Текст книги "Тетрадь в десять листов"

Автор книги: Эдишер Кипиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Для большей убедительности он встал, отряхнул брюки, товарищи последовали его примеру, и все вместе начали подниматься по лестнице, разговаривая о своих делах. Одним словом, чернявый и его товарищи прекрасно разыграли сцену старших, которые пошутили с ребятишками, посмеялись, а теперь это им надоело и они направляются домой. Этому обману поддались Бакури и его бригада. Они молниеносно окружили будто примагниченные к земле перила моста. Послышался приказ Бакури:

– А ну-ка, все вместе! Раз, два, три… ой! – Этим неожиданным выкриком закончился приказ Бакури.

Бригадир выпустил из рук проклятые перила и застыл. На лице его отразилась боль. Он стоял согнувшись, будто что-то потерял и теперь упорно разыскивал эту вещь.

– Что случилось, Бакури?

– Палец, палец прищемил!

Слова Бакури и хохот чернявого раздались одновременно. Ремесленники с хохотом, хватаясь за животы, сбежали вниз. Я испугалась, что они просто надорвутся от смеха.

– Ну на что это похоже! То вы друг друга чуть не убили, а сейчас ни один не хочет брать перила! Если они вам не нужны… почему сразу не сказали?

Сейчас я окончательно убедилась, что чернявый артистически разыграл и свой недавний хладнокровный уход.

– А теперь шутки в сторону, – вдруг серьезно сказал чернявый и подал знак своим товарищам, – поторопитесь, до склада не близко.

Ремесленники засучили рукава, обнажив мускулистые руки, подошли с четырех сторон к перилам, ухватились за них, потом переглянулись, все ли готово, и медленно, почти незаметно, будто вырывая огромное дерево, подняли обломки моста до колен.

А мы, как оплеванные, наблюдали. Мы теряли перила – нашу надежду.

– А ну пошли! – сказал чернявый.

Мне показался странным его тон. Он процедил эти слова сквозь зубы, будто ему пришлось затратить огромную энергию, чтобы их произнести. «Богатырский отряд» ремесленного училища сделал несколько шагов, но перила будто ожили, раздвинули парней, те споткнулись и начали выпускать их из рук. Чернявый тоже выпустил и отскочил, чтобы не получить удар по ногам, а перила с грохотом рухнули на землю.

Вот когда начался смех! Буба даже стал икать от смеха, Бакури хохотал громко, Мито чуть не задохнулся и схватился за горло, а девочки прыгали на месте, били в ладоши и, обрадованные поражением наших палачей, кричали:

– Так вам и надо, так вам и надо!

Действительно, смешными выглядели эти растерянные герои в серой форме. Тем более что совсем недавно они издевались над нами.

– Хватит, посмеялись, а теперь за дело, – как ни в чем не бывало сказал чернявый, будто поражение входило в его программу. – Ну, идите сюда, ума у каждого из вас на копейку, но все вместе вы нам сможете помочь.

Спустя немного времени все двенадцать ребят, большие и малые, тащили огромные перила моста к складу. Следует отметить, что чернявый половину перил честно отдал нам. Завскладом записал это в своем журнале. Но Бубу не радовал дар. Он возлагал большие надежды на перила моста. А бригаде Бакури, по мнению Бубы, добыча досталась незаслуженно, и те опять шли впереди нас.

Это и печалило Бубу, мечтавшего о Вардзийской пещере. Даже в минуты отдыха взгляд его был устремлен вдаль. Иногда, уставившись в землю, он мечтал вслух, бредил туристическим походом… Вот он жадно наблюдает за небесными светилами из огромного телескопа Канобильской обсерватории и вдруг видит, как мчится советский спутник. Однажды он сказал: «А на Марсе обязательно есть люди, и вдруг, когда я буду смотреть в телескоп, марсиане пустят воду в свои огромные каналы? Движение воды я обязательно замечу».

Дни сменяли друг друга. По утрам из пионерского лагеря мы отправлялись в город на сбор лома. Мы решили не заглядывать каждую минуту в журнал заведующего складом и не проверять, насколько опередил нас отряд Бакури. Приятно было думать о работе, открывать все новые и новые «месторождения» железа и, что главное, не лениться. Победа придет сама, если мы достойны этой победы, а если нет, тогда… словом, мы решили проверять книгу записей только раз в неделю.

Однажды на сборе в лагере вожатый сообщил нам новость: оказывается, в связи с сорокалетием пионерской организации, Центральный совет призвал пионеров нашей страны «собрать в течение двух лет один миллион тонн металлолома».

– Вот, если одну миллионную часть соберет наш отряд, будет дело! – размечтался Буба.

– В течение двух лет?

– Два года – слишком долго! До конца этого месяца!

К сожалению, мы заметили, что находить утиль становилось все труднее. В наших дворах мы «не оставляли в покое» ни одного брошенного или плохо прибитого гвоздя, даже гвоздя… Мы обшарили чердаки всех домов и собрали все старье, покрытое ржавчиной, смятые, как бумага, жестяные листы. Все «добро» ближайших улиц давно уже покоилось на складе. Несколько раз мы ходили даже за город. Однажды мы отправились на разведку в окрестности Нарикальской крепости. Много интересного нашли мы там, и самое интересное – обломок бронзового меча, который сейчас украшает стены городского музея. Мы, конечно, не поняли ценности этой находки; хорошо помню, как дядя Андро укорял нас в невежестве.

Одним словом, дошло до того, что в один прекрасный день Буба многозначительно взглянул на грудь Мито, где всеми цветами радуги переливалось множество нагрудных значков.

– Дома еще есть?

– В два раза больше! – с гордостью ответил Мито.

– Смотри не растеряй, может быть, понадобятся.

Мито чуть в обморок не упал, побледнел как полотно. С этого дня мы больше не видели на его груди значков. Буба горько смеялся, вспоминая этот случай.

Прошла неделя, и вот как-то вечером, когда заведующий складом взвешивал принесенные нами пять килограммов железа, Буба заглянул в журнал.

– Идите сюда! – дрожащим голосом позвал он.

Мы подбежали к нему и на том месте журнала, где Буба держал свой дрожащий палец, прочли цифру «402», а у отряда Бакури было указано только 378 килограммов.

– Я же говорил, – продолжал Буба, сверкая глазами, – что нет необходимости каждую минуту заглядывать в книгу. Работали как следует, вот и победили.

От радости мы всплеснули руками. Мито вытащил запрятанный значок и приколол к груди, остальными он побрякивал в кармане, радуясь, что отпала необходимость приносить их в жертву.

– Отныне мы должны быть очень бдительными, чтобы сохранить за собой первенство, – проговорил Буба.

– Не такое уж это большое достижение! – заметил дядя Андро, который уже взвесил лом и записывал новую цифру в журнал.

– Как так «небольшое достижение»? – спросил удивленный Буба.

– Больного и грудной младенец победит!..

– Кто больной? – воскликнули мы.

– А разве вы не знаете, что Бакури уже пятый день болеет?

– Бакури болеет?!

– Только одни девочки ходят, бедненькие, – сказал заведующий и, обращаясь с улыбкой к Этери, продолжал: – Кроме консервных банок, ничего не приносят, не могут собрать. Конечно, вы победите, тем более что в вашей бригаде два мальчика.

Мы были удивлены и огорчены, наша радость мгновенно прошла, от разочарования мы забыли о победе. Буба стоял опустив голову и посасывал свой большой палец.

Молча мы вышли и с грустными мыслями двинулись по улице. Вдруг меня осенила счастливая идея: «Правда, Такая победа не имеет цены, но одно совершенно ясно – мечта Бубы обязательно сбудется и он отправится в поход. Теперь уже ничто не помешает ему, слово есть слово, раз победили, – значит, отправится.

Настроение у меня улучшилось, меня радовали будущие восторги Бубы, и, может быть, именно поэтому я так хорошо спала в ту ночь!

Мы продолжали искать… искать… искать металлолом. Действительно, трудились не покладая рук. Снова мы не заглядывали в журнал – и так было ясно, что мы все больше и больше опережали отряд Бакури. Но, несмотря на наши успехи, Буба был не в духе. С тех пор как ему стало известно о болезни Бакури, он ходил все время угрюмый, и даже о Вардзийской пещере не вспоминал. После работы он куда-то исчезал, и до утра мы его не видели.

В один прекрасный день папа послал меня за папиросами. Магазин находился напротив нашего склада. Выходя из магазина, я по привычке взглянула в сторону склада и вдруг, к своему удивлению, увидела Бубу. Конечно, это был он. На спине он тащил объемистое колесо.

– Буба! – закричала я и подбежала к нему.

Буба остановился, с трудом повернул голову в мою сторону, и я сразу поняла, что ему была неприятна эта встреча.

– Чего тебе? – сказал он резко.

– Буба, дорогой, зачем ты мучаешься в воскресный день, ведь мы и так победим!

– Ты думаешь? – спросил он и отвернулся.

– Конечно. Разве ты сомневаешься?

– Да, сомневаюсь, – ответил он и добавил: – Не уходи, я сейчас выйду!

– И я с тобой, Буба!

– Нет, подожди здесь! – почему-то заорал он, но я не обратила внимания на окрик и вместе с ним вошла в дверь.

Буба бросил колесо на весы, сурово глянул в мою сторону и сказал дяде Андро:

– Взвесьте!

Завскладом взвесил и бросил колесо в пустой угол, так как два дня тому назад отсюда было отправлено два вагона металлолома на Руставский металлургический завод. Итак, он бросил колесо в угол и раскрыл журнал:

– Опять так же? – спросил он у Бубы.

– Да, опять так же!

«Что означает «опять так же»?» – подумала я и посмотрела в журнал. И – ой, что увидели мои глаза! Заведующий как ни в чем не бывало приписал вес колеса бригаде Бакури!

– Что это значит, Буба! – воскликнула я.

– Не твое дело! – ответил он холодно.

– Вот именно мое дело, это же измена, больше ничего!

– Замолчи тебе говорят, слышишь?! – пригрозил Буба.

Меня больно, очень больно кольнули его грубые слова, но сейчас было не до того.

– И не стыдно тебе? Вот, оказывается, что ты проделываешь потихоньку от нас! Ведь это измена!

– Нет, доченька, ошибаешься, – внушительно сказал дядя Андро, – это не измена, а настоящая дружба. Так должны поступать все вы! – И он указал пальцем на Бубу.

Я больше не могла сдерживаться и чуть не расплакалась. Я бросилась прочь, чтобы поскорее рассказать обо всем ребятам нашей бригады.

Вот где, оказывается, пропадал вечерами Буба, вот почему приходил он каждое утро с распухшими красными глазами и так быстро уставал в последнее время. В душе я проклинала Бубу, и вдруг, против моей воли, среди улицы у меня вырвался громкий возглас:

– Какой же ты, оказывается, хороший, Буба!

Я сама удивилась своим словам, но, вероятно, во мне говорило то чувство, которое до сих пор таилось в глубине моей души, которому я всегда верила и в котором не могла сознаться даже самой себе.

– Молодец Буба!..

Отряд Бакури победил, но ни одна девочка из отряда Бакури не догадывалась, что в этом «повинен» Буба. Весть о победе дошла до Бакури, когда он лежал еще в постели, и, вероятно, эта весть ускорила его выздоровление.

В день, когда боржомский поезд, переполненный пионерами, участниками туристического похода, стоял на Тбилисском вокзале и готовился к отправке, я и Буба сидели на скамейке городского парка и с любопытством разглядывали плавающих на пруду лебедей.

– Хочешь, пойдем постреляем в тире? – предложил Буба. – Ты умеешь стрелять?

Я пошла за ним. Немного погодя Буба спросил:

– Мито и Этери едут?

– Да!

– А ты почему осталась, ты ведь давно завоевала это право!

– Да, завоевала. Моя стенгазета оказалась лучшей.

– Так в чем же дело?

– Не знаю, не поехала, – растерялась я, покраснела и отвернулась от Бубы.

– А Бакури знает, что?..

– Нет, ничего не знает, только немножко удивлен победой.

– Очень хорошо, что не знает.

– Но, может быть, Мито расскажет ему по дороге!

– Не расскажет, обещал не болтать, – возразил Буба и вошел в тир, но вдруг остановился на пороге и стал прислушиваться.

Со станции донесся протяжный гудок электровоза.

* * *

Екатерина Ивановна притянула к себе следующую тетрадь. «Хорошо, очень хорошо», – почти вслух подумала она. Видимо, это была оценка поступку Бубы, о котором учительница узнала сегодня благодаря сочинению Мзии.

Отар Горгодзе
VII класс „А“
ДЕДУШКА ЛУКА

Летние каникулы я всегда провожу в деревне отца. Там отдыхал я и в этом году и, как прежде, вместе с деревенскими ребятами ходил на речку купаться. Выбравшись из студеной воды, продрогшие, мы долго бегали и кувыркались, потом бросались на песок и, вывалявшись в нем, обсыхали на солнце, словно чурчхелы[1]1
  Чурчхе́лы – грузинское лакомство из нанизанных на нитку орехов в виноградном соусе.


[Закрыть]. С утра угоняли вместе с пастухами скот в горы, соревновались, кто сытнее накормит свою корову и кто больше соберет хворосту. А то выбирали сухие ветки и долго терли одну о другую, пытаясь, как наши предки, добыть огонь трением. Как и прежде, шумно играли в лапту. По вечерам ходили в клуб и нередко возвращались домой под проливным дождем, промокшие, босые, неся обувь в руках.

Нынешним летом деревня была такой же, но прежней радости она мне не доставляла. Причиной этому был мой любимый дедушка Лука.

Еще прошлой осенью, когда до начала занятий в школе оставалось не больше недели и отец уже собирался отвезти меня обратно в Тбилиси, дедушка простудился и слег. Он надеялся скоро встать на ноги, но недуг, свалив однажды старика, приковал его к постели.

Дед прохворал всю зиму. Летом, когда меня привезли в деревню, я, радостный, ворвался в комнату, чтобы поскорее обнять старика, и чуть не расплакался: дедушка не взглянул на меня. Лишь после того как я подошел вплотную, он окинул меня блуждающим взглядом и зашевелил губами, словно хотел улыбнуться. А я, обняв его, стал целовать морщинистые щеки.

– Дедушка, дорогой, тебе ведь лучше? Не бойся, ты скоро поправишься, – говорил я и чувствовал, что вот-вот разрыдаюсь.

В ту ночь меня уложили на балконе. Допоздна я не мог заснуть. Сквозь перила глядел на двор, залитый лунным светом и причудливо разрисованный тенями. Потом я прислушался. Глухо, еле слышно храпел дедушка Лука.

Каждый раз, когда меня на лето привозили в деревню, дедушка дарил мне игрушечную арбу. Я дивился, как угадывал старик день моего приезда и успевал смастерить подарок. Позднее я узнал: это была одна и та же арба. Когда я уезжал в Тбилиси, дедушка прятал игрушку под балконом. На следующий год, узнав о моем приезде, он вновь доставал арбу, в которую был запряжен игрушечный бычок из кукурузных стеблей. А нынче…

Бывало, приезжая в деревню, я первым долгом спрашивал:

– Дедушка, сколько тебе лет?

И ответ дедушки, сколько я помню, всегда был одинаковый:

– Девяносто пять, сынок.

– Девяносто пять тебе было в прошлом году.

Дедушка улыбался и говорил:

– В прошлом году, наверное, было девяносто четыре.

Помню, как-то решил я смастерить себе лук и без спросу стал шарить в бабушкином сундучке – понадобился воск. Случайно попалась мне в руки небольшая тетрадь в черном переплете, перевязанная бечевкой. Заинтересовавшись, я раскрыл ее. Это была записная книжка с пожелтевшими листами. На некоторых страницах были сделаны карандашом пометки. Вначале я ничего не разобрал, потом постепенно все же сумел прочесть:

Дня 17, месяца августа, года 1878, я, Лука Георгиевич Горгодзе, обвенчался с Ниной, дочерью Кочиашвили.

Через несколько страниц я нашел другую запись:

В поле прискакал князь Микеладзе с всадниками. Отняли шесть корзин кукурузы. Свидетели – Климент Горгодзе, Чичико Бурджанадзе и пасынок Симона Карчхадзе.

Через две страницы – новая запись:

Купил чувяки Копии.

Коция – мой дядя.

Десятки лет отделяли эти записи друг от друга.

Января 20, года 1903, родился сын Димитрий.

Это – про моего отца.

Скоро интерес к записной книжке пропал. Забыл я и про воск и побежал к бабушке. Немного поболтав с ней о том о сем, я как бы между прочим спросил, сколько лет было дедушке, когда он женился на ней. Бабушка ответила, не задумываясь:

– Деду твоему было тридцать, а мне пятнадцать. Я была еще девчонкой: отец долго упирался…

Не дослушав бабушку Нино, я выскочил во двор. Сперва хотел высчитать в уме, но цифры путались. Тогда я взял карандаш, бумагу и стал считать. Получалось, что если дедушке Луке в год женитьбы было тридцать лет, то он должен был родиться в 1848 году, и, следовательно, сейчас ему больше ста лет.

«Вот, оказывается, какой у меня старый дедушка! – подумал я. – Не многие могут похвастаться таким дедом».

Я побежал искать дедушку. Обычно он работал в колхозном питомнике или на огороде.

– Ау-у, дедушка! – окликнул я его, а подойдя поближе, выпалил: – Дедушка, тебе, оказывается, давно уже сто лет. А ты говорил – девяносто пять!

Дедушка щепкой соскреб с тяпки прилипшую землю, потом медленно обернулся ко мне и спросил:

– Ты про что говоришь?

Я тут же рассказал о старой записной книжке и моих подсчетах.

– Неужели? – удивился дедушка. – Выходит, за сто перевалило? – Он задумался и долго молчал. Потом вдруг встрепенулся, сильным коротким взмахом тяпки вывернул и разрыхлил ком земли.

– Ошибся ты, наверное, неправильно посчитал, – пробормотал он и, помолчав немного, добавил: – В школе-то вы уже считали до ста?

– Считали, дедушка.

– Нда-а… Ошибся ты, конечно, – произнес он уверенно.

На второй день я случайно заглянул в комнату дедушки. Он стоял у открытого сундука и задумчиво листал старую записную книжку.

Многое вспомнил я про дедушку, пока наконец сон не одолел меня. Проснулся я оттого, что во дворе заржал конь. Я приподнялся на кровати и стал глядеть во двор. Под вишневым деревом стоял взмыленный конь. Он то нетерпеливо взмахивал головой, то, насторожившись, застывал, гордо выгнув шею, и всматривался в даль, а порой, словно позабыв обо всем, начинал щипать траву.

«Кто бы мог приехать?» – подумал я.

Вдруг скрипнула дверь, и из комнаты дедушки на балкон вышла бабушка с белоснежным полотенцем в руках.

– Пожалуйте, батоно, сюда пожалуйте, – пригласила она кого-то.

Я прикинулся спящим и молча стал наблюдать. Вслед за бабушкой, распространяя запах лекарства, вышел доктор. Засучив рукава, он перегнулся через перила и стал мыть руки. Бабушка поливала ему из кувшина.

Она пригласила гостя к столу. Очистила и нарезала груши, наполнила рюмки водкой.

– Угощайтесь, батоно, – обратилась она к доктору.

– Не беспокойтесь…

– Господи, защити меня, избавь от горя, – прошептала бабушка Нино и пригубила рюмку. – Угощайтесь, батоно, – повторила она.

Я видел, что бабушка с трудом сдерживает слезы. Она машинально выполняла обязанности хозяйки, мысли же ее были там, с больным дедушкой. Наконец у нее вырвалось:

– Погибла я, погибла, батоно! Что будет со мной, несчастной!

– Не надо отчаиваться, выздоравливают и не такие больные, – старался утешить ее доктор.

– Не поправиться уже ему, – зарыдала бабушка. – Прошлым летом мой Димитрий привел гостей, товарищей своих… Этот, что спит, младший сын Димитрия.

– Да-да… – пробормотал доктор.

– Вчера вечером приехал из Тбилиси, устал, бедняжка, с дороги… Отар, дорогой, проснись. Да, так о чем я? Привел Димитрий гостей. Лука веселился, словно двадцатилетий юноша, пел, шутил… Когда гости встали из-за стола, Лука спустился во двор посмотреть, все ли в порядке. А когда возвратился в комнату, увидел, что на его постели лежит в костюме и ботинках гость и храпит вовсю. Не стал старик будить гостя, сдвинул стулья и лег на них. С той проклятой ночи все и началось. Как на грех, мы все спали, иначе не позволили бы ему этого. Даже гостя согнали бы с постели, – уже, наверное, в сотый раз рассказывала бабушка.

Долго успокаивал доктор бабушку Нино, и, хотя я знал, что успокаивать – обязанность каждого доктора, я и сам верил, что дедушка выздоровеет.

Доктор попрощался с бабушкой, отвязал коня и вывел его со двора. Бабушка проводила доктора до калитки.

Я быстро оделся и на цыпочках вошел к дедушке. Сердце мое учащенно билось: неужели и сегодня дедушка не заговорит со мной, неужели и вправду он так плох?

Дедушка лежал неподвижно и смотрел в раскрытое настежь окно, на зеленые ветви липы. В молодости дедушка выбрал прямой саженец, посадил его и сказал:

«Не помру до тех пор, пока из этой липы не выйдет давило для винограда».

Дерево выросло прямым и высоким. Но оно было еще слишком молодо, и пока из него нельзя было выдолбить давило.

Дедушка все глядел на липу. О чем он думал? Может, о своем любимом дереве, а может, сердился на меня – почему, мол, не зайдет внучек, не проведает.

Я подошел к дедушке и спросил:

– Тебе лучше, дедушка, правда?

Но он словно не слышал и не видел меня и по-прежнему смотрел в окно.

«Может, умер?!» – в ужасе подумал я, и ноги у меня подкосились.

Но тут дедушка повернул голову и взглянул на меня, как бы догадавшись о моих мыслях. Я подбежал к кровати и обнял старика.

– Дедушка, милый, не волнуйся, скоро поправишься. Сам врач сказал… Я никуда играть не пойду, пока ты не встанешь. Вот схожу в твой питомник, взгляну на огород и, если что не так, все приведу в порядок, – говорил я дедушке.

Радостный, выбежал я во двор. Я был уверен, что сумел угадать желание дедушки, и это делало меня счастливым.

Вихрем слетел я по спуску и помчался к колхозному питомнику, за которым ухаживал дедушка. В огороде расхаживала чья-то индюшка с индюшатами. Я свистнул и стал швырять в нее комья земли. Индюшка с выводком бросилась бежать из огорода. Потом я зашел в питомник. Здесь на фоне красного суглинка выделялись опрысканные купоросом нежные листья молодого винограда.

– Сорок тысяч саженцев, – говорил в прошлом году дедушка. – Если все приживутся, хватит винограда на всю Имеретию.

Долго осматривал я питомник, все было в порядке. Я уже собрался уходить, как вдруг заметил следы человеческих ног: несколько саженцев было грубо растоптано.

Я шел по следам, и злоба закипала во мне. «Наверное, ночью здесь бродил какой-то пьяный. Кто иной мог так безжалостно поступить с нежными саженцами?» – думал я и вдруг вспомнил один случай.

Однажды дедушка послал меня на огород.

– Выбери-ка тыкву получше, сварим к ужину, – сказал он.

Я долго бродил по огороду, ощупывая притаившиеся в листьях тыквы, но ни одной спелой так и не нашел. Вдруг от моих штанов оторвалась пуговица. Тогда мне было лет девять, и штаны я носил короткие, на одной пуговице. Я смущенно огляделся – не видит ли кто. Потом подтянул штаны и, придерживая их рукой, засеменил к винограднику. Здесь я сломал гибкую лозу и крепко подпоясался. Отличный ремешок получился. Скоро я нашел спелую тыкву. Взяв ее под мышку и весело насвистывая, отправился домой.

Дедушка сидел под липой и точил топор. Заслышав мои шаги, он отложил топор и пристально посмотрел на меня. Гулявший во дворе теленок шел за мной, общипывая листья с моего «пояса». Я подумал, что дедушке понравилось это зрелище.

Подойдя поближе, я высоко поднял тыкву и с улыбкой сказал:

– Вот, дедушка, нашел.

Но дед и не взглянул на тыкву.

– Подойди-ка сюда, – произнес он изменившимся голосом.

Я подошел.

– Что это? – спросил дедушка, указывая на мой «пояс».

– Пуговица отлетела, дедушка, вот я и нашел поясок, – ответил я весело. Я был уверен, что мое приключение развеселит деда.

– Ну-ка, снимай свой поясок.

– Штаны спадут! – расхохотался я.

Дедушка немного помолчал, потом спокойно сказал:

– Ступай сорви мне гранатовый прутик. Осторожно сорви, руки не поцарапай.

Я всегда любил выполнять поручения дедушки. Иногда по его просьбе я выдергивал перышко у курицы и нес его на балкон дедушке. Он очищал перо, оставляя небольшую кисточку на кончике, и начинал ковырять им в ухе, жмурясь от наслаждения. А то посылал меня за табаком к дяде. Но больше всего любил я разыскивать дедушкины очки, которые всегда куда-то пропадали.

И сейчас я с радостью побежал за прутиком. Прутик дедушке понравился, он даже похвалил меня. Затем взял топор и стал не спеша обрубать с прутика листья. Я с нетерпением ждал, какое применение найдет дедушка прутику. «Может, он хочет сделать мне новый пояс? Или дедушка собирается в лес и прутик нужен ему, чтобы погонять скот?» – думал я, но вдруг раздался свист, и прутик обжег мне ноги.

– Мама-а! – взвыл я от боли и подпрыгнул, словно ужаленный.

Все произошло так неожиданно, что я даже подумал: может, дедушка случайно задел меня? Но нет! Ж-ж, – снова свистнул в воздухе прут, больно хлестнув меня по ногам.

– Я тебя выучу! Ты у меня запомнишь! Будешь еще ломать виноградные лозы, дикарь ты этакий! – кричал дедушка.

Бежать я и не пытался, а только горько плакал и умолял:

– Не буду, не буду больше, дедушка, не буду!..

И вдруг в тот момент, когда я уже окончательно решил, что дедушка несправедлив ко мне, прутик сломался.

– Ага, так тебе и надо! Что, сломался прут? Сломался? – зло выкрикнул я, а сам ладонями растирал горевшие ноги. По моим щекам все еще текли слезы…

Теперь, вспомнив все это, я улыбнулся. Ведь дедушка был возмущен моим неуважением к человеческому труду. Вначале я так перепугался, что даже перестал срезать ветки смоковницы для свистулек и гранатовые прутья для лука. Постепенно страх исчез. И мне кажется, после этого случая я еще сильнее полюбил родное село и своего дедушку Луку.

А этот негодяй так грубо, так немилосердно растоптал саженцы! Или он решил, что больной дедушка не узнает об этом? Поленился обойти питомник, решил сократить путь, потопал напрямик… Узнает дедушка – он ему сократит путь!

Так и скажу: «Дедуля, ты же знаешь, кто у вас носит большие калоши? Я стану называть всех соседей, а как дойду до имени этого негодяя, ты взгляни на меня, и я буду знать, кто он».

Вернувшись домой, я подробно рассказал все дедушке. Но он ни разу не взглянул на меня. Он по-прежнему, не отрываясь, смотрел в открытое окно.

С тяжелым сердцем покинул я комнату.

Так прошел первый день. Второй и третий день я также провел дома, хотя мои друзья, прослышав о моем приезде, подолгу стояли у забора и вполголоса звали меня поиграть. Заходить во двор они стеснялись, очевидно, не хотели беспокоить больного.

Прошло еще два дня, и я, к стыду своему, не сдержал данного слова, не дождался выздоровления дедушки и стал ходить к речке купаться, лазить по деревьям, играть лунными вечерами в прятки с ребятами…

Я уже не так часто заходил побеседовать к дедушке, а все «шатался где-то», как говорила бабушка, и лишь поздно вечером возвращался домой.

Однажды ребята собрались под ореховым деревом у речки. Взобравшись на дерево, я стал трясти ветки, а ребята собирали осыпавшиеся орехи, очищали их и ели, окрашивая пальцы и губы ореховым соком.

Вдруг Ушанги, мой двоюродный брат, кивнул мне снизу:

– Отар, хочешь напьемся?

– Напьемся?

– С орехами приятно пить вино. Хочешь, достану? – И он лукаво улыбнулся.

– Давай напьемся, – смеясь, ответил я, думая, что брат шутит.

Ушанги отошел в сторону и раздвинул куст. Он долго копошился и наконец вытащил небольшой кувшинчик с вином.

– Не смей, не смей! – закричал я, быстро спустился с дерева и встал перед Ушанги. – Не смей, поставь на место.

– Да что с тобой? Глотнем – и обратно.

– Нет! Узнает дедушка – обидится.

– Конечно, обидится. Спрячь кувшин, Ушанги! – поддержали меня ребята.

О странной привычке дедушки знало все село. Поблизости от двора, у питомника, в огороде, вдоль ведущей в лес дорожки, у родника – всюду, где трудился дедушка, хранил он закупоренные кукурузным початком или листьями смоковницы кувшины с вином.

Бывало, пройдет мимо односельчанин, дедушка обязательно его окликнет, усадит рядом и начнет задушевную беседу. И никогда дедушка не отпустит гостя, не попотчевав его вином.

Дедушка только протянет в кусты руку – и кувшин с холодным вином тут как тут. Или идет, бывало, по дороге незнакомый человек, поздоровается с дедушкой, спросит дорогу к сельсовету – а бывало, и ничего не спросит, – дедушка непременно вступит с ним в беседу: «Откуда идете, куда путь держите, какие новости…» И опять появляется кувшинчик с вином.

– А попробовать надо бы, может, оно скисло, – не унимался Ушанги.

Я схватил кувшин и надежно спрятал его в кустах. И вдруг, едва мы начали играть в «орешки», как из нашего дома донеслись протяжные вопли.

Колени у меня подкосились, на лбу выступил холодный пот. Я пробормотал что-то невнятное и помчался к дому. За мной бежали ребята. Запыхавшись, ворвались мы во двор. Со всех сторон с громкими причитаниями бежали соседи. Из комнаты доносился громкий плач и крики бабушки Нино.

На третий день приехали мать с отцом, братья, сестры и много знакомых и незнакомых людей. Наш двор был полон народу. Люди стояли на балконе, собирались под деревьями, и все говорили о дедушке. Я даже не думал никогда, что так много людей знают моего дедушку, любят его. А он, оказывается, за долгую свою жизнь каждому из односельчан сделал что-нибудь хорошее. Одного усовестил и поругал вовремя, другому помог, третьего поддержал добрым словом в трудную минуту…

Увидел я на балконе и своего отца с заплаканными глазами. Тогда, не в силах сдержаться, я разрыдался и убежал.

– Обиделся на меня, дедушка, милый? – всхлипывал я. – Может, потому ты и умер, что я не сдержал слова, оставил тебя и пошел играть с ребятами? Или больно тебе было вспоминать про сорванную лозу? – обращался я к дедушке: не верилось, что он мертв и не слышит меня.

Казалось, вот-вот дедушка повернет голову, взглянет на липу. Ведь говорил же он:

«Не умру до тех пор, пока не сделаю из липы давило».

Но мала еще липа, не выйдет из нее давило…

Будущим летом я снова поеду в наше село. Буду ездить туда каждый год. А потом навсегда поселюсь там. И никому не позволю обрывать виноградные лозы, не позволю топтать саженцы в дедушкином питомнике. И я тоже буду прятать в кустах кувшинчики, полные вина, и угощать людей. А потом выдолблю из липы давило, большое-пребольшое, чтобы уместился в нем урожай всего нашего села.

* * *

Екатерина Ивановна закрыла тетрадь. «Хороший мальчик Отар, – подумала она, – как расстроила его эта смерть. Мне он сказал как-то сухо: «Знаете, Екатерина Ивановна, у меня дедушка умер» – и опустил голову. А сколько трогательных воспоминаний связывает его с памятью о дедушке. Искренний мальчик, умный и добрый. Было бы неплохо, если бы Важа подружился с ним».

Учительница взяла новую тетрадь и открыла ее.