля, – сказал он. Было заметно, что он не уверен, на какую картину он должен направить свой взгляд.

– Ну, сэр… В наши дни… Рафаэль… Я ведь писал, что отпущенных денег на это никак не хватит.

Мистер Рейси слегка погрустнел.

– И все-таки я надеялся. Вдруг попадется какая-нибудь второстепенная вещь… Что же, начнем тогда с Сассоферрато, – сказал он, справляясь со своим недовольством.

Льюис теперь был спокойнее, даже позволил себе чуть-чуть усмехнуться.

– У Сассоферрато сплошь второстепенные вещи. Его больше не ценят как мастера… Его время прошло…

Мистер Рейси застыл, уставившись взором на ближайшее полотно.

– Сассоферрато?.. Не ценят?.. Его время прошло?..

– Вот именно, сэр. Сассоферрато не место в подобной коллекции. – Льюису показалось, что он нашел правильный тон: у мистера Рейси застряла кость в горле; теперь ему надо откашляться и избавиться от Сассоферрато.

Еще минута молчания, после чего мистер Рейси, подняв свою трость, указал на небольшую картину. Юная девушка со вздернутым носиком и выпуклым лбом, в расшитой драгоценными украшениями маленькой шапочке была изображена на фоне искусно переплетенных цветов водосбора.

– Карло Дольчи. Манера его, но, признаться, не вижу характерной чувствительности.

– Пьеро делла Франческа![20]20
  Пьеро делла Франческа (1420–1492) – один из наиболее выдающихся живописцев Кватроченто.


[Закрыть] – триумфально объявил Льюис, весь трепеща от волнения.

– Копиист? – Отец строго посмотрел на него. – Значит, копия с Дольчи. Так я и думал.

– Дольчи тут ни при чем. Подлинник великого мастера. Более великого…

Промах был неприятный, мистера Рейси кинуло в жар, но он счел за лучшее подавить раздражение.

– Начнем тогда с менее великих, – сказал он медовым голосом. – Покажи Карло Дольчи.

– Здесь нет Карло Дольчи, – ответил Льюис без кровинки в лице.

Он не мог после вспомнить, что услышал в ответ. Помнил только, что долго стоял возле кресла, в котором полулежал обессилевший разом отец, такой же бледный, как он, и дрожащий.

– Да… Подагра… Теперь жди снова приступ… – бормотал мистер Рейси.

– Прошу вас, поедем домой, – умолял его Льюис. – Потом я вам все объясню, обо всем расскажу…

Старик бешено взмахнул тростью.

– Объяснишь мне потом? Расскажешь? Нет, изволь объясниться немедленно!.. Сию же минуту!.. Сын Гуззарда вернулся на прошлой неделе из Рима, привез Рафаэля, – добавил он хриплым голосом. Ему было действительно худо.

Льюис стал объясняться. Позднее ему казалось, что он слышал собственный голос, словно стоял в стороне и был равнодушным свидетелем. Он пытался доказывать то, что, как он полагал, должны были доказать без него и сами картины; приводил довод за доводом, низвергал богов и кумиров, возглашал новые имена. Эти новые имена пробудили новую ярость у мистера Рейси.

«Значит, после того, как я потратил полжизни, – читалось в его негодующем взоре, – на то, чтобы вытвердить, назвать без запинки какого-нибудь Ло Спаньолетто или Джулио Романо, изволь, начинай все с начала, с азов. Сколько еще надо маяться, ломать свой язык, пока я сумею с такой же спокойной уверенностью небрежно сказать, подводя гостя к картине: „А вот и мой Джотто ди Бондоне[21]21
  Джотто ди Бондоне (1266–1337) – великий мастер итальянского Проторенессанса, положивший начало живописи Раннего Возрождения.


[Закрыть]“.»

Но и это еще не все, здесь кроется что-то похуже. Хорошо, он готов попотеть, он запомнит этого Джотто ди Бондоне, но тогда пусть ему гарантируют восхищение, почтительный взгляд. А если ответом будет недоумение, смешки? «Что?.. Как вы назвали его?.. Нельзя ли еще разок?» И так перед каждой картиной в его галерее – в фамильном собрании Рейси! Видение было столь горестным для мистера Рейси, что он поистине мог почитать себя жертвой предательства.

– Боже мой! Как, ты сказал, зовут этого малого? Карпатчер?[22]22
  Карпатчер. – Имеется в виду Карпаччо Витторе (1455–1526) – мастер венецианской школы Раннего Возрождения; ему принадлежит цикл картин из жизни святой Урсулы.


[Закрыть] Не так ли? Приберег его под конец, считаешь главной жемчужиной? Знаешь, лучше бы твой Карпатчер держался своей профессии. Работал, наверное, смазчиком на этих европейских паровых поездах… – Мистер Рейси был вне себя, и остроты его были чуточку ниже обычного уровня. – Ну а этот вояка из золота, в розовых латах, – хоть вешай на елку, – этого кто написал? Как ты сказал, Анджелико?[23]23
  Беато Анджелико (Фра Джованни де Фьезоле, 1400–1455) – один из прославленных мастеров Раннего Возрождения.


[Закрыть] Вот тут ты попался, мой мальчик. Никакого Анджелико нет, а есть Анжелика Кауфман,[24]24
  Кауфман Анжелика (1741–1807) – немецкая художница, автор сентиментальных картин на мифологические сюжеты.


[Закрыть] женщина-живописец. И мошенника, вора, который выдал эту мазню за ее полотно, колесовать его надобно, четвертовать, и я его еще четвертую! Если есть на свете закон, он вернет мне все, что уплачено, до последнего медяка, не будь я Холстоном Рейси! Удачно купил, говоришь? Эта картина пяти центов не стоит! Боже мой, да понял ли ты, что я доверил тебе крупные деньги?

– Разумеется, сэр, конечно. И вот я подумал…

– Хотя бы сообщил, написал…

Льюис не мог сказать правду: «Если бы я написал, вы не дали бы мне их купить». Потому он нерешительно мямлил: «Я писал… намекал… Переворот во вкусах, в оценках… новые имена».

– Переворот в оценках? Новые имена? Да откуда ты взял это? Только на прошлой неделе я получил письмо от комиссионеров из Лондона, тех самых, которых я рекомендовал тебе так настоятельно. Они сообщают, что этим летом выставят на продажу полотно Гвидо Рени.

– Комиссионеры!.. Что они смыслят?

– Комиссионеры? Не смыслят? Кто же смыслит тогда? Уж не ты ли? – Мистер Рейси презрительно усмехнулся, белея от бешенства. Льюис, тоже белый как мел, не сдавался.

– Я писал вам, сэр, о своих новых знакомых. Мы вместе были в Италии, потом снова виделись в Англии.

– Да черт их всех побери! Никому не известные люди вроде художников, которых ты накупил. Я дал тебе список людей и обязал тебя с ними советоваться; я назвал имена художников, которых ты должен купить. Сделал все, послал на готовое. Не оставил ни малейших сомнений.

– Вот и эти картины, я думал, не оставят ни малейших сомнений. – Льюис нерешительно улыбнулся.

– Картины? Не оставят сомнений? Что ты хочешь этим сказать?

– Что картины защитят себя сами. Покажут, что их творцы много выше иных, кто снискал себе шумную славу.

Мистер Рейси зловеще захохотал.

– Много выше иных?.. Чье же это суждение? Надо думать, твоих друзей? Как зовут того малого, с кем ты подружился в Италии, кто искал для тебя картины?

– Джон Рескин, – ответил Льюис.

Хохот мистера Рейси становился все более глумливым.

– Всего-навсего Рескин. Джон Рескин, и все. И готов поучать всех на свете, до Господа Бога включительно. Кто отец твоего великого Рескина?

– Почтенный лондонский виноторговец.

Смех мистера Рейси вдруг оборвался. Его взгляд выражал теперь крайнее отвращение.

– Розничный?..

– Кажется.

– Тьфу!

– И не только Рескин, отец. Я писал тебе и о других английских друзьях, с которыми я познакомился на обратном пути. Все видели эти картины, и все согласились, что придет такой день, когда они будут стоить огромные деньги.

– Придет день?.. Жаль, они не назвали число, месяц и год. Ты писал о них, помню, Браун, Хант и Росситтер; кажется, я не ошибся. Нигде не встречал их имен. Разве только в торговом справочнике.

– Не Росситтер, отец. Его зовут Данте Россетти.[25]25
  Браун Форд Мэдокс (1821–1893), Хант Уильямс Холмэн (1827–1910), Россетти Данте Габриель (1828–1882) – английские художники группы «прерафаэлитов», близкие Рескину общностью взглядов и художественных стремлений.


[Закрыть]

– Ах, Россетти, прошу прощения. Интересно, чем промышляет отец мистера Данте Россетти? Продает макароны?

Льюис ничего не ответил, и мистер Рейси продолжал свою речь упорно и неуклонно.

– Мои друзья, к кому я направил тебя, – знатоки в вопросах искусства; люди, знающие цену картине; в тысяче безвестных полотен они найдут настоящего Рафаэля. Что же, приехав в Англию, ты не застал их на месте? Или они отказались тебе помочь? Только не лги, – сказал мистер Рейси, – потому что я точно знаю, что сын Холстона Рейси всегда найдет у них должный прием.

– Разумеется, сэр… Они были очень любезны…

– Без сомнения. Но это тебя не устраивало. Ты отверг их советы. Ты решил показать свою прыть перед кучкой невежд, таких же невежд, как и ты. Ты хотел… Да кто тебя знает, чего ты хотел!.. Ты забыл, что выполняешь данное тебе отцом поручение, что я твердо и ясно сказал, что делать и как поступать. И деньги! Великий боже! Все деньги пошли на покупку этих картин? Да никогда не поверю…

Мистер Рейси с трудом поднялся, опираясь на трость; он глядел на сына в упор яростным взглядом.

– Начистоту, Льюис! Деньги потеряны за игорным столом? Все эти Рескины, Росситтеры, Брауны – игроки, шулера, в том нет никакого сомнения. Ты, я думаю, не первый американский мальчишка, попавший к ним в лапы. Что?.. Не играл с ними в карты?.. Значит, женщины, Льюис? Потратил деньги на женщин. Да, господи боже!.. – вскричал мистер Рейси, нетвердым шагом ступая навстречу сыну. – Я не ханжа-пуританин и прямо скажу, мне приятнее знать, что деньги ушли на женщин, чем думать, что тебя обвели вокруг пальца, как последнего простака, и всучили тебе эту дрянь. Да это вырезки из Фоксова «Жития мучеников»,[26]26
  Вырезки из Фоксова «Жития мучеников». – Речь идет о книге английского религиозного писателя Джона Фокса (1516–1587), повествующей о жизни и гибели в Англии проповедников-протестантов в годы властвования королевы-католички Марии Тюдор.


[Закрыть] а не картины для фамильной коллекции! Я тоже был молод, Льюис, где молодость, там и проказы… Начистоту, сэр, смелее! Деньги ушли на женщин!

– Нет.

– Не на женщин, – простонал мистер Рейси. – Деньги ушли на картины… Больше ни слова… Домой… Я еду домой. – Он обвел комнату налитыми кровью глазами. – Так вот она, коллекция Рейси. Мишура и скелеты. Ни одной женщины с нормальными женскими формами… Я скажу тебе точно, Льюис, на кого походят твои дурнушки-мадонны. Копия Триши Кент… Ты созвал маляров из всех стран Европы и заказал им ее портрет: только вот зачем – не пойму… Нет, не касайся меня… я сам… – прорычал мистер Рейси, тяжко шагая к выходу. С порога он бросил на сына испепеляющий взгляд. – И для этого ты превысил кредит? Нет, я еду домой один.

7

Мистер Рейси скончался почти через год, но все в Нью-Йорке считали, что его убила эта история с картинами. Назавтра, после того как он увидел их первый и единственный раз, мистер Рейси призвал своего юриста и переписал завещание. После чего слег с подагрой и так занемог, что никто не счел странным, что Рейси откладывали осенний прием, которым они хотели отметить открытие фамильной коллекции. И никто не докучал им расспросами по этому поводу. Но зато в их отсутствие во всех нью-йоркских гостиных коллекция Рейси была всю зиму предметом оживленных и пикантных бесед.

Кроме мистера Рейси только два человека видели эти картины. Мистеру Кенту их показывали, поскольку и сам он бывал когда-то в Италии; вторым, кто их видел, был Риди, экспедитор мистера Рейси, который занимался распаковкой картин. На расспросы родных и знакомых мистера Рейси мистер Риди скромно ответствовал, что единственное, о чем он берется судить в картинах, – это размер: одни бывают побольше, другие поменьше; что эти невелики: «Маловаты, я бы сказал».

Мистер Кент, как стало известно, напрямик изложил свое мнение мистеру Рейси, открыто сказал, что в Италии подобных картин не встречал и где мог добыть их Льюис, не представляет. На людях он отзывался о картинах уклончиво, и это сходило за дипломатичность, хотя проистекало скорее из робости мистера Кента. «Ничего неподобающего в сюжетах картин я не заметил» – вот и все, что любопытствующим удавалось узнать от него.

Что до Гуззардов, то, как все полагали, мистер Рейси просто боялся узнать их суждение; молодой Джон Гуззард только что привез Рафаэля. Неизбежны были сравнения, причем самого нелестного свойства. Потому мистер Рейси не вел бесед о фамильной коллекции ни с ними, ни с кем другим. А когда огласили его последнюю волю, оказалось, что он завещал все картины Льюису. Деньги, все до последнего цента, завещал дочерям. В большей части семейное достояние принадлежало супруге мистера Рейси, но это ничего не меняло. Как и всю свою жизнь, миссис Рейси точно следовала директивам супруга; среди них было, видимо, также и молчаливое указание тихо почить через полгода после него. После того как ее положили в могилу рядом с мистером Рейси на кладбище Тринити-Черч,[27]27
  Тринити-Черч – церковь и кладбище в Нью-Йорке, на юге Манхэттена, почетное место захоронения богатых людей в прошлом веке.


[Закрыть] прочитали ее завещание: оно оказалось составленным в те же самые дни, что и духовная мистера Рейси, и явно им продиктовано. Льюису мать назначала пять тысяч долларов в год; остальное (а ее капитал под управлением мистера Рейси стал одним из крупнейших в Нью-Йорке) оставляла двум дочерям. Одна из них тотчас же вышла замуж за Кента, другая – за Гуззарда. Эта последняя – Сара-Энн (брат ее никогда не жаловал) – не упускала в позднейшие годы иной раз ввернуть в разговоре: «Я никогда не завидовала бедному Льюису, что ему одному достались эти смешные картины. У нас, вы ведь знаете, свой Рафаэль».

Дом стоял на углу Третьей авеню и Десятой улицы. Он перешел к Льюису Рейси от некоего кузена, составившего свое завещание «в старом нью-йоркском духе»: каждый наследник получал свою долю в зависимости от близости родственных уз, связывавших его с завещателем. Район был отдаленным, и дом был запущенным. Но Льюис с женой тотчас же туда переехали. До того они жили в Тарритауне отшельниками.

Их возвращение в Нью-Йорк прошло незамеченным. Льюис женился на Триши через год после смерти отца. Мистер и миссис Кент отнеслись к браку Триши скептически, даже сказали, что их племянница могла бы сделать и лучшую партию. Однако, поскольку один из их двух сыновей (с детства к тому же питавший нежные чувства к Триши) оставался пока неженатым, родители здраво решили, что лучше ей выйти за Льюиса, чем оставаться у них и ловить в свои сети Билла.

Пробежали четыре года со времени их женитьбы, и нью-йоркское общество так и позабыло о Триши и Льюисе, как если бы с той поры минуло полвека. Да и кто они, собственно? Триши знали как Золушку в доме у Кентов. Льюис действительно – было такое время – должен был унаследовать миллионы Холстона Рейси, но после известной прискорбной истории остался ни с чем.

Молодые Рейси свыклись со своей замкнутой жизнью, и когда Льюис сообщил жене, что к ним перешел по наследству дом дядюшки Эбенезера, Триши всего только чуть подняла глаза от работы: она рукодельничала – украшала вышивкой одеяльце для будущего младенца.

– Нью-йоркский дом дядюшки Эбенезера?

Льюис перевел дыхание.

– Теперь я выставлю наши картины.

– Ах, Льюис! – Она выронила из рук одеяльце. – Ты хочешь туда переехать?

– Ну конечно, это очень просторный дом. А в двух угловых залах я размещу галерею. Отличное освещение! Помнишь, где дядюшка Эбенезер лежал в гробу?

– Ах, Льюис!

Если что утверждало Льюиса Рейси в мысли, что он волевой человек, это «ахи» его жены. Принимая от Триши дань беззаветной покорности, он даже испытывал нечто вроде отцовской тяги повластвовать, но, конечно, без всяких недобрых намерений.

– Там нам будет получше, Триши. Я ведь знаю, ты здесь скучаешь.

Она вспыхнула.

– Я? Я с тобой нигде не скучаю. И там, на Десятой улице, нам тоже будет житься прекрасно. Но нужен ремонт…

Он кивнул озабоченно.

– Да, придется взять деньги взаймы. А не хватит, – добавил он тише, – заложим картины.

У нее навернулись слезы.

– Не надо! Я смогу сэкономить.

Он взял ее за руку, повернулся к ней боком; он знал, что лицо его в профиль выглядит тверже. Он был не уверен, что Триши поняла его замысел, но пока оно, может, и лучше. Льюис стал теперь часто отлучаться в Нью-Йорк, ушел с головой в очень важные планы, корпел над бумагами непонятного содержания; а Триши все эти томительные летние месяцы просидела в Тарритауне, ожидая ребенка.

К концу лета появилась малютка, ее назвали Луизой; а когда ей исполнилось полтора или два месяца, семейство в полном составе переселилось в Нью-Йорк.

«Вот он, желанный час», – думалось Льюису, когда экипаж, подскакивая на неровностях мостовой, катил по Десятой улице к дому дядюшки Эбенезера.

Лошади стали, он помог выйти жене, нянька несла младенца, все подошли к подъезду.

– Ах, Льюис! – вскричала Триши, и малютка Луиза издала сочувственный вопль.

Над входной дверью дядюшки Эбенезера, респектабельной дверью, ведущей в почтенный дом, красовалась большая вывеска. Золотыми литерами по черному полю на ней было начертано:

ГАЛЕРЕЯ ХРИСТИАНСКОГО ИСКУССТВА

Открыта по будним дням от 2 до 4

Входная плата – 25 центов. Для детей – 10 центов

Увидев, что жена побледнела, Льюис крепко взял ее за руку.

– Поверь, это единственный способ, чтобы картины получили известность. И я добьюсь этого, несмотря ни на что. – В его голосе послышалось что-то от прежнего Льюиса.

– Хорошо, дорогой. Но ты хочешь пускать всех желающих?.. Даже случайных прохожих?..

– Если мы позовем только наших друзей, ничего не изменится. Они видели эти картины, и мы знаем, что они скажут.

Триши вздохнула, признавая его правоту.

– Ну, а… плата за вход?

– Позднее, если удастся, мы ее упраздним.

– Ах, Льюис, я так тебя понимаю.

Храбро взяв его под руку, она переступила порог под этой ужасной вывеской. Протестовавший младенец вопил в арьергарде.

– Наконец я увижу картины при ярком свете! – воскликнула Триши, входя в вестибюль, и остановилась, чтобы горячо обнять мужа.

– Теперь им отдадут должное! – откликнулся Льюис, осчастливленный поддержкой жены.

Когда, покинув Нью-Йорк, они затворились от мира, Льюис решил не читать ежедневных газет. Триши охотно его поддержала, и они стали жить у себя в Тарритауне, как если бы домик их был наглухо заперт или стоял бы вообще на иной, более счастливой планете.

Однако наутро, в назначенный день вернисажа, Льюис нарушил свое строгое правило и тайно отправился за свежими выпусками главных нью-йоркских газет. Вернувшись, он прошел прямо в детскую, где Триши в этот час обычно купала ребенка. Но он опоздал – купание было закончено, малютка дремала в своей скромной кроватке, а Триши, закрыв руками лицо, сидела одна у камина. Было нетрудно понять, что она обо всем уже знала.

– Полно, Триши, не принимай близко к сердцу, – сказал Льюис нетвердым голосом.

Она подняла залитое слезами лицо.

– Ах, дорогой мой… А я-то уверена, что ты не читаешь газет…

– Сегодня особый день, Триши.

– Конечно, особый. И ты совершенно прав. Какое это имеет значение?

– Никакого решительно. Все, что нам с тобой нужно, – это терпение и немного настойчивости…

На минуту она задумалась. Потом обняла его и склонила головку к нему на плечо.

– Дорогой мой, я все подсчитала, и, поверь, очень старательно. Пусть мы даже сэкономим на топливе, станем топить только в детской, все равно нам не хватит на смотрителя и на швейцара. Ты ведь хочешь, чтобы галерея была открыта все будние дни.

– Я подумал об этом, Триши. Я сам буду смотрителем, и я сам буду швейцаром.

Он посмотрел ей в глаза. Как она это примет? Она побледнела и еле сдержала слезы.

– Ах, как занятно! – сказала она весело. – У тебя будет случай, Льюис, послушать, что они там говорят. Ведь стоит им раз присмотреться к картинам, понять, почувствовать их, и у них появятся преинтересные мнения… Скажи, я права? – Она отвернулась от мужа и подняла из кровати спящую девочку. – А ты как считаешь, малютка?

И Льюису тоже пришлось на минутку отвернуть лицо в сторону.

«Найдется ли во всем нашем городе другая такая женщина?» – спросил он себя. О, нью-йоркское общество сумеет насытиться этим новым скандалом: Льюис Рейси – швейцар и смотритель собственной галереи. Каково будет бедной Триши! Она ведь более чувствительна к грубым насмешкам, чем он, и она не захвачена его апостольским рвением. Каково будет ей терпеть их глумление и шутки? Но Льюис тут же прогнал свои невеселые мысли. Пробил час! Он докажет им всем, что это великая живопись, – ни о чем другом он не станет сейчас и думать! Ухмылки невежественных газетчиков его не тревожат. В его галерею придут просвещенные, разумные люди. Они увидят, поймут… И он им в этом поможет.

8

Вначале посетителей было достаточно, но голос картин оставался для них невнятен – не помогли и старания Льюиса. Поскольку считалось невиданным, чтобы человек в своем собственном доме показывал картины за деньги, и газеты язвили по этому поводу, то в самые первые дни галерея подверглась набегу охотников до шумных сенсаций. Эти гости вели себя дурно, и однажды, чтобы выставить их, пришлось даже позвать полисмена, который впервые за всю свою профессиональную практику столкнулся с подобной задачей. Вскоре, однако, само название на вывеске – речь ведь шла о «Христианском искусстве» – охладило этот класс посетителей, и их сменили другие, тупо-благопристойные. Они с рассеянным видом бродили по залам и, покидая выставку, говорили, что деньги потрачены зря. Позднее и этих не стало – наступил полный спад. От двух и до четырех каждый день Льюис, ежась от холода, сидел, окруженный своими сокровищами, или мерно шагал по пустынным, покинутым залам. Но он не считал сражение проигранным: вот-вот откроется дверь – и войдет посетитель. Тот самый, кого он так ждет.

Был вьюжный февральский денек, и Льюис уже более часа шагал по своей галерее, когда к дому подкатил экипаж. Он спешно распахнул двери; под шуршание шелков вошла Сара-Энн Гуззард, его сестра.

На мгновение Льюис опешил – так случалось в былые дни, когда он представал перед мистером Рейси. Годы замужества и миллионы придали его круглолицей сестре нечто от устрашающей фамильной величественности. Но Льюис встретил отважно ее пустой взгляд.

– Здравствуй, Льюис, – важно молвила миссис Гуззард, но тут же запнулась.

– Здравствуй, Сара-Энн. Рад, что ты пришла взглянуть на картины.

– Я пришла проведать тебя и свою жену… – Она снова запнулась, нервно огладила платье и быстро добавила: – И спросить, долго ли будет тянуться эта комедия?

– Ты имеешь в виду галерею? – усмехнулся невесело Льюис. Покраснев, она молча кивнула. – За последнее время, по правде сказать, зрителей поубавилось.

– Слава Всевышнему!

– Но пока жив хоть один человек, который захочет взглянуть на мои картины, я буду здесь, чтобы встретить его… Вот как тебя…

Она содрогнулась.

– Льюис, боюсь, ты не вполне представляешь…

– Вполне представляю.

– В чем же дело? Покончи с этим. Или тебе еще мало?

– Болтовни о картинах?

– Болтовни о тебе. Среди родственников. Во всех нью-йоркских гостиных. Ты бросаешь тень на отца.

– Отец сам завещал мне эти картины.

– Да, но не для того, чтобы ты выглядел с ними шутом.

Льюис холодно, рассмотрел возражение сестры.

– Ты уверена? А я думаю, для того он их мне и оставил.

– Не черни память покойного! Довольно и того, что ты сделал. Я не знаю, как терпит твоя жена. Ты унижаешь ее.

Льюис сдержанно улыбнулся.

– Унижение ей не впервой. Ее достаточно унижали у Кентов.

Сара-Энн покраснела.

– Я уйду, если ты будешь так со мной разговаривать. Я пришла с согласия мужа.

– Муж позволил тебе навестить брата?

– Он позволил мне обратиться к тебе с деловым предложением.

Льюис изумленно поглядел на сестру. Она залилась еще пущим румянцем, до самых лент своей шелковой шляпки.

– Вы решили купить мою галерею? – спросил он в качестве шутки.

– Разумеется, нет, ты нарочно дразнишь меня. Впрочем, на что не пойдешь, когда надо спасать имя Рейси… – Взглянув на картины, она опять содрогнулась. – Так слушай, мы с Джоном согласны удвоить пособие, которое тебе назначила мама. Но с одним непременным условием: ты покончишь с этой затеей. А мерзкую вывеску снимешь сегодня же.

Льюис молчал, как бы взвешивая предложение сестры.

– Я очень признателен, тронут и… удивлен тем, что вы предлагаете. Но, прежде чем я скажу «нет», мне хочется тоже внести предложение. Я готов провести вас с Джоном по своей галерее. А увидев картины, я уверен, вы сами поймете…

Теряя свою величавость, миссис Гуззард отпрянула:

– Нет, нет, ни к чему… Я и отсюда их вижу… Да и не берусь быть судьей.

– Ну что же, тогда пойдем в детскую и посмотрим на Триши и девочку.

– Да, конечно, – она подняла на брата растерянный взгляд. – Значит, ты не согласен, Льюис? Подумай еще. Ты ведь сам говоришь, что посетителей нет. К чему же упорствовать?

– Я жду… В любую минуту может прийти настоящий ценитель.

Ничего не добившись, миссис Гуззард пригладила перышки и пошла наверх вслед за братом.

– Мэри-Аделин, ты как попала сюда? – вскричала она, застыв на пороге детской. Триши сидела перед камином с ребенком на руках, а с низкого кресла напротив привстала другая дама, тоже пышно наряженная, но, несмотря на свои шелка и меха, державшаяся с несколько меньшим апломбом, чем миссис Гуззард. Миссис Кент подбежала к Льюису и прижалась к нему пышной щечкой; тем временем Триши поздоровалась с Сарой-Энн.

– Вот уж никак не думала встретить тебя, – заявила сестре миссис Гуззард. Было ясно, что она не посвятила сестру в свой благотворительный замысел и теперь опасалась, что это сделает Льюис. – А я просто так на минутку заехала поглядеть на милую крошку, на ангельчика… – И, громко шурша шелками, она обняла изумленную девочку.

– Я рада тебя здесь увидеть, – простодушно ответила Мэри-Аделин.

– Давно бы заехала, да эти вечные хлопоты. Триши поймет меня. Быть хозяйкой большого дома…

– Разумеется… И вы не побоялись этой ужасной погоды… – пришла к ней на помощь Триши.

Миссис Гуззард слегка подняла густые отцовские брови.

– В карете четверкой погоды не замечаешь. Какой прелестный ребенок! Прелестный! Мэри-Аделин, – строго сказала она, – если ты уже собралась, поедем в моем экипаже. – Но Мэри-Аделин тоже была важной дамой и спокойно встретила взгляд старшей сестры.

– Благодарю, Сара-Энн, карета ждет меня у подъезда, – возразила она. Потерпев вновь фиаско, Сара-Энн удалилась, взяв Льюиса под руку. Но привычка подчиняться сестре взяла верх в душе Мэри-Аделин. На лице ее появилось детски робкое выражение, и она поспешно надела свои меха.

– Я напрасно так резко ответила… Ей просто хотелось поехать вместе со мной… – пояснила она, и через две-три минуты он с усмешкой глядел, как обе сестры покатили в карете Гуззардов.

Он вернулся в детскую, где Триши баюкала девочку.

– Тебе не угадать, дорогая, зачем приезжала к нам Сара-Энн. Предложить отступную, чтобы я закрыл галерею.

Триши встретила это сообщение мужа, в точности как он того ожидал: она рассмеялась своим воркующим смехом и крепче прижала к груди малютку. Не без некоторого коварства Льюис решил испытать стойкость жены.

– Если мы снимем вывеску, они удвоят наше месячное пособие.

– Никому не дам тронуть вывеску! – вспыхнула Триши.

– Ну а мне? – хмуро спросил он.

Она обернулась с тревогой в глазах.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Дорогая моя… Они знают, что делают… У нас кончились деньги.

Подойдя к ней, он обнял ее и ребенка.

– Ты сражалась, как целая армия храбрецов, но сражение подходит к концу. Расходы оказались крупнее, нежели я ожидал. А денег под залог наших картин банк не дает. К ним боятся даже притронуться.

– Знаю, – откликнулась Триши, – знаю от Мэри-Аделин.

Льюис залился злым румянцем.

– А откуда, черт побери, Мэри-Аделин узнала об этом?

– От мистера Риди, наверное, но не надо сердиться. Она полна добрых чувств. Она не хочет, чтобы ты закрывал галерею, пока ты веришь в нее. Они с Дональдом Кентом предлагают деньги взаймы, и мы сможем еще год продержаться. С этим она и приехала.

Впервые за все эти годы нелегкой борьбы Льюис почувствовал, как в груди у него закипают горячие слезы. Верная Мэри-Аделин! Ему вспомнилось раннее утро в старом доме в Хай-Пойнте, когда Мэри-Аделин с корзинкой в руке спешила украдкой от всех к жене мистера Эдгара По, угасающей от чахотки…