Текст книги "В лучах мерцающей луны"

Автор книги: Эдит Уортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Часть третья

XXV

Парижским зимним утром под нескончаемым мелким дождиком Сюзи Лэнсинг, отведя четверых старших детей Фалмеров в школу, возвращалась одна в маленький домик в Пасси, где она жила с ними последние два месяца.

На ней были обыкновенные ботиночки, старый дождевик и прошлогодняя шляпка, что отнюдь не расстраивало ее, хотя она особенно и не гордилась своим нарядом. По правде сказать, она была слишком занята, чтобы много думать об этом. С тех пор как она взялась присматривать за детьми Фалмеров, пока их родители находились в Италии, ей пришлось пройти суровую школу материнских обязанностей, когда каждая секунда ее времени с утра до вечера была наполнена делами, которые требовалось сделать немедленно, и другими, которые нужно было не забыть сделать позже. Фалмеров было только пятеро, но иногда они превращались в победоносную армию, и их способность к увеличению своих рядов равнялась лишь умению растворяться, исчезать, становиться неслышными и, так сказать, превращаться в единую взъерошенную темно-русую голову, склоненную над книгой в каком-нибудь углу дома, где никому не приходило на ум искать их, – конечно же, в комнате бонны в мансарде или в чулане в подполе, где хранились сундуки, – с этой целью и выбранном.

Несколькими месяцами ранее эта резкая смена (то они всюду, то их нигде не видать) казалась Сюзи одной из самых несносных их черт, не позволяющих рассчитывать на передышку. Но сейчас она чувствовала иначе. В ней родился интерес к своим подопечным, и поиск ключа к логике их поведения, общего или индивидуального, был для нее таким же увлекательным занятием, как распутывание детективной интриги.

Что больше всего интересовало ее во всей этой беспокойной истории, так это открытие, что в их поведении есть система. Эти маленькие создания, которые набирались опыта, швыряемые бурными волнами жизни своих родителей, сумели выработать подобие системы самоуправления. Джуни, старшая (которая уже выбирала матери шляпки и пыталась навести порядок в ее гардеробе), была у них признанным вождем. В свои двенадцать она усвоила много такого, о чем ее мать знала лишь понаслышке, а Сюзи, ее временная мать, даже не подозревала: она веско говорила о многих жизненно важных вещах – от касторки до фланелевого нижнего белья, от справедливого обмена марками или стеклянными шариками до количества порций рисового пудинга или джема, на которые имел право каждый ребенок.

Ее вердикт не подлежал обжалованию, однако каждый из ее подданных вращался по ее или его собственной независимой орбите, в соответствии с законами, которые Джуни признавала и уважала; и Сюзи не без труда поняла эту таинственную хартию прав и привилегий.

Кроме того, возникали и трудности материального характера. Они вшестером плюс загнанная бонна, которая готовила на всех и всех обслуживала, жили на весьма скромные средства, и, как заметила Джуни, можно было подумать, что мальчишки глодают свою обувь, судя по тому, как быстро она снашивалась. Они «глодали», конечно, много чего еще, и в основном сытное и дорогое. У них было свое определенное мнение о количестве и качестве того, чем их кормили, и они были способны сговориться и устроить бунт, когда им не нравилось, чем кормила их Сюзи. Так что жизнь ее была суматошной и изматывающей, зато никогда – скучной или гнетущей, чего она боялась больше всего.

Не то чтобы общество юных Фалмеров, признавалась она себе, пробудило в ней абстрактную любовь к человеческой поросли. Она знала – знала с первого поцелуя Ника, – как любила бы их с ним детей, и с робкой и мечтательной заботой лелеяла крошку Клариссу Вандерлин. Но эти неотесанные юные Фалмеры доставляли ей истинное удовольствие по причинам, которые ей становились все более понятными. Во-первых, они все были умные, а во-вторых, пищей для их ума были только вещи, достойные усвоения. Как бы неважно ни воспитывала Грейс Фалмер свое растущее племя, они никогда не слышали от нее ничего, что наводило бы на них скуку или тоску: хорошая музыка, хорошие книги и хорошая беседа были их ежедневной пищей, и если порой они носились, орали и гремели, будто не ведая упомянутых привилегий, то в другое время сияли светом поэзии и говорили голосом мудрости.

Таково было открытие Сюзи: впервые она оказалась среди пробуждающихся умов, которые пробуждались только к красоте. В своем тесном, неудобном доме Грейс и Нат Фалмер сумели избежать низкой завистливости, вульгарного поклонения, мелочного недовольства; надо всем шумом и беспорядком царили великие образцы красоты, подобно наследственным фигуркам, которые стояли на полке в беднейших римских домах.

Нет, задача, которую она взяла на себя за неимением лучшего, не принесла ей ощущения нереализованного призвания: она понимала, что «материнская забота» в большем масштабе никогда не будет ее профессией. Скорее, у нее странным образом возникло ощущение, что о ней самой заботятся, направляют ее первые шаги в жизни нематериальных ценностей, которые начали казаться ей намного существенней, чем любые другие, известные ей.

В день, когда она пришла к Грейс Фалмер за советом и утешением, она не догадывалась, что получит их в такой форме. Ее подруга, растерянная больше, чем обычно, но все же бодрая, рассекала бурные волны своей жизни с непринужденностью амфибии. Грейс, возможно, была единственной из подруг Сюзи, способной понять, почему она не могла решиться выйти за Олтрингема, но в тот момент Грейс была слишком поглощена своими проблемами, чтобы задумываться над проблемами подруги, и, по обыкновению, тут же принялась «облегчать душу» перед ней.

Европа не дала Нату того, что, как она надеялась, должна была дать. Конечно, она сама вполне художник и понимает, что замыслы должны созреть, – новые впечатления редко приносят немедленный результат. Она это учитывала. Но по прошлому опыту знала, когда Нат, человек настроения, впитывает впечатления, которые принесут плоды. Сейчас же об этом не могло быть и речи, и он знал это так же, как она. Слишком много было суеты вокруг него, слишком много волнений и пустой лести… Миссис Мелроуз? Ну, пожалуй, на какое-то время… поездка в Испанию несомненно была любовным путешествием. Грейс говорила спокойно, но лицо у нее заострилось: она мучилась просто ужасно оттого, что он уехал в Испанию без нее. Однако она не могла, из-за детей, позволить себе пренебречь крупной суммой, которую Урсула Джиллоу предложила ей за двухнедельное пребывание в Роане. И ее игра сразила людей и по возвращении принесла ей два или три прибыльных приглашения выступить в частных домах в Лондоне. В свете она произвела небольшой фурор, что приятно удивило Ната и вновь подняло ее в его глазах.

– А то он начал забывать, что я не только нянька детям, и неплохо было ему напомнить об этом… но главное – это то, что я заработала нам с ним на поездку в Южную Италию и на Сицилию на три месяца. Понимаешь, я знаю, как справиться… и, когда мы останемся с ним вдвоем, Нат примется за работу: наблюдать, воспринимать, усваивать. Это единственный способ. Миссис Мелроуз хочет увезти его, снова оплачивать все его расходы… не выйдет у нее. Я буду платить. – Ее серые щеки торжествующе вспыхнули. – И увидишь, какие чудесные результаты это принесет… Единственная проблема – дети. Джуни совершенно согласна, что мы не можем взять их с собой…

Затем она принялась объяснять свой замысел. Если Сюзи неустроенна и испытывает денежные затруднения, почему бы ей не присмотреть за детьми, пока их родители находятся в Италии? Самое большее на три месяца – Грейс может обещать, что не дольше. Конечно, много платить они не могут, но, по крайней мере, у нее будет кров и стол.

– И знаешь, это кончится тем, что тебе станет интересно, уверена в этом, – заключила мамаша с безудержным оптимизмом, а Сюзи с неуверенной улыбкой смотрела на нее.

Три месяца заботиться о пятерых Фалмерах! Такая перспектива пугала. Если бы только Джуни и Джорди, старшая и младший в банде, она, наверное, меньше сомневалась. Но был еще Нат, чуть постарше Джорди, это его клаксон преследовал ее и Ника до самого холма в тот роковой день у Фалмеров, а еще близнецы Джек и Пегги, о которых у нее сохранились почти такие же тревожные воспоминания. Справляться с этим буйным племенем было бы тяжелее, чем пытаться развеять скуку избалованной Клариссы Вандерлин; и она тут же отказалась бы, как уже отказывалась однажды, если бы единственная возможная альтернатива не была бы столь невыносимой и если бы Джуни, призванная для совета, стоящая перед ними, маленькая, скромная и авторитетная, не сказала в своей спокойной, взрослой манере:

– О да, уверена, миссис Лэнсинг и я сможем справиться, пока тебя не будет, – особенно если она хорошо читает вслух.

Хорошо читает вслух! Это условие пленило Сюзи. Ей еще не доводилось встречать ребенка, который желал, чтобы ему читали; она с дрожью вспомнила свою попытку заинтересовать Клариссу чем-нибудь, кроме светских сплетен и моды, и тон, каким ребенок произнес, демонстрируя отцу подарок Стреффорда: «Потому что я сказала, что хочу больше бусы, чем книжку».

А здесь дети, которые соглашаются на то, чтобы родители покинули их на три месяца, но при условии, что у них будет хороший чтец!

– Очень хорошо – я согласна! Но что вы хотите, чтобы я читала вам? – весело спросила она, и Джуни, подумав, серьезно ответила:

– Маленьким нравится почти все, но Нату и мне особенно хочется стихи, потому что если мы читаем их сами, то часто неправильно произносим трудные слова и они звучат так ужасно.

– Надеюсь, я буду произносить их правильно, – пробормотала Сюзи, неуверенно и смиренно.

Видимо, она произносила их правильно, поскольку ее чтение пользовалось успехом, и даже близнецы и Джорди, едва привыкнув к Сюзи, казалось, предпочитают звонкие строфы «Генриха V» или сказочные сцены из «Сна в летнюю ночь» литературе, более соответствующей им по возрасту, хотя иногда им читали и из нее.

По правде сказать, в ее жизни с Фалмерами не было ни минуты покоя, но вся эта суматоха казалась Сюзи менее бессмысленной и потому менее утомительной, чем суета, которой сопровождалось существование людей вроде Олтрингема, Урсулы Джиллоу, Элли Вандерлин и их свиты, и шумный тесный домик в Пасси начинал приветливо встречать ее как родной, когда она возвращалась, отведя детей в школу. Во всяком случае, у нее было чувство, что она делает что-то полезное и даже необходимое, сама зарабатывает на жизнь, пусть и столь скромную; а когда дети, наигравшись, успокаивались и требовали книг или музыки (или даже, как однажды, по удивительному наущению Джуни, коллективного похода в Лувр, где они узнали самые невероятные картины, а двое старших обнаружили поразительные специальные знания и обратили внимание остальных на детали, которых она не заметила), в таких случаях Сюзи испытывала удивительное чувство, что она вернулась к своей недолгой жизни с Ником или даже еще дальше и глубже в прошлое, к тем картинам детства Ника, на которые легла пыль ничтожных поздних лет.

Любопытно было думать, что, если бы они с ним не расстались и она родила бы ребенка – такая картина привычно виделась ей бессонными ночами, когда она смотрела на малыша Джорди в кроватке рядом с ее постелью, – их совместная жизнь была бы очень похожа на ее сегодняшнюю, скромную и незаметную для внешнего мира, но для них самих такую интересную, и глубокую, и насыщенную.

В тот момент ей была невыносима мысль о том, чтобы отказаться от мистического отношения к этой жизни, которой у нее не случилось. Несмотря на каждодневную суету и усталость, на убожество и неудобство обстановки, на часы, когда дети были «ужасны», как все дети, и, словно сговорившись, отвечали враждебными гримасами на все ее призывы, – несмотря на все это, она не хотела бросать их и решила по возвращении их родителей просить, чтобы они ее взяли с собой, когда соберутся обратно в Америку. Может быть, если успех Ната будет продолжительным, а Грейс погрузится в свою музыку, им понадобится кто-то вроде гувернантки-компаньонки. Во всяком случае, менее неприятного будущего она не могла себе представить.

Она не отослала мистеру Спиэрмену ответ Ника на ее письмо. В промежутке между своим письмом и ответом Ника она порвала со Стреффордом; поэтому у нее не было претендента, который ждал бы, когда она получит свободу. А если Ник хотел получить свободу, то он знал, что ему достаточно только попросить об этом, и его молчание, тянувшееся неделями, пробудило в ней слабую надежду. Надежда разгорелась жарким пламенем, когда однажды она прочла в газетах неопределенный, но явно «инспирированный» намек на возможность брачного союза между правящим князем Тевтобург-Вальдхайнским и мисс Корал Хикс из Апекс-Сити; впрочем, от огня остался только пепел, когда, несколькими днями позже, на глаза ей попалась заметка, в которой мистер и миссис Мортимер Хикс «просили объявить» предыдущее сообщение ложным.

На фундаменте этих двух заявлений Сюзи возводила одну наблюдательную башню надежды за другой, неустойчивые постройки сносились или восстанавливались при каждом случайном намеке, улавливаемом из внешнего мира, когда имя Ника возникало в связи с Хиксами. И тем не менее, хотя шли дни и она ничего не слышала ни от него, ни от своего адвоката, ее флаг продолжал развеваться над шаткими сооружениями надежды.

Кроме опеки над детьми, мало что отвлекало ее от этих постоянных раздумий. Порой она содрогалась при мысли о том, с какой легкостью ее светские друзья смирились с тем, что она выпала из поля их зрения. В бесконечной, бессмысленной каждодневной суете, лихорадочном обдумывании планов на зиму, поспешном бегстве на Ривьеру или в Санкт-Мориц, Египет или Нью-Йорк не было времени искать исчезнувших или ждать медлительных. Узнали ли они о том, что она отменила помолвку (что за ненавистное слово!) со Стреффордом и что фактически вновь стала всего лишь нищей прихлебательницей, которой можно покровительствовать, когда им удобно, и пренебрегать в остальное время? Этого она не знала, хотя полагала, что новообретенная гордость не позволит ему рассказать кому-нибудь о том, что произошло между ними. За несколько дней после ее внезапного бегства он ни разу не дал о себе знать; и хотя ей очень хотелось написать ему и извиниться, она не могла найти подходящих слов. В конце концов написал он: коротенькую записочку из поместья Олтрингемов, в которой было все лучшее, что сохранилось в нем от прежнего Стреффорда. Он уехал в Олтрингем, писал Стрефф, чтобы спокойно подумать над их последним разговором и попытаться понять, что она имела в виду. Он должен признаться, что у него это не получается, но это все его как будто прегрешения. [31]31
  Почти точная фраза из «Отелло» У. Шекспира (акт I, сц. 3): «Вот все мои как будто прегрешенья», перев. Б. Пастернака.


[Закрыть]Он сожалеет, если чем-то вызвал ее недовольство, но просит, ввиду своей непроходимой тупости, позволить ему не считать сей грех поводом для их окончательного разрыва. Вероятность подобного исхода, как он понял, сделает его даже более несчастным, чем он предполагал; как она знает, собственное счастье всегда стояло для него на первом месте, и поэтому он умоляет ее на некоторое время отложить свое решение. В ближайшие два месяца он полагает появиться в Париже и перед приездом снова напишет ей с просьбой о встрече.

Письмо вызвало в ней сочувствие, но не поколебало ее решимости. Она просто ответила, что тронута его добротой и охотно встретится с ним, если он позже приедет в Париж; хотя намерена была сказать, что так и не передумала и не верит, будто попытка убедить ее передумать поспособствует его счастью.

Он на это ничего не ответил, и больше ничто не могло помешать ее мыслям бесконечно вращаться вокруг сокровенных надежд и страхов. Дождливым днем, о котором идет речь, возвращаясь домой из школы (куда ей еще предстояло вновь идти к шести), она сказала себе: в этот самый день два месяца назад Ник узнал, что она готова предоставить ему свободу, – и за такой срок не предпринял и, видимо, не собирается предпринимать дальнейших шагов. Эта мысль вызвала в ней смутный восторг. Она должна была установить некий срок, в течение которого будут длиться ее мучения, что она и сделала; и вот ее предположение подтвердилось. Ибо что могло означать его молчание, как не то, что он тоже…

На столике в прихожей лежал типографский конверт с парижским штемпелем. Она небрежно вскрыла его и увидела, что письмо написано на фирменном бланке офиса мистера Спиэрмена. Слова прыгали перед ее глазами… «Уведомил нас, что он целиком в вашем распоряжении… выполнить ваши пожелания… прибывает в Париж… встретиться со своими адвокатами…»

Ник… слова говорили о Нике! Нелепым языком излагался реальный факт – возвращение Ника в Париж! Она опустилась на скамью рядом с мокрой подставкой для зонтиков и уставилась перед собой отсутствующим взглядом. Вот все и рухнуло наконец – во что, как она теперь поняла, ей никогда по-настоящему не верилось! Но все же воображала, будто готова к этому, ожидала этого, уже планировала свою будущую жизнь в предвидении этого – жизнь в тени, безличную жизнь в заботах о чужих детях, – когда на деле под тонким слоем пепла самоотречения и покорности алыми углями тлели все ее былые надежды. Какая польза от всякой самодисциплины, философии, опыта, если сама непокорная душа сгорит в мгновенье, как свеча?

Она попыталась взять себя в руки – понять, что произошло. Ник приезжает в Париж – приезжает не для того, чтобы встретиться с ней, а чтобы проконсультироваться со своим адвокатом! Это, конечно, значит, что он явно решил потребовать для себя свободы и что если он пошел на окончательный шаг после более чем шести месяцев бездействия и кажущегося равнодушия, то, возможно, лишь потому, что произошло нечто непредвиденное и важное для него. Она лихорадочно собрала воедино обрывки разных слухов и газетных сообщений, дошедших до нее за последний месяц. Было очевидно, что предполагавшийся брак мисс Хикс и князя Тевтобург-Вальдхаймского расстроился в последний момент, и расстроился потому, что Корал вознамерилась выйти за Ника. Это известие о его приезде в Париж и сообщение в газетах о том, что мистер и миссис Хикс официально опровергают слух о помолвке их дочери, слишком совпадают, чтобы сделать какой-то иной вывод. Сюзи пыталась понять, чтó в действительности стоит за этой чередой фактов, представить себе, во что реально они могут воплотиться. Как Корал Хикс зовется миссис Ник Лэнсинг – ее именем, принадлежащим ей, Сюзи! – как входит в гостиные в сопровождении Ника, как ее радостно приветствуют те же самые люди, которые несколько месяцев назад так же тепло приветствовали Сюзи. Несмотря на неприязнь Ника к светскому обществу и демонстрацию Корал интеллектуального превосходства над ними, богатство фатально затянет их назад в мир, с которым Ник связан всеми своими привычками и знакомствами. И несомненно, ему будет приятно вернуться в этот мир в качестве благодетеля, играть роль радушного хозяина там, где так долго был гостем, точно так же как Сюзи представляла, что будет приятно вернуться туда в качестве леди Олтрингем… Но теперь, когда действительность была так близка к ней, она не могла, как ни старалась, зримо вообразить ее или связать ее с собой. Простое сочетание двух имен – Корал, Ник, – в прежние времена служившее лишь поводом для смеха, теперь вызывало помутнение рассудка.

Она продолжала беспомощно сидеть у столика в прихожей, слезы бежали по ее щекам. Из транса ее вывело появление бонны. У младшего из ее питомцев, Джорди, день или два был жар; сейчас ему стало лучше, но он по-прежнему лежал в детской и, услышав, как Сюзи открыла входную дверь, не мог понять, почему она сразу не поднялась к нему. И принялся мучительно вопить, выражая свое негодование. Вздрогнув, Сюзи уронила плащ и зонтик и помчалась наверх.

– Ох уж этот ребенок! – стонала она.

Под кровом Фалмеров было мало времени и места, чтобы предаваться своим печалям. С утра до ночи постоянно кто-нибудь требовал к себе безотлагательного внимания, и Сюзи начала понимать, как в стесненной обстановке большой семьи дети могут играть роль менее романтическую, но не менее полезную, чем та, что отводилась им в литературе, просто не оставляя родителям ни свободной минутки на безнадежные переживания. Хотя сама она так недолго обучалась науке семейной жизни, она уже овладела способностью мгновенно переходить в иное душевное состояние, и сейчас, когда она торопилась в детскую, все ее тревоги отступили под нахлынувшими мыслями о температуре, кормлении и лекарстве.

Подобный переход был, конечно, кратковременным; но каждый раз, как это происходило, ее характер становился все тверже и гибче. «Каким ребенком была я сама шесть месяцев назад!» – думала она, удивляясь, что стать взрослей и сильней ей помогло не столько влияние Ника и трагедия их расставания, сколько эти несколько недель, прожитые в доме, полном детей.

Успокоить Джорди было нелегко, поскольку он давно научился использовать свои обиды как повод, чтобы эксплуатировать обидчицу, заставляя ее бесконечно развлекать его сказками, песенками и играми. «Постарайтесь ничем не провиниться перед Джорди, – в самом начале предупредила ее проницательная Джуни, – потому что он злопамятный и не простит вас, пока не расскажете ему всех сказок, которые он слышал раньше».

Но на сей раз возмущение Джорди улеглось, едва он увидел ее. Она была еще на пороге – раскаивающаяся, смиренная, безуспешно пытающаяся вспомнить его любимые сказки, – когда увидела по его расслабленным губам и неожиданно безмятежному взгляду, что он собирается поразить ее образцовым поведением, однако неизвестно, надолго ли.

Он задумчиво вгляделся в ее лицо, когда она опустилась на колени возле его кроватки, затем выставил пальчик и прижал к ее мокрой от слез щеке.

– У бедной Сюзи тоже что-то болит, – проговорил он, обнимая ее; и когда она прижала его к себе, лукаво добавил: – Расскажи Джорди новую сказку, и забудешь, чтó у тебя болит.