Текст книги "Дело по обвинению"

Автор книги: Эд Макбейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Фрэнки (хлопая его по плечу). Молодец, Ральфи!

Он убегает. Рафаэль Моррез застегивает куртку и, постукивая тростью по тротуару, идет вперед. Рядом останавливается полицейская машина.

Первый патрульный. Эй, ты! Иди-ка сюда!

Моррез оборачивается. Первый патрульный уже собирается вылезти из машины, но второй останавливает его.

Второй патрульный. Все в порядке, Чарли. Этот не из них. Он слепой. Я его уже несколько раз видел.

Полицейская машина отъезжает. Моррез ускоряет шаги, и его тросточка стучит по тротуару, пока он быстро идет по длинной улице к испанскому Гарлему.

* * *

– Понимаете? – спросил Дом. – Он был у них хранителем оружия. Они отдали ему шпалеры и он преспокойно ушел. Если бы их схватили, они вышли бы чистенькими. Сами видите, что Рафаэль Моррез не был ангелом.

– Потому что в одной из драк он спрятал их оружие? – спросил Хэнк.

– В одной из драк? Да что вы, не понимаете, что ли, мистер Белл? Он был полноправным членом их проклятой банды.

* * *

– Хэнк, – сказала Карин. – Ты нездоров?

– Нет. Я прекрасно себя чувствую, – улыбнулся он.

– Нервничаешь из-за процесса?

– Как обычно, – сказал он и вздохнул. – Пожалуй, мне хватит на сегодня. Ведь у меня есть еще суббота и воскресенье.

– Так почему же ты не кончаешь?

– Видишь ли, я получил заключение лаборатории, которое хотелось бы прочесть, – ответил он. – И... – Он пожал плечами. – Скажи, Карин...

– Что?

– Убийство... это же убийство, правда?

– Что с тобой, дорогой?

– Не обращай внимания... Это просто... Не обращай внимания.

Порывшись в портфеле, Хэнк вытащил голубую папку с лабораторным заключением. Карин наблюдала за ним. Вдруг она увидела, что он весь напрягся и принялся перечитывать заключение, водя пальцем по строчкам как начинающий. Потом покачал головой и, отодвинув кресло, принялся расхаживать по комнате.

– Может быть, пройдемся, – сказал он. – Дженни ведь вернется не скоро?

– Она отправилась на вечеринку. Бойкот, объявленный ей соседскими детьми, по-видимому, снимается.

Они вышли из дому и направились к реке. Вечер был теплый, по небу, закрывая молодой месяц, неслись темные облака. Они прошли через лесок, сели на скале, над железнодорожными путями и рекой, закурили. При свете спички она увидела его лицо – сумрачное, беспомощное, еще такое юное...

– Что случилось, Хэнк? – спросила Карин.

– В понедельник начинается процесс, – ответил он.

– Ну и?..

– У меня собраны неопровержимые доказательства предумышленного убийства. Я занимался этим целый месяц, исследуя все, что могло иметь отношение к делу. И вот сегодня... сегодня я не знаю, как мне поступить...

– Но дело ясное?

– Да... Нет. Не знаю... Нет, дело неясное. Черт бы его побрал, неясное! Карин, я узнал сегодня, что убитый сам был членом банды! Сначала я просто не мог этому поверить! Но я вызвал к себе нескольких «всадников» и допросил их. Они все как один подтвердили это. Рафаэль Моррез был членом банды и очень ценным для них. Слепота практически гарантировала ему неприкосновенность со стороны полиции.

– Что же из этого следует?

– Но где же конец, Карин? Где, черт побери, границы? Ведь ребята, которые его убили, знали, что он был членом банды. Двое из них видели его прежде! А это значит, что в вечер убийства они могли его узнать. А если так, то в этом случае выходит, что они знали о том, что он слепой, когда убивали его.

– Значит, с одной стороны, – умышленное убийство слепого, а с другой стороны, жертва, сама замешанная в преступлениях.

– Ну, конечно, кем бы ни был Моррез, это не играет никакой роли. Ведь если убивают гангстера, мы судим его убийцу. Беда в том... Карин, я больше не знаю, что правильно и что нет... Я наконец получил из полицейской лаборатории заключение относительно ножей. Карин, я же должен добиться осуждения этих ребят! Я должен доказать, что они виновны в убийстве. Над этим я и работал. Из этого предположения я и исходил, доказательства этого я и подбирал. Но потом я поговорил с ними, понял их, узнал их самих, их родителей, весь механизм этих чертовых банд, и эти улицы, эти проклятые, длинные, темные улицы... Карин! Карин!

– Милый, не надо!

– И все это разом опрокинуло мои представления о добре и зле.

– Но ведь убийство – это же зло? – сказала Карин.

– Безусловно. Но кто совершил это убийство? Кто несет за него ответственность? Да, конечно, эти ребята убили. Но разве надо рассматривать только завершающее деяние? Слишком много обстоятельств привело к этому убийству. Если эти ребята виновны, то виноваты и их родители, и весь город, и полиция – где тут конец? Где я должен остановиться? – Он помолчал. – Карин, я ведь не борец за правду!

– О том, где тебе остановиться, Хэнк, говорит закон. Ты должен думать только о законе.

– Как юрист – да. Но ведь я еще и человек! Юрист во мне не может существовать отдельно от всего остального.

– Но и убийца в каждом из этих ребят неотделим от...

– Знаю. Но что заставило их убить? Вот о чем я говорю! Они убили, это правда, но разве это обязательно делает их убийцами?

– Ты начинаешь играть словами, Хэнк. Если они убили, значит они виновны в убийстве. И это все, о чем ты должен помнить.

– А сама ты веришь в это, Карин?

– Я стараюсь тебе помочь, Хэнк.

– Но ты веришь в то, о чем только что говорила?

– Нет, – тихо ответила она.

– Вот и я не верю. – Он немного помолчал. – А я ведь не крестоносец.

– Хэнк...

– Я не крестоносец, Карин. Я никогда им не был. Полагаю, что за это мы должны быть с тобой благодарны Гарлему. Наверное в глубине души я все-таки трус.

– Нет, Хэнк, ты человек очень смелый.

– Я боюсь, Карин. Я уже так давно боюсь и думаю, что все это наследие этих улиц. Страх, который всегда внутри, всегда готов взорваться внутри тебя, как бочонок с порохом, к которому медленно приближается тлеющий шнур. И вот ты ждешь, пока все это взорвется, ждешь, когда все это тебя уничтожит! Я... я...

– Перестань, Хэнк! Ну прошу тебя, не надо!

– Я проносил его с собой всю войну и всегда он, этот страх, сидел внутри меня и поджидал... поджидал... Но что же это за страх? Страх перед жизнью? Перед повседневной жизнью? Этот страх возник во мне, когда я был еще совсем ребенком и терзал меня до тех пор, пока единственной моей мечтой не стало горячее желание выбраться из Гарлема, уйти от места, которое породило этот страх. Но когда я выбрался оттуда, то оказалось слишком поздно, потому что страх этот уже стал моей неотъемлемой частью, как печень или сердце. А потом я встретился с тобой.

Она взяла его руку и прижала к своему лицу. Он почувствовал, что она плачет. Он покачал головой:

– И начинаешь... Начинаешь сомневаться, Карин. Встречаешься с этим подавляющим ужасом улиц и дюйм за дюймом этот страх снова начинает въедаться в тебя, пока не начнешь спрашивать себя, кто ты и что ты. Мужчина ли ты? А если мужчина, то почему ты отдал другому свою девушку, пока отсутствовал? Почему позволил умереть своему деду? Почему ты все время боишься? Да кто же ты такой, черт побери? Кто ты такой?

Неожиданно он очень быстро и неловко притянул ее к себе. В темноте она чувствовала, как дрожит его тело.

– А потом ты. Ты, Карин, ты, которая явилась для меня как свет, как тепло, как чудесное избавление. И тогда страх этот ненадолго меня оставил, до тех пор пока я не стал думать о том, что ты кого-то любила до меня и что ты уже кого-то знала перед тем как...

– Но ведь я же люблю тебя, Хэнк!

– Да, я знаю, но...

– Люблю тебя, люблю...

– ...И я думал о том, почему должен был быть кто-то другой, почему? Почему? И я боялся, что потеряю тебя так же, как потерял тебя он. Что же это со мной такое, Карин? Разве я не знаю, что ты меня любишь. Разве я не знал, что ты порвала с ним, потому что тебе нужен был я, именно я, но все это перемешалось с тем страхом внутри меня, пока... пока...

И тут он заплакал. Она слышала, как он плачет и вся ослабела от беспомощного страха. Ведь это плакал он, ее муж, и она не знала, как остановить его, остановить своего мужа, Ей казалось, что во всей вселенной не было более щемящих сердце звуков, чем звуки его рыданий в темноте. Она молча целовала его мокрое от слез лицо, целовала его руки, а он, справившись с душившими его слезами, сказал очень тихо:

– Но я не борец за правду, Карин. И я никогда им не был. Я знаю, как должен поступить, тем не менее в понедельник утром я Еойду в зал суда и буду обвинять их в предумышленном убийстве, потому что это безопасный путь, потому что это легкий путь, потому что...

– Нет, не говори этого!

– Потому что я...

– Замолчи! – резко сказала она.

Они долго сидели молча. Облака совсем затянули небо, и скала, на которой они сидели, погрузилась в полную темноту.

– Вернемся? – спросила она.

– Мне бы хотелось еще посидеть тут, – тихо ответил он. – Если ты ничего не имеешь против.

– Но скоро вернется Дженни, – сказала Карин.

– Тогда ты иди, а я еще посижу.

– Хорошо. – Карин поднялась. Потом наклонилась и коснулась в темноте его щеки. – Я люблю тебя, милый. Люблю. И очень горжусь тобой. – Потом она повернулась и быстро скрылась за деревьями.

Он погасил сигарету и посмотрел на воду. «Как должен поступить юрист?» – подумал он. Я должен считать, что вина лежит на них. Убили же они! Могу ли я возложить вину на культуру, которая лишает родителей личности и гнетет их, пока отцы не забывают, что они мужчины, а матери – что они женщины? Невроз ли всего общества повинен в том, что эти три подростка убили? Но они же, черт побери, убили! Убили! Как же должен поступить юрист?

А что, если представить присяжным дело так, чтобы... Нет. Это мне никогда не удастся! Сэмэлсон сразу же поймет, где зарыта собака и прервет заседание. А потом вызовет меня к себе в кабинет и спросит, кого я, черт побери, представляю: убийц или же народ?

Но разве эти убийцы не тот же народ?

Они обвиняемые, а я прокурор и моя обязанность – неопровержимо доказать, что они преднамеренно и со злым умыслом причинили путем нанесения ножевых ранений смерть мальчику по имени Рафаэль Моррез.

Апосто будет оправдан, ты это знаешь. Он умственно неполноценный. И добиться его осуждения ты не сможешь.

Значит остаются только Рирдон и Ди Паче. И я обязан... Разве? А как же заключение относительно ножей? Вы забыли, мистер Белл?

Это еще ничего не значит. Простая случайность, объясняющаяся тем, как держали в руках нож, или же дождем.

А может чем-нибудь еще? Может чем-нибудь важным?

Проклятие! Но ведь я должен кого-то обвинить! Не могу же я их оправдывать?

Тогда обвиняй, черт бы тебя побрал! Встань в суде перед судьей и присяжными, перед репортерами...

Газета Майка Бартона разорвет меня в клочья. Он убьет меня.

...перед всем миром и обвиняй! Хоть раз в жизни сделай что-то, стань кем-нибудь, рискни чем-нибудь, рискни, забудь благоразумие.

А если они уничтожат меня? Если они сотрут меня в порошок? Что тогда? Белла отправляют на свалку. Помните Генри Белла? Многообещающий молодой человек. Он еще работал в прокуратуре, пока не провалил дело Морреза. Оно вызвало всеобщее возмущение, разве вы не помните? Простой и ясный случай предумышленного убийства, трое хладнокровных убийц зарезали слепого мальчика. А Белл провалил обвинение! Встал и начал излагать дело так, будто он...

...боролся за справедливость?

Да, я хочу, чтобы восторжествовала справедливость.

А как же лабораторное заключение, Белл? Ты намерен скрыть его от суда?

Тут нечего скрывать. Защита об этом даже не упомянет. Они признают нанесение ножевых ран. Их единственная надежда – доказать самооборону. Это заключение не имеет никакого значения. Я не отвечаю за них! Я ничего им не должен! Я даже не знаю их! Они мне чужие! Я их не знаю!

Ты знаешь их, Белл! Они не чужие! Ты знаешь их очень хорошо!

Я ничего им не должен. Ничего!

Вдруг он прислушался. К скале, на которой он сидел, приближались тихие шаги.

– Сюда, – прошептал мальчишеский голос. – Давай посидим тут под деревом.

Последовало минутное молчание.

– Дай-ка, я подстелю куртку.

«Влюбленные», – подумал Хэнк.

– Тут хорошо, – тот же голос. – С реки дует прохладный ветер.

– Я люблю реку, – ответила его спутница. – Я люблю смотреть на огоньки. Всегда думаю о том, куда плывут эти корабли.

– Хочешь сигарету? – спросил юноша.

– Мне не разрешают курить.

– А я видел, как ты куришь, – сказал юноша.

– Да, но без позволения.

– Я рад, что мы оттуда ушли, – сказал он. – Скучища. Знаешь, мне нравится вот так разговаривать с тобой.

– И мне тоже. А вот со старшими иногда бывает трудно разговаривать, правда?

– Еще бы. Я просто ненавижу с ними разговаривать. Просто жуть берет.

– Но я говорила не о совсем старых. Не о таких, которые вот-вот умрут.

– Я тоже. Просто о старых. Ну там лет сорок, сорок пять.

– Ну да. А сколько лет твоим родителям?

– Много, – ответил юноша и рассмеялся.

– А вот моим немного, – сказала девушка. – Но разговаривать с ними ужасно трудно, правда?

– Да, я бы сказал, просто невозможно!

– Ты им рассказываешь про себя?

– Нет.

– Почему?

– Знаешь, один раз я стал рассказывать отцу про одно наше дело: мы решили заработать денег, чтобы купить автомобиль, когда подрастем. Я ему полчаса объяснял суть дела, а потом он посмотрел на меня и сказал: «Вот и хорошо, Лонни». Он меня вовсе и не слушал, вот что! После этого я и подумал: какого черта я буду перед ним распинаться? Теперь меня называют Лонни Устрица.

– Моя мама думает, что я ей все рассказываю, а я ей ничего серьезного не рассказываю.

– Вообще-то говоря, рассказывать родителям ничего не надо. Если они понимают в чем суть, то начинают тебя пилить, а если не понимают, так зачем и стараться?

– А я раньше часто разговаривала с отцом, – сказала она. – Когда была маленькой. И это очень хорошо было. Помню, я очень гордилась, что разговариваю с отцом как взрослая.

– Ну а теперь ты с ним больше не разговариваешь?

– Теперь редко. Он всегда занят.

– Ну да, они всегда заняты, всегда куда-нибудь торопятся...

– И потом... потом мне просто не о чем уже с ними говорить.

– Да, – согласился ее собеседник и его голос стал грустным. – Они ведь заняты, ты ведь знаешь. Вообще-то говоря, они нас вырастили! Кормили и одевали! Так надо же им когда-нибудь и отдохнуть.

– Наверно.

– Они ведь нам ничего не должны. То есть, я хочу сказать, мне не нравится, когда говорят: «Я их не просил, чтобы они меня родили». Об этом же не просят! И не спрашивают. Я тоже не просил. Но я рад, что живу. Разве тебе не нравится быть живой?

– Ну конечно!

– Так что они нам ничего не должны. Они дали нам жизнь. Для меня лично этого вполне достаточно.

Они помолчали.

Потом мальчик сказал:

– Дженни!

– Что?

– Дженни можно я тебя поцелую?

Она ничего не ответила.

– Дженни?.. Ну что ж, извини. Я просто думал, что ты не рассердишься, если я...

– Я не сержусь, Лонни, – ответила она и в ее голосе прозвучала такая детская невинность, что Хэнк готов был заплакать. – Но только...

– Что, Дженни?

– Не мог бы ты...

– Что Дженни? Что?

– Не мог бы ты сначала сказать, что любишь меня? Глаза Хэнка внезапно наполнились слезами. Он лежал в темноте на скале, пока рядом целовали его дочь, и, зажав рот рукой, старался заглушить рыдания. Он трясся в беззвучных рыданиях, ошеломленный открывшейся перед ним истиной. Чувствовал себя маленьким и незначительным, и все же по-новому сильным благодаря обретенной истине.

– Я люблю тебя, Дженни, – сказал юноша.

– Я люблю тебя, Лонни!

Хэнк услышал эти слова и ему вдруг захотелось, чтобы поскорее настал понедельник, захотелось, чтобы поскорее начался процесс.

– Который час, Лонни?

– Почти двенадцать.

– Пожалуйста, проводи меня домой. Я не хочу, чтобы они беспокоились.

– Можно я тебя поцелую еще раз?

– Да.

Они замолчали. Хэнк услышал, как они встали и, с треском пробравшись через кусты, вышли на дорогу. Немного погодя шаги затихли.

Я ничего им не должен, подумал он.

Я ничего им не должен, кроме их будущего.

Глава 12

Всем юристам Нью-Йорка было хорошо известно, что судья Абрахам Сэмэлсон требует на своих процессах соблюдения строжайшего порядка. И в понедельник, когда начался процесс по делу Рафаэля Морреза, в залитом солнцем, отделанном деревянными панелями зале стояла приглушенная тишина, хотя он был битком набит кандидатами и присяжными, репортерами и просто любопытными. Карин и Дженнифер Белл сидели в заднем ряду и слушали, как судья Абрахам Сэмэлсон, который выглядел очень представительным в своем парике и мантии, объяснял зрителям, что суд рассматривает дело крайне серьезное и что при любой попытке превратить судебное заседание в балаган он немедленно попросит всех удалиться. С терпением воспитателя детского сада он объяснил, в чем заключаются его обязанности как судьи и попросил вызвать первого кандидата в присяжные.

Внешне отбор присяжных проходил спокойно и неинтересно. Хэнк, как представитель обвинения, задавал кандидатам обычные вопросы. Адвокаты трех подсудимых – их было назначено судом двенадцать человек – тоже задавали обычные вопросы. Процедура эта была длительной и по большей части скучной.

Майк Бартон, который вместе с остальными репортерами прислушивался к происходящему, со скучающим видом следил за тем, как отводились и оставлялись кандидаты и даже несколько раз подавил зевок.

– Мистер Нелсон, если бы прокурор доказал вам без всякого сомнения, что эти три молодых человека виновны в совершении предумышленного убийства, то смогли бы вы не колеблясь вынести обвинительный приговор?

– А почему я должен колебаться?

– Потому что, согласно Уголовному кодексу, предумышленное убийство карается смертной казнью.

– Нет. Я вынес бы приговор не колеблясь.

– И вы приговорили бы их к электрическому стулу?

– Да. То есть, конечно, в том случае, если бы они оказались виновными.

– Ну а если, напротив, представленные суду факты окажутся таковы, что, приняв их к сведению, можно было бы обратиться к суду с просьбой о помиловании, то позволили бы вам убеждения этического и морального характера обратиться к суду с такой просьбой?

– Да.

– Ну а если на суде будет доказано, что это было не предумышленное убийство, а преступление несколько менее значительное, скажем, непредумышленное убийство, то могли бы вы, приняв к сведению сообщенные вам факты, вынести соответствующий приговор?

– Не понимаю, что вы хотите сказать.

– Он хочет сказать, – вмешался Сэмэлсон, – что если прокурор попытается доказать, что эти ребята совершили предумышленное убийство, а представленные суду факты будут свидетельствовать о том, что убийство это было непредумышленное, то не повлияет ли мнение присяжных и уважаемого прокурора на ваше собственное? И таким образом настроит вас против вынесения приговора в виновности совершения этого менее значительного преступления?

– Нет, не повлияет.

– Удовлетворены ли вы таким ответом, мистер Рэндолф?

– Вполне. Благодарю вас, ваша честь.

– Ну, а если перед судом было бы доказано, что ребята эти вообще не совершили никакого преступления, то проголосовали бы вы в таком случае за их оправдание и освобождение из-под стражи?

– Да.

– Благодарю вас. Исключите его из состава присяжных, – сказал Рэндолф.

– Скажите мне, миссис Рили, где вы проживаете?

– Угол 38-й улицы и бульвара Брукнер.

– Много ли в этом районе пуэрториканцев?

– Да, много.

– И вам нравится ваш район?

– Ничего.

– Вы хотите сказать, что кое-что вам там не нравится?

– Да, кое-что не нравится.

– Что же именно?

– Я хочу сказать, что этот район становится плохим.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ну, я думаю, вы и сами знаете.

– Нет, я не знаю. Не будете ли вы так любезны объяснить мне это, миссис Рили?

– Простите, мистер Белл, – прервал Сэмэлсон, – но что именно вам хотелось бы знать?

– Я не вижу здесь необходимости играть словами, ваша честь. Пострадавший был пуэрториканцем и я пытаюсь выяснить, не связано ли у миссис Рили чувство, что район становится плохим, потому что постепенно начинает заселяться пуэрториканцами.

– Что ж, в таком случае вы и не играйте словами, а задавайте вопрос прямо.

– Так вы именно это чувствуете, миссис Рили?

– Да как вам сказать... вообще-то я не думаю, что район от них становится лучше...

– Отвод, – сказал Хэнк.

* * *

– У вас имеются какие-нибудь возражения против участия в составе присяжных на разбирательстве этого дела?

– Имеются.

– Какие именно?

– Дело в том, что за последние два года мне уже приходилось заседать в составе присяжных трижды. Мне это дело не нравится и я бы хотел, чтобы меня больше не вызывали.

– Если особых возражений не имеется, – сердито сказал Сэмэлсон, – то я думаю, мы можем освободить этого образцового гражданина.

* * *

– У вас есть дети, миссис Фрэнкворт?

– Да. У меня трое детей.

– Мальчики или девочки?

– И те и другие, сэр.

– Сколько им лет?

– Тринадцать, десять и восемь.

– Могли бы вы приговорить трех ребят к электрическому стулу?

– Думаю, что да. То есть, если бы они, конечно, оказались виновными.

– А как вы думаете: они виновны?

– Этого я еще не знаю.

– Читали ли вы что-нибудь об этом деле в газетах?

– Да.

– И вы еще не составили своего собственного мнения относительно виновности этих ребят?

– Нет, я не верю тому, что читаю в газетах.

– Ну а поверите ли вы тому, что услышите в суде?

– Да.

– Поверите ли вы всему, что вы здесь услышите?

– Я вас не понимаю.

– Я хочу сказать, что вы можете услышать в суде совершенно противоречивые версии от защиты и от обвинения. Вынесение вами приговора предполагает, что вы поверите одной из этих версий – Но сначала мне ведь нужно выслушать факты. А потом уж я сама решу, что верно и что нет.

– Ну а как вы вообще расцениваете убийство, миссис Фрэнкворт?

– Иногда как преступление.

– Но не всегда?

– Нет, если оно было совершено при самозащите.

– Были ли у вас когда-нибудь знакомые пуэрториканцы?

– Нет, сэр.

– Имели бы вы что-нибудь против, если бы вам пришлось жить с кем-нибудь из них по соседству?

– Мне никогда еще не приходилось жить с кем-нибудь из них по соседству, так что я не знаю. Думаю, что если бы они оказались хорошими соседями, то я бы ничего не имела против.

– Вы родились в этом городе, миссис Фрэнкворт?

– Нет.

– А где вы родились?

– В Англии. В Америку я приехала, когда мне было двенадцать лет.

– Благодарю вас, миссис Фрэнкворт. С разрешения суда, я не имею возражений против этого присяжного заседателя.

* * *

– Какого рода деятельностью вы занимаетесь, мистер Эбени?

– Я владею несколькими ресторанами.

– Где именно?

– Здесь, в городе.

– Нанимаете ли вы пуэрториканцев?

– Да.

– Почему?

– Потому что они хорошие работники.

– Сколько же у вас служит пуэрториканцев?

– Да приблизительно около пятидесяти.

– Значит вам приходится иметь иногда с ними дело лично?

– Конечно. Мне они нравятся.

– Ну а негров вы нанимаете?

– Нет.

– Почему?

– Просто никогда не приходилось нанимать их, вот и все.

– У вас нет против них никаких предубеждений?

– Да нет, просто мне никогда не приходилось их нанимать.

– Мистер Белл, – опять прервал его Сэмэлсон, – насколько мне известно, в этом деле не замешаны никакие негры. Это заседание может оказаться довольно долгим и я не вижу необходимости еще больше удлинять его, спрашивая свидетелей по вопросам, совершенно не относящимся к настоящему делу.

– Мне просто хотелось узнать, ваша честь, как далеко простирается терпимость мистера Эбени.

– Тем не менее, его отношение к неграм никоим образом не может быть связано с настоящим делом.

– В таком случае у меня нет больше к нему никаких вопросов.

* * *

Окончательный состав присяжных был утвержден только через неделю.

Затем прокурор и защитники произнесли вступительные речи. Хэнк сказал, что неопровержимо докажет, что подсудимые виновны в совершении предумышленного убийства. Защитники же, естественно, объявили присяжным, что они докажут полную невинность обвиняемых.

– На этом суде вы услышите много пламенных речей, – сказал один из адвокатов защиты, – услышите и много бесстрастных речей о расовой терпимости, о физической неполноценности и об этом бедном невинном слепом мальчике, который был безжалостно зарезан обвиняемыми. Но во имя правосудия, во имя справедливости, во имя самого господа бога, мы просим вас выслушать все это умом, а не сердцем. Мы представим на ваше рассмотрение ясные и логически обоснованные факты, и эти факты, бесстрастно суммированные, подскажут вам, какой приговор вам следует вынести из той комнаты, в которой вам предстоит решить, надо или не надо лишать жизни этих трех юношей. И я уверен, что приговор этот будет: невиновны!

А потом начался сам процесс. Суду были представлены свидетели, полицейские, производившие арест, помощник прокурора, который был вызван в отделение, лейтенант Ганнисон, сыщик Ларсен, – и все они показали, что вечером 10 июля одежда трех обвиняемых была в крови. На второй день процесса Хэнк вызвал для дачи свидетельских показаний Энтони Апосто. Когда Апосто произносил слова присяги, в зале воцарилась тишина. На нем был опрятный синий костюм, белая рубашка и темный галстук. Когда он сел, Хэнк подошел к нему, внимательно на него посмотрел и сказал:

– Будьте добры сказать суду свое имя.

– Энтони Апосто.

– Вас, кроме того, называют Бэтмэн?

– Ага.

– Откуда у вас это прозвище?

– Я его себе выбрал.

– А почему Бэтмэн?

– Не знаю.

– Вы не знаете, почему взяли именно это прозвище?

– Он же есть в комиксах. Бэтмэн то есть.[11]11
  Бэтмэн (англ. «Человек – Летучая Мышь») – прозвище одного из персонажей американских комиксов.


[Закрыть]

– Да, я знаю. Вы любите читать комиксы?

– Ага. Люблю смотреть картинки.

– А читаете плохо?

– Да, не очень хорошо.

– Но комиксы вам читать нравится?

– Ага.

– Почему вам нравятся комиксы о Бэтмэне?

– Он смелый. Потом он всегда хорошо одет – в черный костюм. И у него есть друг Робин, с которым он вместе живет. Они с ним почти как братья.

– Кем вам больше хотелось бы быть: Бэтмэном или Робином?

– Бэтмэном.

– Почему? – спросил Хэнк.

– Потому что он сильнее и храбрее. И ходит в хорошем черном костюме. Сказать по правде, Робин немного похож на девчонку.

* * *

– Вам нравится учиться, Энтони?

– Нет, не очень.

– На кого вы учитесь?

– На механика по самолетам.

– Вы хорошо учитесь?

– Не очень.

– А вам хочется стать механиком по самолетам?

– Что ж, эта работа хорошая. И платят за нее хорошо.

– Да, но хочется вам стать механиком?

– Да, пожалуй.

– Да или нет?

– Ну... Нет. Вообще-то, нет.

– Кем же вам в таком случае хотелось бы стать?

– Не знаю.

– Подождите, подумайте-ка хорошенько. Если бы у вас был выбор, если бы вы могли стать кем только захотите, что бы вы тогда выбрали?

– Не знаю.

– Подумайте.

– Ну, пожалуй, боксером.

– Почему?

– Мне нравится драться. И я хорошо дерусь. Это все знают.

– Вы хотели бы стать боксером потому, что они получают большие деньги?

– Да нет, не из-за денег. Мне просто нравится драться, вот и все. Я хорошо дерусь. Можете спросить кого угодно.

– Если суд освободит вас, Энтони, что бы вы дальше делали в жизни?

– Я протестую.

– Протест отклонен. Свидетель, отвечайте на вопрос.

– В жизни?

– Да.

– Не знаю.

– Допустим, что вас сегодня освободили бы. Что бы вы стали тогда делать?

– Не знаю.

– Пошли бы вы в кино? Или на футбол? Что бы вы стали делать?

– Наверно вернулся бы в свой квартал. Вот что я сделал бы. Наверно пошел бы туда.

– Ну, а завтра?

– Завтра? Что я сделал бы завтра?

– Да.

– Не знаю. – Он пожал плечами. – Откуда же мне знать, что я буду делать завтра?

– Свидетель, отвечайте на вопрос, – сказал Сэмэлсон.

– Завтра? Ну... – Апосто задумчиво сдвинул брови и на три долгие минуты погрузился в размышления. А потом ответил: – Не знаю, что я стал бы делать завтра.

Хэнк повернулся к защитникам:

– Я кончил.

Один из адвокатов Апосто поднялся с места:

– У нас нет вопросов к свидетелю, ваша честь.

– Хорошо. Свидетель может вернуться на свое место. Вызывайте следующего свидетеля.

– Вызывается Чарлз Аддисон.

* * *

Аддисон, высокий худощавый человек в сером костюме, вышел вперед и произнес слова присяги. Хэнк отошел к своему столу, зял папку и передал ее секретарю.

– Прошу приобщить это к делу, – сказал он.

– Что это такое? – спросил Сэмэлсон.

– Заключение психиатрического отделения больницы Бельвью относительно одного из обвиняемых, Энтони Апосто.

– Позвольте мне взглянуть, – сказал Сэмэлсон. Он перелистал ее и вернул секретарю. – Приобщите к делу, как представленное обвинителем.

– Благодарю вас, ваша честь, – сказал Хэнк и повернулся к Аддисону. – Ваше имя, сэр?

– Чарлз Ад... – Аддисон откашлялся. – Чарлз Аддисон.

– Ваша профессия, мистер Аддисон?

– Я психиатр.

– Где вы работаете, мистер Аддисон?

– В больнице Бельвью.

– Что вы там делаете?

– Я штатный психиатр палаты ПК-5.

– Что это за палата ПК-5?

– Детское отделение.

– Правда ли, что вы произвели психологическое обследование Энтони Апосто, когда он был прислан на исследование в вашу больницу?

– Да, правда.

– Будьте добры, взгляните. – Хэнк протянул ему папку. – Это ваше заключение?

– Да, это оно, – ответил Аддисон, заглянув в папку.

– Это заключение изобилует специальными терминами, мистер Аддисон, и я не уверен, что понял их все правильно. Не могли бы вы объяснить их мне?

– Попытаюсь.

– Здесь у вас сказано, что реакция Апосто на различные тесты указывает на слабое восприятие окружающей действительности и неспособность к оценке своих поступков. Как это понять в применении к подростку, который, по-видимому, заколол другого подростка?

– Это можно понять следующим образом: данный подросток не воспринимал это убийство как реальное убийство. Например, кто-нибудь мог ему сказать: «А здорово было бы заколоть того парня». В таком случае Апосто мог решить, что это действительно будет здорово. А возможно, он неправильно понял чьи-то слова и пришел в ярость, совершенно неоправданную действительным смыслом этих слов. Короче говоря, мотив его поступка, возможно, никак не связан с реальными обстоятельствами дела. Вот что подразумевает термин слабого восприятия окружающей действительности. Он мог убить, побуждаемый не реальными причинами, возникшими в конкретной ситуации, а в результате какого-то своего хода мыслей.

– Понимаю. По вашему мнению, мистер Аддисон, способен ли Энтони Апосто совершить поступок, требующий предварительной подготовки?

– Нет. Но я хотел бы уточнить. Нет – в том смысле, что индивид, способный заранее составить обдуманный план, по необходимости отдает себе ясный отчет в окружающей действительности.

– Вы слышали показания, которые только что давал Апосто?

– Да.

– Когда я спросил его, что он будет делать завтра, он не дал никакого определенного ответа.

– Возможно, он был слишком возбужден, оттого что его допрашивал прокурор.

– А вы сейчас возбуждены?

– Не очень.

– Почему же вы считаете, что Энтони Апосто был возбужден?

– Энтони Апосто – дефективный подросток с очень низким умственным развитием. Показатель его умственных способностей – шестьдесят семь. Мой же показатель равен ста пятидесяти двум и, насколько мне известно, я не дефективен.