Текст книги "В лучах мерцающей луны"

Автор книги: Эдит Уортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

XXVI

Ник Лэнсинг приехал в Париж через два дня после того, как его адвокат предупредил об этом мистера Спиэрмена.

Он покинул Рим с определенным намерением освободить себя и Сюзи и, хотя ничего не обещал Корал Хикс, все же не скрывал от нее цели своей поездки. Напрасно он старался заставить себя почувствовать какой-то интерес к собственному будущему. Дальше необходимости поставить тем или иным образом точку в его и Сюзи отношениях его воображение было не способно заглянуть. Но его тронуло признание Корал, и здравый смысл говорил ему, что он и она, возможно, были бы счастливы вместе спокойным счастьем, опирающимся на общность вкусов и увеличившиеся возможности. Он намеревался по возвращении в Рим просить ее выйти за него замуж и знал, что она об этом знает. Больше того, если он не сделал этого до отъезда, то не потому, чтобы избежать судьбы или подольше подержать Корал в подвешенном состоянии, а просто из-за странной апатии, охватившей его после того, как он получил письмо от Сюзи. В бесконечном диалоге с собой он рядил эту апатию в одежды предосторожности, воспрещавшей ему брать ответственность за будущее Корал, пока его собственное было неопределенно. Но, говоря по правде, он знал, что будущее Корал было уже определено, а вместе с ним и его будущее; в Риме это казалось естественным и даже неизбежным.

В Париже эта уверенность мгновенно превратилась в призрачнейшую из нереальностей. Не потому, что Париж – это не Рим, не потому, что это Париж, но потому, что где-то здесь, в равнодушном лабиринте, скрывалась полузабытая часть его, которая звалась Сюзи… Все минувшие недели, месяцы он не переставал думать о ней: чем дольше длилась их разлука, тем явственней чудилось, что Сюзи рядом, и тем маловероятней казалось воссоединение. Как будто болезнь, долгое время тлевшая внутри, обострилась, вспыхнув на нем отравленной туникой памяти. Бывали моменты, когда их реальные объятия в воспоминаниях казались небрежными, несущественными по сравнению с этим отпечатком ее души в его душе.

А теперь все внезапно изменилось. Теперь, когда он находился в том же городе, где и она, и мог в любой момент встретить ее, увидеть ее глаза, услышать ее голос, – теперь, когда ее призрак, преследовавший его все это время, уплыл обратно в сумерки, она впервые после их расставания вновь была физически рядом. Он осознал это утром в день приезда, глядя из окна отеля на улицу, по которой она, может быть, только сегодня прошла, и на скопище крыш, под одной из которых она находилась в этот час. Резкость перехода испугала его: он не предполагал, что от простой географической близости у него перехватит горло. Что же будет, если она войдет в комнату?

Слава богу, в этом не возникнет необходимости! Его в достаточной мере проинформировали о бракоразводной процедуре во Франции, так что он знал: присутствия жены при этом не требуется, и если просто повезет и он примет какие-то меры предосторожности, то может не увидеть ее даже мельком и издалека. Он не собирался оставаться в Париже дольше чем на несколько дней, и в это время будет нетрудно – зная вкусы ее и Олтрингема – избегать мест, где они могут столкнуться. Он не знал, где она живет, но предполагал, что у миссис Мелроуз или у каких-нибудь других состоятельных друзей, а не то, в предвидении богатства, поселилась в «Нуво-люкс» или в миленькой собственной квартирке. Он не сомневался – как это ни было больно, – что Сюзи «устроится»!

Первым, кого предстояло посетить, был его адвокат, и, когда он шагал к нему по знакомым улицам, в каждом встречном лице, в каждой отдаленной фигуре ему виделась она. Невыносимое наваждение. Конечно, это долго не продлится, но пока он не мог избавиться от болезненного ощущения, будто он беглец в каком-то кошмаре – единственный видимый человек, преследуемый призрачной толпой. Казалось, глаз столицы не сводил с него немигающего взгляда.

У адвоката ему сказали, что в качестве первого шага к свободе он должен обзавестись постоянным местом жительства в Париже. Он, разумеется, знал об этом условии, поскольку видел много друзей, которые шли в суд по бракоразводным делам в той или иной стране, и успел достаточно ознакомиться с процедурой. Но это обстоятельство предстало ему в ином свете, едва он попробовал взглянуть на него применительно к себе и Сюзи: как если бы личность Сюзи до сих пор была тем фактором, благодаря которому события меняли свой вид. Он нашел себе «местожительство» в тот же день: безвкусно обставленную rez-de-chaussée, [32]32
  Квартира на первом этаже (фр.).


[Закрыть]явно предназначенную для совершенно иных целей. И после того как консьержка благоразумно удалилась с задатком в кармане, он, сидя там и оглядывая вульгарную плюшевую роскошь, расхохотался при мысли, чем это будет считаться в глазах закона: Домом – Домом, оскверненным его собственным проступком! Домом, в котором он и Сюзи строили свое ненадежное счастье и в котором увидели, как оно рассыпалось под грубым воздействием его неверности и его жестокости – ибо ему сказали, что он должен предстать грубым с ней, равно как и неверным! Он посмотрел на стены, увешанные сентиментальными фотогравюрами, на начищенных бронзовых ню, траченные молью шкуры и пеструю постель – и снова нереальность, невозможность всего происходящего с ним растеклась по его венам, как наркотик.

Чтобы встряхнуться, он поднялся, запер на ключ кошмарную квартиру и вернулся к адвокату. Он знал, что в строгой, бесстрастной атмосфере конторы процедура сообщения адреса квартиры придаст некую реальность этой иллюзорной сделке. И с любопытством наблюдал за адвокатом, который, как положено, записывал улицу и номер дома на одной из бумаг в папке с его собственным тщательно выведенным именем.

Когда он прощался с адвокатом, ему пришло в голову поинтересоваться, где живет Сюзи. По крайней мере, он вообразил, что это только что пришло ему в голову и спросил он об этом просто из предосторожности, дабы знать, какого квартала Парижа ему избегать; но на самом деле вопрос был у него на губах с того момента, как он вошел в контору, и, более того, сидел в сознании с тех пор, как утром вышел с вокзала. То, что ему было неизвестно, где она живет, делало весь Париж бессмысленным и непонятным, как циферблат огромных часов без стрелок.

Адрес в Пасси удивил его: он воображал, что она будет где-нибудь по соседству с Елисейскими Полями или пляс-де-л’Этуаль. Но возможно, или миссис Мелроуз, или Элли Вандерлин снимали домик в Пасси. Что ж, это было некоторым облегчением – знать, что она так далеко. Никакие дела не звали его в этот район почти за городом, за Трокадеро, и было куда меньше шансов натолкнуться на нее, чем если бы она жила в центре Парижа.

Весь день он бродил по городу, избегая фешенебельных кварталов, улиц, на которых в пять рядов блестели частные авто, и силуэты в мехах и перьях выскальзывали из них и исчезали в дверях кафе-кондитерских, картинных галерей и ювелирных магазинов. Несомненно, в каких-то из подобных сценок фигурировала и Сюзи: стройнее, изящнее, живее других образов глиняных, но подражающая их повадкам, болтающая на их жаргоне, перебирающая те же самые жемчуга и соболя. Он перешел по мосту Сену и по набережным углубился в Сите, в лабиринты старого Парижа, к огромным серым сводам церкви Сент-Эсташ, многолюдным улицам квартала Маре. Разглядывал памятники, застывшие перед витринами магазинов, сидел в скверах и на набережных, смотрел на торгующихся, спорящих, флиртующих, ссорящихся людей, работниц, гуляющих дружными стайками, скулящих нищих на мостах, бездомных бродяг, дремлющих на бледном зимнем солнце, матерей в трауре, торопливо ведущих детей в школу, и проституток, тоскливо топчущихся возле кафе.

День томительно тянулся. К вечеру его начало страшить одиночество, и он стал подумывать, не пообедать ли в «Нуво-люкс» или в каком другом фешенебельном ресторане, где наверняка встретит знакомых, которые пригласят его в театр, ночной клуб или дансинг-холл. Что угодно, куда угодно, только отвлечься от сводящих с ума мыслей, вращающихся по кругу. Он почувствовал тот же слепой страх одиночества, что и месяц назад в Генуе… Если даже он столкнется с Сюзи и Олтрингемом, что с того? Лучше уж покончить с этим раз и навсегда. Люди давно перестали воспринимать развод как трагедию: разведенные пары до последней минуты вместе обедают, а после встречаются друг у друга дома, счастливые сознанием, что благодаря их новым бракам образовались два новых центра досуга. Большинство пар, так философски отнесшихся к разводу и вторичному браку, без всякого сомнения в свое время испытывали страсть, верили в бессмертие любви, тогда как он и Сюзи просто и откровенно заключили деловое соглашение к обоюдной пользе. Этот факт внес последний штрих в нелепость его мучений и переживаний, и он сам себе показался гротескным и старомодным, как герой романтической литературы.

Он встал со скамьи, на которой сидел в Люксембургском саду, и подозвал такси. Стемнело, и он собирался вернуться в отель, отдохнуть, а затем пойти пообедать. Но вместо этого дал шоферу адрес Сюзи, забрался на сиденье, сложил руки на ручке зонта и уставился перед собой, словно выполнял некую утомительную обязанность, с которой необходимо покончить, прежде чем думать о более важных вещах.

«Это самый простой способ», – услышал он собственные слова.

На углу улицы – ее улицы – он остановил такси, вышел и стоял в неподвижности, пока машина, тарахтя, не скрылась из виду. Это была короткая невыразительная улица, намного более далекая, чем он ожидал, конец которой растворялся в тени густых деревьев. Начал накрапывать дождик, и в полутемном окраинном квартале было темно, почти как ночью. Лэнсинг шагал по пустынной улице. Дома стояли тесно, всего в нескольких ярдах друг от друга, отделенные голым кустарником, а от тротуара – изгородями и калитками. Поначалу он не мог различить их номеров, но вскоре, поравнявшись с фонарем, увидел, что освещаемый им небольшой облезлый домик и есть тот, который он ищет. Открытие удивило его. Ему представлялось, что, как это часто случалось в отдаленных уголках Пасси и Ля-Мюетт, убогая улочка ведет к роскошной частной гостинице, построенной на окруженных деревьями руинах старинной усадьбы. Такова была последняя прихоть богачей – устроиться на этих окраинах Парижа, где природа еще оставалась в сохранности; и он представлял себе Сюзи в каком-нибудь особняке с колоннами, из окон которого льется свет на блестящий газон и ворота со скульптурами. Вместо этого он увидел дом в шесть окошек, стиснутый другими такими же, с бельем, полоскавшимся на ветру между тощими кустами. Уличный фонарь иронически освещал его обветшалый фасад, напоминавший лицо усталой работницы, и Лэнсинг, опершись на ограду дома напротив, тщетно пытался совместить свое видение Сюзи со столь скромным жилищем.

Возможным объяснением было то, что адвокат дал ему неправильный адрес, ошибившись не только номером дома, но и улицей. Он достал листок бумаги и шагнул к фонарю, чтобы прочесть, когда из тьмы вынырнул мальчишка, похожий на посыльного, и направился к дому. Ник посторонился, и мальчишка открыл калитку, взбежал на крыльцо и дернул ручку колокольчика.

Дверь почти тут же открылась, и появилась Сюзи; свет падал на нее, стоявшую с ребенком на руках, который уронил голову ей на плечо. Позади нее было темно или так тускло освещено, что ее фигура ярко вырисовывалась на черном фоне. Она без удивления взглянула на мальчишку-посыльного, взяла у него пакет и, когда тот повернулся бежать назад, на момент задержалась в дверях, глядя на пустынную улицу.

Этот момент для наблюдавшего за ней показался короче вспышки и в то же время долгим, как сама жизнь. Она стояла совсем близко, но не подозревала о его присутствии: его Сюзи, прежняя и одновременно новая, странно изменившаяся, почти преображенная новым положением, в котором он увидел ее.

В первое мгновение он был так потрясен увиденным, что забыл об удивлении, вызванном ее жительством в таком месте, забыл спросить себя, чей это дом и чей это сонный ребенок у нее на руках. Ибо в мгновение, в которое она выступила из тьмы, и сквозь пелену зимней ночи ему явилось нечто большее, абсолютное видение, вечный образ женщины и ребенка; и в это мгновение все в нем изменилось и обновилось. Он продолжал пожирать ее глазами, вновь открывая знакомые изгибы ее легкого тела, подмечая тонкость поднятой руки, поддерживающей маленького мальчика, покатость плеча, на которое тот опустил голову, задумчивый наклон щеки, которой она прижалась к нему, глядя в сторону; затем она отступила назад, дверь закрылась, и снова фонарь освещал пустоту.

– Но она моя! – вскричал Ник в безудержном торжестве исцеления…

Она так ясно стояла у него перед глазами, что он закрыл их, дабы ничто не заслоняло ее.

Ее образ оставался с ним, сперва как законченная картина, потом постепенно она распалась на составные части, ребенок исчез, странный дом тоже, и перед ним стояла одна Сюзи, его Сюзи, только его Сюзи, хотя изменившаяся, усталая, ставшая мягче – даже старше, – с заострившимися тенями под скулами, нахмуренными бровями, с выступающими суставами тонких запястий. Не только это всплывало в его памяти, еще он с болью вспомнил, как что-то в ее виде, одежде, усталой и поникшей фигуре говорило о бедности, зависимости, которая привязывала ее, в конце концов, к этому убогому дому, где ее присутствие на первый взгляд казалось столь неуместным.

«Но у нее бедный вид!» – подумал он, и его сердце сжалось. И тут же ему пришло в голову, что это, должно быть, дети Фалмеров, с которыми она живет, пока их родители путешествуют по Италии. До него доходили слухи о неожиданном возвышении Ната Фалмера, слышал он и о том, что пару недавно видели в Неаполе и Палермо. Никто не упоминал имени Сюзи в связи с ними, и он вряд ли мог сказать, почему он пришел к такому заключению, разве что казалось естественным для Сюзи в трудной ситуации обратиться за помощью к старинной подруге Грейс.

Но почему у нее трудности? Какие трудности? Что могло случиться такого, что помешало ее триумфальному взлету?

– Это я и собираюсь выяснить! – вскричал он.

Сердце его бешено колотилось, вдохновленное новыми надеждами и старыми воспоминаниями. Зрелище жены, обликом и поведением столь далекой от мира, к которому, как он воображал, она вновь присоединилась, мгновенно изменило его собственное отношение к жизни и покрыло мглой нереальности все, о чем он старался думать как о наиболее прочном и реальном. Ничто для него теперь не было надежным, кроме булыжника мостовой, на которой он стоял, фасада дома, который скрывал ее, ручки звонка, которую он заранее ощущал в ладони. Он шагнул вперед и был уже у порога, когда из-за поворота выехало авто и свет фар пролег золотым ковром по мокрой улице до двери Сюзи.

Авто устремилось к дому, и Лэнсинг отступил в тень. Из машины выскочил человек, и, когда свет фар упал на него, Ник узнал неуклюжую фигуру Стреффорда; расхлябанные движения были все те же, ни шуба не изменила их, ни новые свидетельства процветания.

Лэнсинг, не шевелясь, смотрел на дверь. Стреффорд позвонил и стоял в ожидании. Появится ли снова Сюзи? Может быть, прежде она появилась лишь потому, что думала, будто приехал он…

Но нет: после недолгой паузы появилась бонна – запыхавшаяся прислуга за все в большом семействе – и тут же стушевалась, впустив гостя в дом. Лэнсинг был уверен, что они не обменялись ни словом, не прозвучало ни вопроса со стороны лорда Олтрингема, ни подтверждения прислуги. Не могло быть сомнения, что его ожидали.

Дверь за ним закрылась, и за занавеской ближнего окна появился свет. Прислуга провела Стреффорда в гостиную и зажгла лампу. Тем временем наверху Сюзи, конечно же, ловкими пальчиками приглаживала растрепанные волосы и подкрашивала губы. Ах, как знаком был Лэнсингу каждый момент этого ритуала, вплоть до сморщенных бровей и выпяченной в усердии нижней губы! Ему было физически плохо, когда перед ним ясно представали все эти памятные движения… А другой мужчина? Другой, тот, что в доме, наверное, улыбался в этот самый миг, припоминая ту же сценку!

При этой мысли Лэнсинг нырнул в темноту.

XXVII

Сюзи и лорд Олтрингем сидели в крохотной гостиной, разделенные столом, на котором стояла чадящая лампа и высилась горка драных школьных учебников.

Через полчаса бонна, отправленная забрать детей из школы, вернется со всем выводком, и в любой момент властный вопль Джорди мог потребовать свою рабыню к себе в детскую. В эти считаные минуты, отведенные им, они сидели, явно не зная, что сказать.

Стреффорд, войдя, окинул взглядом сумрачную комнату с роялем, заваленным потрепанными нотами, с детскими игрушками, разбросанными на колченогом диване, с букетами сухой крашеной травы, с бабочками на булавках по бокам бронзовых часов. Потом повернулся к Сюзи и спросил:

– За каким дьяволом ты здесь?

Она не пыталась объяснять; с самого начала она поняла, что это бесполезно. И теперь, зная, что Ник предпринял определенные шаги к обретению свободы, она не выдаст своего тайного желания вернуться к Нику. Страшась, как бы Стреффорд не услышал об этом и не объявил ей, соединив с новостью о предполагаемой женитьбе Ника, и страшась, как бы, услышав, что ее страхи таким образом обоснованны, не потерять самообладания, она предпочла ответить как можно более равнодушным тоном:

– Процедура, или как это называется у законников, началась. Пока она будет длиться, я хочу быть совершенно одна… Не знаю почему…

Стреффорд посмотрел на нее проницательным взглядом.

– Кстати, – пробормотал он, и его губы скривились в знакомой насмешливой улыбке, – раз уж речь зашла о процедуре, – продолжил он небрежно, – интересно, на какой стадии это дело у Элли? Я видел ее сегодня с Вандерлином и Бокхаймером, они все втроем весело завтракали в «Лару».

Кровь бросилась в лицо Сюзи. Она вспомнила печальный вечер с Нельсоном Вандерлином всего два месяца назад и подумала про себя: «Значит, со временем, наверно, Ник и я…» А вслух сказала:

– Не могу представить, как Нельсон и Элли способны общаться. Да еще где – в ресторане!

Стреффорд продолжал улыбаться:

– Моя дорогая, ты непростительно старомодна. Почему два человека, которые оказали друг другу наилучшую услугу, какую могли, тем, что вовремя один другого избавили от себя, должны после этого становиться заклятыми врагами? Это слишком большая нелепость, слишком очевидное притворство. Нашему поколению многое не удалось, но оно избавилось от притворства, и этого достаточно, чтобы обессмертить себя. Осмелюсь сказать, Нельсон и Элли никогда так не обожали друг друга, как сегодня. Двадцать лет назад они боялись признаться в этом; почему им не сделать это сейчас?

Сюзи смотрела на Стреффорда, сознавая, что за его словами стоит боль разочарования, которое вызвала она; но одновременно сознавая, что эта самая боль – не то непреодолимое пронизывающее чувство, как, возможно, хотелось бы ему, но вспыхнувшее наравне с дюжиной других чувств; и что, даже страдая от этой боли, он предвидит день, когда она пройдет. И подумала про себя, что эта несомненность забвения должна быть горше любой несомненной боли.

Молчание затянулось. Прервав его, он встал и сказал, пожимая плечами:

– В конце концов ты вынудишь меня жениться на Джоан Сенешаль.

– Что ж, почему бы не жениться на ней? – улыбнулась Сюзи. – Она очень мила.

– Да, но с ней я взвою от скуки.

– Бедный Стрефф! А со мной…

– Может, и с тобой тоже. Но не так скоро… – Он язвительно ухмыльнулся. – Далеко не так скоро. – Он, похоже, ждал, что она скажет. – Да и куда тебе деваться-то, скажи на милость?

– Нет, Стрефф, я не могу выходить замуж на таком основании! – пробормотала она наконец.

– Так выходи за меня, а основание найдешь потом.

Ее губы шевельнулись, как бы произнося отказ, и все так же молча она протянула руку на прощанье. Он стиснул ее ладонь, потом повернулся к двери, но на пороге задержался, уставившись на нее полными тоски глазами.

Его взгляд тронул ее, и она поспешно добавила:

– Единственное основание, какое я могу найти, – это основание не выходить за тебя. И состоит оно в том, что я еще не чувствую себя достаточно свободной для этого.

– Недостаточно свободной? Я считал, Ник все делал для того, чтобы ты почувствовала, что давно не замужем…

– Да. Но даже когда он… иногда я думаю, что даже это не имеет никакого значения.

Он продолжал неуверенно смотреть на нее, и таких печальных глаз она никогда не видела на его вечно беззаботном лице.

– Моя дорогая, именно это я чувствую к тебе, – сказал он просто и вышел.

Тем вечером, когда дети легли спать, Сюзи допоздна сидела в унылой гостиной. Она думала не о Стреффорде, а о Нике. Ник приезжает в Париж – возможно, уже приехал. Мысль, что он может быть где-то рядом, в эту самую минуту, а она об этом не знает, была такой странной и мучительной, что вся ее сильная и жаждущая радости юная натура взбунтовалась. Почему она должна страдать так невыносимо, так унизительно, так ужасно? Если бы только она могла увидеть его, услышать его голос, пусть снова услышать такие жестокие и оскорбительные слова, как в тот ужасный день в Венеции, даже это было бы лучше, чем теперешняя пустота, теперешнее полное и окончательное исключение из его жизни! Он был жесток к ней, невообразимо жесток: суров, высокомерен, несправедлив, и, возможно, умышленно, потому что уже хотел освободиться от нее. Но она готова была принять даже эту возможность, унизиться даже еще больше, чем он унизил ее, – она готова была сделать что угодно, только бы можно было увидеть его снова.

Она подперла рукой разламывающуюся голову и задумалась. Что угодно? Но что она могла сделать? Ничего такого, что причинило бы ему боль, послужило препятствием его свободе, нарушило дух их договора: в этом она была тверда больше, чем когда-либо. Она совершила сделку и была намерена придерживаться договоренности не по каким-то абстрактным мотивам, но просто потому, что ей случилось полюбить его благодаря этой сделке. Да… но увидеть бы его, хотя бы раз!

Неожиданно она вспомнила, что Стреффорд сказал о Нельсоне Вандерлине и его жене. «Почему два человека, которые оказали друг другу наилучшую услугу, какую могли, тем, что вовремя друг друга избавили от себя, должны после этого становиться заклятыми врагами?» Если, предоставляя Нику свободу, она действительно оказывала ему подобную услугу, то, возможно, он больше не ненавидит ее и не будет против того, чтобы увидеться с ней… Во всяком случае, почему бы, исходя из этого, не написать ему – написать простое дружеское письмо, предложив встретиться и «урегулировать все вопросы»? Деловое «урегулировать» (что за отвратительное слово!) докажет ему, что у нее нет тайного умысла покуситься на его свободу, а кроме того, он человек слишком непредубежденный, слишком современный, слишком презирающий то, что Стреффорд назвал притворством, чтобы не понять и не принять подобное предложение. В конце концов, Стреффорд, возможно, был прав; следует избавить человеческие отношения от лицемерия, даже если вместе с ним придется так или иначе расстаться со многими представлениями об изысканности…

Она бросилась к себе в комнату, быстро набросала записку в несколько строк и побежала в темноте под дождем к почтовому ящику на углу. Когда она возвращалась пустынной улицей, у нее возникло странное ощущение, будто улица не так пуста, как кажется, – будто, может, Ник уже здесь, где-то близко в ночи, хочет проследовать за ней до двери, войти в дом, подняться, как прежде, с ней в спальню. Невероятно, насколько ближе он стал, стоило лишь сделать простую вещь – написать ему коротенькую записку!

В спальне разрумянившийся Джорди спал в своей кроватке; она задула свечу и тихо, боясь разбудить его, разделась.

На другой день Ник Лэнсинг получил письмо Сюзи, пересланное ему из офиса адвоката.

Он внимательно перечитал его два или три раза, взвешивая и обдумывая осторожные слова. Она предлагала встретиться и «все урегулировать». Что «все»? И зачем ему принимать подобное предложение? Какая тайная цель движет ею? Ужасно, что теперь, думая о Сюзи, приходится постоянно подозревать какие-то скрытые мотивы ее поступков, остерегаться каких-то подспудных хитростей. Что, черт возьми, она пытается сейчас «урегулировать»?

Несколько часов назад при виде ее вся его суровость растаяла и он обвинял себя в жестокости, в несправедливости, во всех грехах гордыни перед собой и перед ней; но с появлением Стреффорда, приехавшего в столь поздний час и так явно ожидаемого и радушно встреченного, затопившая его волна нежности схлынула.

Но в конце концов, чему тут удивляться? Ничего не изменилось в их ситуации ни для него, ни для нее. Он оставил свою жену обдуманно, и причины были таковы, что никакие последующие впечатления не заставили его передумать. Она, это очевидно, молча согласилась с его решением и воспользовалась им, дабы обеспечить свое будущее, – это вытекало из ее действий.

Так чтó им было причитать и бить себя в грудь, им, которые гордились тем, что смотрели фактам в лицо и держались изо всех сил, не стеная понапрасну? Он был прав, считая их брак безумством. Ее чары взяли верх над его здравым смыслом, и у них был год… этот сумасшедший год… по крайней мере за исключением двух или трех месяцев. Но первоначальная интуиция его не подвела; и теперь они оба должны расплачиваться за свое сумасшествие. Парки редко забывают о заключенных с ними сделках или востребовать проценты с них. Так почему бы теперь, когда пришло их время, не расплатиться благородно и не запомнить из этого эпизода в их жизни только то, что сделало его в высшей степени стоящим уплаченной цены?

Он отправил пневматической почтой телеграмму миссис Николас Лэнсинг с извещением, что зайдет к ней сегодня днем, в четыре часа. «Так нам должно хватить времени, – холодно подумал он, – чтобы, как она выражается, „все урегулировать“ и не помешать вечернему визиту Стреффорда».