Текст книги "Красавица и чудовище"

Автор книги: Эд Макбейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Я вернулся в прихожую.

Около дюжины конвертов по-прежнему валялись на полу, в косых лучах заходящего солнца видны были плавающие в воздухе пылинки. Дверь слева вела из прихожей в маленькую гостиную. Диван и два кресла. Зеленый ковер на полу. Занавески в гостиной раздвинуты, поэтому в ней гораздо светлее, в солнечных лучах также бесшумно плавают пылинки. Над диваном висит картина, написанная маслом: два шотландских терьера, как на рекламе виски «Блэк энд Уайт», на поднятых кверху мордах настороженное выражение. Я подошел поближе, чтобы разглядеть подпись автора. Отсутствует. Очень слабый образчик натуралистического направления в живописи. В марте – апреле, когда самый большой наплыв туристов, такие «картины» продают на уличных выставках по пять долларов за штуку. Так Салли, у которой не было ни капли таланта и художественного вкуса, рисовала просто из любви к искусству? И очень любила животных, особенно собак? Или, наоборот: ненавидела животных, а поэтому предпочла повесить на стену эту паршивую картину, чтобы не возиться с живыми существами, которые вечно вертятся под ногами и гадят по всему дому? Или Салли так любила приложиться к бутылочке, что скопировала с этикетки виски двух дворняжек, белую и черную, чтобы они напоминали ей о той блаженной минуте, которая при любых атмосферных условиях наступает в Калузе в половине пятого вечера вместе с окончанием рабочего дня?

Вернувшись в прихожую, я открыл следующую дверь: спальня.

Неприбранная кровать с водяным матрасом. На полу, около кровати, еще один матрас, покрытый смятой простыней. На стенах картины, очевидно, кисти все того же бездарного художника. Подписи нет и на них. Некоторые даже без рам. Полотна разной величины, одни – около трех футов, есть и поменьше и побольше. Все написаны маслом. Сюжеты картин по банальности не уступают манере исполнения. Над постелью висит полотно без рамы, размером, по-моему, 4x6 футов. На картине изображены перечница и солонка, в сотни раз больше натуральной величины. Слева от окна, около кровати, картина поменьше. На ней нарисованы две шахматные фигуры: белая и черная, надо полагать, король и ферзь, если только на голове у них короны, а не что-то другое. Справа от окна еще одна работа того же мастера: два пингвина на льдине. Напротив кровати еще картина: игральные кости, так же, как и солонка с перечницей, увеличены в сотни раз, картина по высоте около трех футов. Несколько полотен без рам прислонены к стене около двери. На одной – две птички, очевидно, ворона и голубь, на другой – две зебры, нарисованы из рук вон плохо. Над комодом, рядом с зеркалом, в черной рамке под стеклом, первая полоса калузской «Дженерал трибюн». В глаза бросился набранный жирным шрифтом заголовок: «Чернокожий бизнесмен убит наповал». Я наклонился и прочитал заметку.

Год назад, в начале августа, патрульный полицейский заметил машину, припаркованную у обочины дороги в аэропорт. Было шесть часов утра. Полицейский проехал мимо, записал номер машины, а затем, на всякий случай, запросил по рации Тампу. Ему ответили, что машина украдена. Полицейский доехал до аэропорта, а затем вернулся обратно: машина все еще стояла на том же месте. Водитель сидел, положив голову на руль. Полицейский достал револьвер, постучал в боковое стекло и попросил водителя показать удостоверение личности и права. Водитель, опустив стекло, ответил ему: «Оставьте меня в покое», а потом, видимо, передумав, потянулся к «бардачку». Полицейский дважды выстрелил ему в голову.

Это трагическая история. Позднее выяснилось, что убитый – владелец мастерской по чистке ковров. Накануне ночью ему сообщили, что внезапно скончалась его сестра, которая жила в Чикаго. Он тут же помчался в аэропорт, чтобы успеть на первый утренний рейс, но, очевидно, сраженный горем, съехал на обочину дороги неподалеку от аэропорта и разрыдался, упав грудью на рулевое колесо. И тут к нему подошел полицейский. В Тампе что-то напутали с номерами машин, эта машина у них в списке не значилась. Но поскольку полицейский был уверен, что имеет дело с преступником, сработал условный рефлекс: полицейский решил, что человек потянулся к «бардачку» за оружием. Суд оправдал полицейского по всем пунктам предъявленного ему обвинения. Теперь я вспомнил это происшествие, ибо слушание дела в суде наделало немало шума в кругах юристов. И вот передо мной на стене спальни Салли Оуэн висела первая полоса газеты шестнадцатимесячной давности, оправленная в рамку и застекленная, рядом с ее бесценной коллекцией картин.

Я не знал, что ожидал найти в ее доме. Вероятнее всего, какие-то доказательства, что Джордж Харпер никак не связан с этим преступлением. Но в доме не оказалось ничего, заслуживающего внимания. Когда вышел на улицу, полицейский, охранявший дом, курил. Он, видимо, все еще думал, что я из отдела окружного прокурора, потому что, увидев меня, поспешно бросил окурок на землю.

– Нашли, что хотели? – спросил он.

– Спасибо, – поблагодарил я вместо ответа.

Блум ожидал меня неподалеку от дома Харперов, у обочины стояла белая полицейская машина с белым полицейским за рулем. Заметив меня, Блум открыл дверцу и вышел. Пожав руку, он спросил:

– Осмотрел дом?

– Да, – ответил я, – большое спасибо.

– Понравились тебе картины?

– Мазня какая-то.

– Конечно, ведь их рисовала Салли.

– Откуда знаешь?

– Ты не заходил в гараж?

– Нет.

– Там стоит мольберт с неоконченной картиной, длинный стол, на нем тюбики краски и шпатель. Ее соседка, та, что обнаружила тело, говорит, что Салли рисовала без передыху.

– И что же на той картине, в гараже?

– Да то же, что и на остальных: мазня.

– Я спрашиваю: что на ней нарисовано?

– Два долматинских дога, вроде тех, что держат в пожарных депо. Предмет ее вдохновения – фотография, вырезанная из газеты, – лежала на столе. Кстати, а что ты думаешь о газетной вырезке, которая висит у нее в спальне?

– Не знаю. Видно, это происшествие запало ей в душу.

– Это уж точно. Сукин сын убил человека, который ехал на похороны. Будь я черным, спалил бы полицейский участок в нашем городе. А Салли повесила эту вырезку в рамке, под стеклом, заметил? – спросил Блум. – Чтобы всегда держать перед глазами. Там об этом деле подробно рассказано, и Салли читала заметку каждый раз, как подкрашивала губы перед зеркалом… А как, по-твоему, зачем ей понадобился еще один матрас, на полу?

– Почему ты спрашиваешь об этом меня?

– Надеялся, что у тебя появились ценные соображения.

– Ни одного.

– У нее же громадная постель с водяным матрасом, на ней поместится вся русская армия. Так на черта ей еще матрас, на полу?

– Понятия не имею.

– Я – тоже. Но все это не дает мне покоя. А ты о чем думаешь?

– У меня не выходит из головы тот черный бизнесмен, которого ни за что ни про что застрелил полицейский. Вот это и не дает мне покоя.

– По всей вероятности, Салли это тоже волновало.

– Видно, у Салли Оуэн не было заказчиков, ее продукция так и осталась невостребованной.

– Может, после твоего выступления по телевидению от них отбоя не будет. Между прочим, я договорился, ты должен быть у них в половине шестого. Знаешь, где студия?

Телецентр, из которого велись передачи для Калузы, находился где-то на Юго-Западной магистрали. Я ответил Блуму, что не знаю точного адреса. Мне все еще было не по себе: головокружение, правда, исчезло, но чувствовал я себя неважно.

– Телестудия находится на Оулд-Редфорд, – объяснил Блум, – сразу по левой стороне увидишь белое здание с антенной-отражателем на крыше. Закончишь здесь и отправишься в Тампу. Я организую, чтобы тебя отвезли в обе студии и дождались, пока не освободишься, тебя это устроит?

– Вполне, – ответил я.

– Ты сегодня не в своей тарелке.

– Так оно и есть.

– Мне тоже не по себе. Честно говоря, Мэттью, мне очень многое не нравится в этом деле. И мне позарез надо задать Харперу еще несколько вопросов. Спросил бы его, например, как же он так свалял дурака? Понимаешь, один раз – куда ни шло. Можно объяснить. Убил человека, забыл стереть отпечатки пальцев с орудия убийства, ладно. Но дважды? Даже дрессированные блохи знают, что отпечатки пальцев следует уничтожать. Тебе не кажется все это странным, Мэттью?

– Кажется.

– Мне – тоже.

– Мы по разные стороны баррикады, Мори.

– Почему же? Я должен быть уверен, что арестован именно тот, кто нам нужен. Никогда не ловил рыбку в мутной воде, и мне совсем не хочется отправлять на электрический стул невинного человека.

– Так теперь ты думаешь, что Харпер невиновен?

– Я не говорю этого. По имеющимся у нас уликам мы должны были арестовать его и предъявить ему обвинение. Но он невиновен до тех пор, пока суд не скажет свое слово. Ведь именно так полагается по закону, Мэттью?

– В теории именно так, ты прав.

– Хотелось бы, чтобы именно так было и на практике, – сказал Блум. – А иначе получится, что я работал из рук вон плохо. Не горю желанием украсить розой петлицу фрака твоего подзащитного, если он в самом деле убил тех двух женщин. Но я тебе уже сказал: кое-что меня беспокоит. Мне надо получить от Харпера ответы на кой-какие вопросы. Постарайся сегодня вечером добиться успеха, Мэттью. Уговори его добровольно сдаться полиции.

– Попытаюсь.

– Договорились. Так ты хочешь осмотреть этот гараж?

Мы направились к дому Харпера, который как две капли воды был похож на дом Салли, расположенный неподалеку. Оба дома, наверное, строил один подрядчик, только дом Харпера был скорее серого, чем белого цвета, и участок огорожен не забором, а низкорослым кустарником, обозначавшим границы владения. Блум вытащил из кармана связку ключей.

– Пришлось писать расписку в получении, можешь представить? И это – офицеру полиции, – добавил он, покачав головой. – Забрал всю связку, потому что не знаю, какой из этих ключей от дома. У этого парня ключей больше, чем у тюремного надзирателя.

Блум перепробовал несколько ключей, пока наконец не нашел подходящего, отпер замок и потянул ручку вниз. Дверь гаража с грохотом поднялась.

Этот гараж ничем не напоминал гараж Ллойда Дэвиса в Майами, хотя они с Харпером занимались фактически одним делом. Гараж Харпера поражал царившим в нем порядком, хотя ни на полу, ни на стенах не было и дюйма свободного пространства. Все лежало на своих местах, весь товар, предназначенный для продажи. В гараже Дэвиса и на лужайке около дома в полном беспорядке валялись кучи всякого хлама. Гараж Харпера напоминал склад, в котором каждой вещи отведено свое место. На одной полке стояли радиоприемники, на другой – рамы для картин, на третьей – слесарно-водопроводная арматура, – все разложено по полочкам, не гараж, а Ноев ковчег. У одной стены – вешалки с женским платьем и верхней одеждой, каждая вещь – на своей вешалке. Рядом, у той же стены, поношенные мужские костюмы и куртки. Старые журналы сложены в картонные коробки, на которых рукой Харпера (частенько с ошибками) написаны их названия: «Нью-Йоркер», «Нэшенел график», «Ледиз хоум джорнал», «Харперз базар», «Тайм», «Плейбой». Даже личные инструменты Харпера были развешаны на доске, прибитой к стене, каждый инструмент в своем гнезде, – чтобы всем было ясно: это личные вещи хозяина, не продаются. Сразу бросалось в глаза пустое гнездо, предназначавшееся для молотка.

– Аккуратист, – сказал Блум.

– Верно, – согласился я.

– Так почему же он оставляет повсюду свои отпечатки пальцев?

На полке над верстаком выстроились в ряд разной величины банки, гвозди и шурупы, отличавшиеся по размеру и весу, разложены в разные банки, шайбы, гайки, болты, щеколды и дверные петли лежали в других банках. Отдельная полка для банок с краской и лаком, на ней же несколько банок скипидара, а дальше – пустое пространство, там, возможно, стояла канистра для бензина. Рядом с верстаком, у стены, газонокосилка, смазанная маслом и без единого пятнышка, ни единой травинки не зацепилось за ее режущие ножи. За ней, в самый угол было задвинуто что-то накрытое брезентом. Блум приподнял брезент.

Под ним оказалось несколько картин, написанных маслом. Относительно авторства одной из них не возникало ни малейших сомнений – это была работа Салли Оуэн. Нас поразил сюжет картины: на ней в страстном объятии сплелись тела черного мужчины и белой женщины. Мы с Блумом молча смотрели друг на друга. Следом за этой картиной стоял холст без рамы, плохая копия Рембрандта – «Мужчина с золотым шлемом». За ним – рыбачья лодка. И на последнем полотне художник пытался изобразить красочный закат. Кисти Салли принадлежало, очевидно, только первое полотно, другие работы были столь же беспомощны, но сильно отличались по манере письма и по сюжетам.

– Как, по-твоему, может, это Харпер с женой? – спросил Блум.

– Не похожи.

– Так они ни на кого не похожи, – возразил Блум, – просто какой-то черный целуется с белой женщиной.

– Может, Харпер хотел подарить эту картину своей жене? – предположил я.

– А может, это дар художника, – сказал Блум, вложив в слово «художник» всю силу своего критического анализа.

Блум опустил брезент, и мы, выйдя из гаража, отправились на задний двор. Там хранился лесоматериал, сложенный штабелями в полном соответствии с длиной и шириной каждой доски. Три выкрашенных зеленой краской стула расположились рядышком у задней стены гаража, возле них – еще два, ободранных. У той же стены в затылок друг другу выстроились четыре стремянки. Синяя ванна и рядом с ней – керамическая раковина того же цвета.

– Ты знаешь, – сказал Блум, – такие вот громилы, как твой Харпер, бывают страшными аккуратистами. Точно так же, если ты обращал внимание, у некоторых толстяков удивительно легкая походка. Мой дядя Макс, упокой, Господи, его душу, весил, наверное, фунтов триста, а порхал словно бабочка. Вот и твой из той же породы. Все у него на своем месте. Как в часах: для каждого винтика и пружинки свое место. И кроме того, он – тихоня. Очень тихий человек.

– Именно так мне и говорили о Харпере.

– Кто?

– Его друг. Бывший муж Салли Оуэн.

– Вот как?

– Он сказал, что Харпер переживал, если приходилось вытащить крючок из рыбы.

– Не то чтобы заживо сжечь женщину, – это ты хочешь сказать? А еще одной – размозжить череп?

– У тебя опять изменилось настроение, – заметил я.

– Просто пытаюсь понять все это, – мягко возразил Блум. – Ты закончил здесь?

– Еще одна просьба, – сказал я.

– Какая?

– Поручи своим ребятам поискать около дома тайник, где могли прятать запасные ключи.

– Сделаем завтра, – пообещал Блум.

* * *

Полицейская машина заехала за мной в нашу контору в 5.15, и мы отправились на местное телевидение. Ведущий программы новостей сказал, что до выхода в эфир меня надо загримировать. Я пытался воспротивиться, приведя в качестве аргумента слова Альфреда Хичкока из его интервью: «Как можно относиться с уважением к человеку, – говорил он, – который зарабатывает себе на жизнь, гримируя свое лицо?» Ведущий не счел достойным внимания мое высказывание, он объяснил, что мне придется загримироваться, иначе станет заметно, что загримированы все остальные участники программы. Я не очень понял его логику, но, тем не менее, послушно последовал за ним в маленькую комнатку, где пухленькая коротышка в синем перепачканном краской халате трудилась над прической блондинки, в которой я без труда узнал Предсказательницу погоды.

– Вы приглашены? – спросила меня коротышка.

– Да, – ответил я.

– Немного грима вокруг глаз и на подбородок, – вынесла она приговор, не покинув своего рабочего места.

Последний раз я брился в семь утра по местному времени в Пуэрто-Валларта. В зеркале, раму которого обвивала гирлянда электролампочек, я был похож на Ричарда Никсона, готовившегося к встрече со своим народом.

– Все в порядке, дорогая, – сказала гримерша блондинке. Та, наклонившись поближе к зеркалу, прикоснулась пальцем к уголку рта, осторожно поправила там что-то и поднялась со стула. Выходя из комнаты, она улыбнулась мне, из чего я сделал вывод, что завтра ожидается безоблачная погода. Я занял освободившийся стул. «Этот грим легко смывается», – успокоила меня коротышка.

Меня выпустили в эфир после Предсказательницы погоды, обрадовавшей зрителей сообщением, что завтра ожидается дождь и будет холодно, и перед спортивным комментатором, который ждал своего выхода, чтобы сообщить о новостях спорта местного значения. Ведущий представил меня. И я сказал, глядя прямо в камеру: «Обращаюсь к Джорджу Харперу. Джордж, это Мэттью Хоуп. Если вы смотрите эту передачу, прошу отнестись к моим словам серьезно. Я по-прежнему уверен, что вы невиновны, и сделаю все от меня зависящее, чтобы доказать это присяжным. Очень прошу вас: позвоните мне, Джордж. Мой номер есть в телефонном справочнике. Позвоните мне домой или в контору, „Саммервилл и Хоуп“ на Херон-стрит. Мне нужно поговорить с вами, Джордж. Это очень важно. Пожалуйста, позвоните мне. Заранее благодарю вас».

Чувствовал я себя полным идиотом.

* * *

То же самое обращение я повторил и в телестудии в Тампе, потенциально на более широкую аудиторию. Домой добрался почти в десять вечера. Смешав себе мартини «Бифитер» покрепче и бросив в стакан две оливки, отправился в кабинет и включил автоответчик. Первый, кого я услышал, был Джим Уиллоби.

«Не понимаю, Мэттью, какого черта вы отправились на телевидение, но очень надеюсь, что окружной прокурор не потребует изменить место встречи, выслушав ваше заявление о невиновности Харпера, с которым вы обратились к будущим присяжным заседателям. Вы сглупили, Мэттью. Позвоните лучше мне, как только сможете. Я-то думал, что вы все еще в Мексике».

И множество звонков от людей с больной психикой.

«Мистер Хоуп, – заявил первый из них, – видел ваше короткое выступление по телевизору, мистер Хоуп, и хотел бы высказать вам свое мнение о вашем подзащитном, этом убийце-ниггере. Так и надо ему, пусть попадет на электрический стул. И вы тоже вместе с ним!»

Мужчина повесил трубку. Тихо шелестела пленка. Следующий звонок, на этот раз – женщина: «Знаю, где искать его, мистер Хоуп: в „Ниггертауне“, вот где. Напьется до чертиков, а выбравшись оттуда, убьет еще одну. Как вам только не стыдно».

Щелчок. Опять шелест пленки, другой женский голос: «А вы симпатично смотритесь по телику, мистер Хоуп. Если захочется приятно провести время, позвоните мне, слышите? Спросите Люсиль, только звоните на работу, я ведь замужем. Работаю официанткой в ресторане „Лофтсайд“, это на Сауф-Трейл. А может, заглянете к нам, поглядите, как и что, а уж потом звякнете. Вы ужасный симпатяга».

Щелчок. Шелест ленты, мужской голос: «Пусть этот ниггер Харпер не только позвонит вам, пусть он к вам наведается, мистер Хоуп. Я поставлю машину около вашего дома, возьму обрез и вышибу все мозги из этого прохвоста, как только он заявится. Спокойной вам ночи, мистер Хоуп».

Короткое послание еще от одного мужчины: «Да накажет вас Бог, мистер Хоуп, за то, что связались с ниггерами».

А затем женщина: «Хоуп – чучело гороховое». Щелчок.

Опять женский голос: «Если бы по воле Господа ниггеры стали господами, тогда Харперу пришлось бы защищать вас, а не скрываться. Ваш Харпер уже поднял руку на одну белую женщину. Надеюсь, теперь заявится к вам и стукнет по башке тем молотком, которым убил эту поганую ниггершу. Так и надо ей, да и вам тоже, мистер Хоуп. Передайте дьяволу от меня привет, когда встретитесь с ним».

Мужчина: «Да, мистер Хоуп, показали себя во всей красе, нечего сказать. Уж вы расстарались на этот раз, мистер Хоуп. Теперь все ниггеры в нашем городе прибегут к вам в контору, ведь вы любому поможете выйти сухим из воды, пусть себе каждый делает, что хочет: кто убьет, кто совершит вооруженное нападение, кто изнасилует белую женщину. Примите мои поздравления, мистер Хоуп, вы и есть надежда нашего общества».

Снова женщина: «Я сказала мужу, что вы – подонок. А он мне сказал, что вас надо расстрелять при всем народе».

Еще одна женщина: «Почему бы вам не уехать в Африку, мистер Хоуп? Сколько у вас там будет поклонников, может, вас даже сделают вождем племени, повесят бусы на шею, размалюют с ног до головы… Подумайте над моим предложением хорошенько».

Мужчина: «Звоню вам по поручению БП, мистер Хоуп, не знаю, известна ли вам наша организация. „БП“ значит „Борцы с преступлениями“. Мы трудились не покладая рук, старались, чтобы люди вроде вашего клиента, мистера Харпера, получали по заслугам за их преступления. Так имейте в виду, мистер Хоуп: мы внесли ваше имя в список тех, кто мешает нам поддерживать порядок. Сомневаюсь, чтобы к вам за помощью обратились честные и законопослушные граждане после сегодняшнего вашего выступления по телевизору. Будем надеяться, вы умеете чистить ботинки, мистер Хоуп. А лучше бы вам заняться чисткой сортиров».

И наконец: «Мистер Хоуп, это опять Люсиль. Может, вам интересно знать, что мой рост пять футов восемь дюймов, а вес у меня сто пятнадцать фунтов, так что всего достаточно. Многие считают, что я похожа на Жаклин Биссе. Может, помните, как она смотрелась в мокрой майке в фильме „Море“. Мой муж зовет меня „Пулькой“, не знаю, поймете ли вы, что это означает. Позвоните мне или забегите к нам в ресторан, слышите?»

Голос Люсиль умолк, и снова – только шелест пленки. Я выключил автоответчик и, совершенно потрясенный, вернулся в гостиную. До этой минуты я довольно скептически относился к отчетам, в которых сообщалось, какое количество звонков маньяков и писем общественности обрушивается на полицейские участки после каждого серьезного преступления. И хотя мне известно было, что в нашем городе, как и повсюду в стране, весьма напряженные отношения между белыми и черными, до сегодняшнего дня лелеял, как выяснилось, наивную надежду, что положение вещей со временем улучшится; теперь я точно знал, насколько глубоко отравлены ненавистью души людей. Я сидел, отпивая мартини, и обдумывал, не позвонить ли мне Блуму. Какой-то человек грозил дежурить с заряженным ружьем у моего дома. А если это правда? Может, надо просить защиты полиции? Не поменять ли мне номер телефона?..

Зазвонил телефон.

Я пожалел, что отключил автоответчик. Мне не хотелось объясняться с очередным маньяком, который станет оскорблять меня или угрожать расправой. Телефон не умолкал. Я поставил на стол стакан с мартини и поднял трубку.

– Алло?

– Мистер Хоуп?

– Слушаю.

– Это Китти Рейнольдс.

– Да, мисс Рейнольдс.

– Мне неудобно беспокоить вас в столь поздний час, но не могли бы вы… Мистер Хоуп, как, по-вашему, не могли бы вы приехать ко мне на несколько минут… Мне хотелось обсудить с вами кое-что.

– Что именно, мисс Рейнольдс?

– Нет, только не по телефону. Я живу на острове Фламинго, мой адрес: Крейн-Уэй, 204. Проедете мимо яхт-клуба и по мосту. Понимаю, что очень поздно, но была бы вам очень признательна, если бы вы согласились приехать.

Я посмотрел на часы. Без десяти одиннадцать.

– Буду через двадцать минут, – сказал я.