Текст книги "Тайна сокровищ Заколдованного ущелья"

Автор книги: Эбрахим Голестан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

39

Глину с соломой одевали в большие белые плиты. Облицовывать было легко, скреплять полученные панели – и того легче. Стоило хорошенько натянуть тонкую проволоку и нажать ею на пластиковую плиту, как проволока мягко уходила вглубь и плита разделялась на две части. Затем в плиту и заполнявшую ее изнутри глину заколачивали гвозди, которые удерживали покрытие. На самую большую панель требовалось не больше четырех гвоздей – по углам. Удобно, легко, красиво, чисто – и фальшиво! Полдня ушло на то, чтобы разобрать старый дом, теперь ставший похожим на кучу свежей глины. Казалось, он перешел в новое состояние. Впрочем, для возврата старого достаточно было подуть самому слабому ветерку… Как бы там ни было, облицовка заняла целую неделю, хотя с ней легко можно было бы управиться и за полдня. Но ведь следовало придать своей возне вид серьезного и солидного дела.

Когда работа была завершена, Зейнальпур привел крестьянина посмотреть. Поклонился, приглашая войти, и отворил перед ним дверь. Крестьянин улыбнулся до ушей. Потирая руки, он произнес:

– Вот теперь хорошо, молодец! Понял, чего мне надо было.

При этом он так хватил Зейнальпура по спине, что тот чуть не упал. А хозяин продолжал:

– Вот ты грамотный, а ничего, дело делать умеешь. Подходяще.

Зейнальпур скромно и с достоинством улыбнулся. Крестьянин, сообразив, что не следует позволять ему слишком заноситься, натянул поводья:

– Ты мне вот что ответь… – и злорадно замолчал.

Зейнальпур поднял голову, изображая внимание, и крестьянин продолжил:

– Слыхал я, что, пока меня не было, ты тут за Нане-Али увивался?

Зейнальпур похолодел. Неужели пришел конец его отношениям с этим человеком? Неужели его легкому флирту в отсутствие крестьянина суждено стать преградой для извлечения истинной пользы из великого момента? Смазливая бабенка осталась одна, он тоже один – откуда ему было знать, что муж ее так разбогатеет?… Он вообще не думал, что тот вернется. Велика ли беда в том, что он тихонько и незаметно поглядывал на женщину, пожимал ей руку, чуть касался плеча и мечтал. Мечтал, что когда-нибудь – пусть не у родника, где по иранской традиции происходят любовные свидания, пусть не на задах деревни, на сеновале или в риге, где разворачиваются подобные события в европейских романах и фильмах, но хотя бы в степи, под кустом, где угодно, хоть на ветке, хоть в хлеву, рядом с навозной кучей, – он отведет покрывало от ее лица, скажет ей самые главные слова и, может быть, даже сумеет просунуть руку под цветастый ситец ее платья, коснуться пальцем нежного пупка, а там и (если бы судьба была более благосклонна к нему и красотка не сбежала бы раньше времени к родне) распустить тихонько тесемку на поясе ее узких черных коленкоровых шаровар – только и всего. Но откуда крестьянин узнал о его тайне… Что теперь делать, что будет теперь?

Крестьянин, щуря глаза, в которых, кажется, таилась усмешка, пристально смотрел на него. Зейнальпуру нечего было сказать. Он отвел взгляд, опустил голову. Крестьянин произнес:

– Господин Зейнальпур! – В тоне его слышалось порицание. Он покачал головой и еще раз сказал: – Господин Зейнальпур! – На этот раз восклицание звучало презрительно и даже угрожающе.

Зейнальпур, охваченный сомнениями, не знал, как поступить.

– Господин Зейнальпур? – в третий раз возгласил крестьянин.

Зейнальпур понял, что необходимо перевести внимание собеседника на что-то другое. Понял, что пренебрежительное повторение его имени может послужить предлогом для изменения темы разговора. В его бархатных глазах опять блеснуло понимание момента, профессионально скромная улыбка опять вернулась на его лицо, когда он тихо проговорил:

– «Пур» означает «сын», а «Зейналь» – это имя. Это крестьянину было совсем недоступно.

– Имя? Что за имя? Это что значит? – спросил он насмешливо и пренебрежительно, но не без любопытства.

– В наших краях, господин, Зейналь – уменьшительное имя имама Чармаха [15]15
  Имам Чармах – одно из прозваний четвертого шиитского имама Зейнальабедина Али ибн Хосейна.


[Закрыть], – пояснил учитель.

– Что за имам Чармах?… – снова спросил крестьянин (значение слова «уменьшительное» он тоже не понимал) и на всякий случай добавил: – Прости Господи!

Зейнальпур, который думал только о том, как бы исправить положение, осторожно предложил:

– Если вам не нравится, господин, я могу его переменить.

– Переменить? Что переменить?

– Имя, господин.

– Имя?… Имя он переменит, помилуй Аллах!

– Да это не трудно. Как вам больше понравится.

– Великий Боже! – удивленно воскликнул крестьянин и, поскольку ничего не мог придумать, спросил: – Это что – в ваших краях обычай такой?

Зейнальпур протянул руку, чтобы снять воображаемую соринку с затянутого в кожу плеча, даже подул на него. Крестьянин сказал:

– А вы откуда родом, из какого вилаята [16]16
  Вилаят – провинция, губерния. Название провинции в оригинале – вымышленное.


[Закрыть]?

– Из Трихвостгорья…

– Где это – Трихвостгорье?

– Ну, сам-то я из Тегерана, конечно, а семейство наше происходит из Трихвостгорья.

Крестьянин опять было переспросил:

– Трихвостгорье?… – но, сообразив, что географические изыскания заведут его слишком далеко, подвел итог: – Значит, из Трихвостгорья. – Некоторое время он пристально всматривался в учителя, потом расплылся в улыбке и с видом первооткрывателя объявил: – Получается – господин Трихвостень! – Радостно посмеиваясь, он продолжал: – Будешь менять имя, назовись Трихвостень. – Разделавшись с этой трудностью, он заключил: – Это имя тебе больше подходит! Какой там еще Зейналь – мелочь какая-то, ты ведь сам говорил, это меньшой по-деревенски. – Он похлопал учителя по плечу, оглядел его, подумал и, гримасничая, проговорил: – Ты давай меняй имя, а я – жену.

– Хотите сменить жену?

– Ага, хочу.

– В новый брак желаете вступить?

– Да, желаю вступить, – подтвердил крестьянин, и слово «вступить» прозвучало у него как «купить».

40

Кувалда тяжело ухала вниз, и сваи по немному уходили в землю. Пилы и топоры обрушились на плодовый сад. Порой пила застревала зубьями в сочных стволах молодых финиковых пальм, но, когда на нее нажимали посильнее, она снова начинала ходить взад-вперед, пока не валила пальму. Пальмовые чурбаки раскалывали топором надвое, заостряли с одного конца и ударами кувалды снова загоняли в землю вокруг голой площадки, которая не так давно была садом. Когда длинная кривая всаженных в землю обрубков сомкнулась, юнец, искатель славы в искусстве, явился к крестьянину.

– Господин, столбы для иллюминации и для бумажных фонариков, которые вы велели установить, пожалуй, немного коротковаты…

Крестьянин; наблюдавший с вершины холма за тем, как продвигается строительство, посмотрел на него как на дурачка, покачал головой:

– Фонарики, говоришь? Люминация? Ну-ну!

Потом привезли колючую проволоку, натянули ее на столбы. Ограда в рост человека, с натянутой между столбами проволокой, окружила просторную площадку, за этой стеной встала другая, пошире, а потом возвели и третий барьер. Глядя, как растет кольцо укреплений, крестьянин, покачивая головой, говорил сам себе: «Помню я, как вы со мной обошлись: избили, выгнали. Чтоб вам пусто было, в мой новый дом вам ходу не будет!»

Понемногу начал вырисовываться силуэт нового дома: круглая башня и по бокам две круглые пристройки. В башне было семь этажей, над верхним этажом простирался свод. На каждом этаже – комнаты, коридоры, ведущие наверх лестницы. В сферических пристройках, примыкавших к башне, также было по нескольку комнат, но эти части дома были одноэтажные. Башня и два круглых строения, стоявшие на террасе на краю пологого склона холма, гордо возвышались над деревней. Они располагались у входа в ущелье, а под ними – деревня и нижние поля, протянувшиеся ровной цепочкой выходные отверстия кяризов и вдалеке – пыльная степь перед барьером порфирных гор, которые на расстоянии казались невесомыми, плавающими в пыли.

Перед домом была широкая и пустая площадка. Множество сваленных на ней извлеченных из земли старых древесных корней образовали целый холм. Когда налетал ветер, он завывал между корневищами и качал башню.

Строительные работы уже завершались, так что пришла пора благоустраивать двор и устанавливать изваяния там, где еще недавно был сад. Двор заполнили статуи павлинов, орлов, лебедей, женщин, ангелов, Ростама и Гива [17]17
  Гив – один из героев «Шахнаме», иранского национального эпоса.


[Закрыть], львов и барсов, фонарные столбы разных фасонов, витязь, поражающий дракона, купидон, рассылающий любовные стрелы, погруженный в молитвенный экстаз херувим, демон с трезубцем в руках, пастушок со свирелью, ангелочек, пускающий струю, пляшущий негритенок в красной феске; но больше всего там было изображений человека. Не человека вообще, нет – то был он сам. А почему бы и нет? Он имел на это право – деньги-то его. Коли все это богатство, пусть даже по воле случая, принадлежало ему, было его, то, значит, он сам был намного лучше, выше других. Где найти достойнее его? Во всяком случае, он сам постоянно твердил себе эти слова.

Зейнальпур говорил то же самое. И жена ювелира. Хотя она-то, препоручив другим подобные речи, сама в основном занималась сбором маклерского процента с каждой сделки крестьянина. Ювелир сбывал для крестьянина его золото, жена ювелира приобретала для него предметы домашнего обихода, и оба они жили распрекрасно, дожидаясь лишь окончания, строительства нового дома в деревне, чтобы поскорее устроить свадьбу, засесть в деревне и поглубже влезть в дела крестьянина, разнюхать, откуда берется золото, побольше нажиться.

Ну а пока жена ювелира тоже не сидела сложа руки: она начала составлять собственный долгосрочный финансовый план, чтобы на случай, если дела крестьянина ухудшатся и ее прибыли уменьшатся, тотчас могла бы собраться с силами и перестроить жизнь независимо от существования этого человека, хотя весь ее план основывался именно на существовании крестьянина, поскольку предусматривал использование древнейшей женской профессии.

Жена ювелира устроила также, чтобы крестьянин взял в качестве подручного и управляющего, который наблюдал бы за делами в деревне, юнца, жаждущего известности в мире искусства, ее родича. В действительности же парень был «пятой колонной», агентом, шныряющим в поисках золота. Однако никаких результатов это не дало, поскольку малый тоже был себе на уме, то есть думал, как бы ни о чем не думать, так что, если у крестьянина возникала необходимость отправиться к источнику сокровищ, он делал это либо утром, до восхода солнца, когда наш нежный юноша все еще видел во сне Лелюша и Мэрилин Монро, либо днем, после обеда, когда малыш дремал, одурев от гашиша. Хотя жена ювелира не слишком надеялась на то, что труды парня увенчаются успехом, и отослала его в деревню, в основном желая разлучить с дурными товарищами, однако в глубине души она лелеяла мысль, что, быть может, судьба ему улыбнется, выпадет счастливый случай – и ключ к сокровищам окажется у него в руках. А если это не удастся, то жизнь вдали от городского разврата и нравственное очищение уже сами по себе являются удачей и достижением.

Гораздо больше жена ювелира рассчитывала на девушку-служанку, та была ее главной ставкой, главной наживкой. Девушка быстро продвигалась по пути достижения ее и своих собственных желаний. Она еще больше пополнела и закрепила свои природные данные, усовершенствовав их постоянной тренировкой, самыми разнообразными упражнениями. Она была ловкой и понятливой, умела «крутиться» как надо. Тот, кто вертится в нужное время и в нужном месте, получает превосходство, притом точно знает, какое и в чем. Идет ли речь о превосходстве внутреннем, духовном, или о внешнем – неважно, суть остается та же.

Для крестьянина и внешний мир, и внутренний соединились в одно: внешний вид, то, что видно снаружи. Зачем ему в его положении погружаться в какие-то копания в собственной душе? Вся его духовная жизнь сводилась к инстинкту охраны его тайны. Это и все, что было с этим связано, он видел и понимал. Он замечал, конечно, в других проявления хитрости, алчности, подобострастия, но богатство было так велико и досталось ему так легко и внезапно, что отличие его особы от других представлялось ему большим, чем было на самом деле, таким огромным, как если бы эти другие вовсе не существовали. Исключительность настолько выделяла его из ряда прочих людей, что он потерял к ним интерес и, таким образом, освободился от них. Исключительность позволяла ему отразить их коварные посягательства, преградить дорогу их алчности, преображала их лесть в признание его законного превосходства над ними. Устраниться от них было можно, но приглядываться к ним – нет! Он закрывал глаза на их делишки не из благородства души, а от мании величия. Им двигала не щедрость, а неумение считать. Если там и был расчет, то примитивный расчет мести. Внешне крестьянин изменился, как бы вырос, но его ограниченное, мелкое сознание оставалось все столь же мелким. Его ограниченность в сочетании с претензией на величие порождала заносчивость и хамство, его примитивность не знала сопоставлений и раздумий – они казались ему равно смешными и опасными.

Любой предмет на плацу нового дома представлялся хозяину знаком собственной силы и важности, он не мог понять, что все это – лишь альбом иллюстраций к его кругозору, его самосознанию: былой яблоневый сад прекратился в скопище гипсовых и цементных фигур, своего рода ноев ковчег разрозненных образчиков всякой дряни, необузданных претензий, обветшавших фантазий, власти денег и дурного, грубого, неразвитого вкуса. Он совершенно не понимал, что переменить место, в котором живешь, еще не значит перемениться самому, не понимал, что подобная перемена отнюдь не свидетельство прогресса, это не разрыв с прошлым, такой разрыв лишен смысла, подобно плаванию на судне без руля: неуправляемое, оно скользит по течению, это и нелепо, и опасно.

Он подошел к бетонной ограде, увешанной колючей проволокой, осмотрел ее и распорядился:

– Покрасьте все белой краской – и столбы, и проволоку, все. – А про себя добавил: «Самый красивый цвет, лучше всех!»

Но белая краска призвана была не столько утверждать красоту, сколько предохранять от ржавчины.

Возглавил отряд красильщиков юный искатель славы в искусстве – ведь малярные работы своего рода живопись… Поскольку площадь нового дома была обширной, а проволочные заграждения – протяженными, потребность в фивописцах была очень велика; помогали и деревенские. Сперва привычка, а потом и надежда смягчили их строптивость. По мере того как им на глаза попадались непривычные для деревни предметы, по мере того как в них пробуждалось желание извлечь из этих невиданных вещей пользу для себя, односельчане все яснее осознавали, что теперь прошлому конец. Они приходили и белили ограду. Красили проволоку, красили опоры, потрескавшиеся высохшие палки – то ли старые стволы, то ли новые столбы. Порой, когда они натыкались на пеньки, оставшиеся от их пальмовых садов, и видели, что те загублены напрасно, их охватывала ярость, жгло сожаление о былых мечтах, об улетевших надеждах на будущее, и они затирали краской следы ударов топора. Но стороннему наблюдателю могло показаться, что уважаемые члены деревенской общины все как один, в общем строю трудятся над побелкой. Пришел молла, пришел староста, даже Маджид Зейнальпур, который теперь именовался Трихвостень, тоже пришел, хотя у него были дела поважнее. Но ради того, чтобы ублажить парня, чтобы поближе сойтись с женой ювелира, а также ради того, чтобы продемонстрировать: его цель – только работа, он вооружился кистью, ведерком краски и под водительством упомянутого парня принялся малевать. Итак, живопись приобрела характер коллективного творчества. Но, конечно, в работу включились не все обитатели деревни. Тех, кто не приходил белить по нежеланию или по злобе, было немного. Большинство просто увязли в повседневных заботах, и у них не было ни времени, ни возможностей заниматься общественной деятельностью. Те же, кто не испытывал недостатка времени, были такими темными и немощными, такими никчемными, что им только и оставалось ворчать и брюзжать. Не будь они такими дремучими, будь побойчее, они, пожалуй, прежде чем проявлять интерес к живописи, выяснили бы, зачем нужна вся эта проволока. Но в том-то и дело: понимай они, что к чему, проволоки не было бы, она не вилась бы вокруг столбов.

41

Они вышли из-за холма, поднялись на вершину горы. Их шаги сливались в единый ритм, знаменуя важность момента, поступь была тверда. Впереди шел крестьянин с невестой, следом за ними – ювелир с супругой, затем староста и Трихвостень, а также юноша, взыскующий славы в искусстве; была среди них и прежняя жена крестьянина. Она плелась хмурая и мрачная, но все остальные улыбались. Улыбка невесты была открытой и светлой, ее зубы сверкали. Одетая в пышный накрахмаленный наряд из белых кружев, который венчала огромная белая шляпа, она держала в руках большой букет, в котором все, от листочков и стебелечков до лепестков и тычинок, было белоснежным и накрахмаленным. Крестьянин и ювелир облачились в высокие цилиндры и фраки, староста и Трихвостень были просто в темных костюмах, зато староста нацепил на голову пеструю тюбетейку, а Трихвостень вырядился в апельсинового цвета сорочку, туго накрахмаленную и от этого коробившуюся, как апельсиновая корка. Только юный поклонник искусства был одет в оливковую рубашку-сафари. В своих здоровенных черных очках, отражавших солнце, с длинными, от холода вставшими дыбом волосами, он, по правде говоря, выглядел белой короной. Было свежее ясное утро, и на фоне голых высохших холмов красный бархат платья со златотканой каймой по подолу, в которое затянулась жена ювелира, и рубины в ее серьгах так и горели в солнечных лучах. Голову ее также украшала маленькая парчовая шляпка, вроде чалмы, с эгреткой, усыпанной рубинами, жемчугами и изумрудами. Свою каракулевую накидку она передала Трихвостню, и тот нес ее, перекинув через руку.

За деревней дорога пошла вдоль глинобитной ограды. Длинная извилистая стена сбегала вниз по пригорку, и тень, такая же длинная, оберегала от солнца красивую снежную оторочку у основания стены, не давала снегу растаять. Но все же краса эта была непрочной, так как под снегом укрывался жар навозной массы: ведь вдоль всей стены располагались деревенские хранилища коровьего кизяка. Дорога в сопровождении ограды покатила вниз, к толстым старым шелковицам, и здесь распростилась с нею, направилась от подножия холма вверх, в сторону нового дома, утопавшего в роскоши. Издалека, с площадки на склоне холма, неслись веселые звуки музыки, праздничный шум и гам. Справляли свадьбу крестьянина. Он сам с невестой и стройными рядами сопровождающих, в числе которых была и первая жена – мать его сына, шествовал на пир. Стройные ряды сохранялись до полдороги – на столько у прежней жены хватило терпения, чтобы удержать напор стыда и негодования, зависти, упрямства и ревности. Когда запас терпения истощился, женщина, срываясь на визг, закричала:

– Я не пойду! Не пойду я с вами больше!… Сначала они все так же продолжали свой путь, но,

когда увидели, что женщина стоит как вкопанная, твердя, что не хочет идти, крестьянин обернулся и гневно сказал:

– Гляди, промахнешься! Опять небось его работа… И тут же резким повелительным взмахом руки показал,

чтобы процессия двигалась дальше. Все послушно зашагали. Только женщина продолжала упорствовать. Сладкие речи жены ювелира, страх перед мужем и вместе с тем надежда на благополучную и беззаботную городскую жизнь побудили ее несколько дней назад дать согласие присутствовать на свадебном торжестве и подписать бумагу, что она не возражает против второго брака мужа. Ей подарили новую одежду. Вслух деревенские знакомые наперебой убеждали ее соглашаться: ведь согласие не имеет значения, Господь сказал, что муж вправе взять другую жену, коли пожелает, но между собой потихоньку шептались, вот, мол, бедняжка – не хромая, не слепая, пригожая, да, видать, судьба ее невзлюбила, удача покинула: на целый год муж ее оставил, а теперь вернулся – другую себе привел, придется ей новой жене подчиняться, а ведь у той-то повадка городская, наглая… Теперь этот шепот снова обжег душу женщины и жег до тех пор, пока она не взорвалась, не завопила: «Я не пойду, не пойду!» Без конца повторяя эти слова, она видела, что процессия продолжает, свое движение. Она затопала ногами, одним рывком разорвала на себе платье сверху донизу, бросила сумочку из золотой чешуи, которую они ей подарили, и принялась каблуками вбивать ее в землю, все так же приговаривая: «Не пойду, не пойду, не пойду». Крестьянин внезапно обернулся и кинулся на жену, но окружающие перехватили его со словами «Салават, салават!…» [18]18
  Салават – формула благословения Аллахом пророка Мухаммада. Это слово употребляют, успокаивая гнев, ссору, в пожеланиях здоровья и т.д.


[Закрыть]. И он дал себя удержать. Для него главное было напугать этим рывком женщину, чтобы, она опять пошла с ними. Но она не подчинилась. Человек так и замер в атакующей позе, а прочие – в позах перехвата, поскольку никто не знал, что делать дальше. Казалось, время вдруг остановилось и все они превратились в изваяния. Но тут жена ювелира решительно и властно выступила вперед, словно участник какого-то пышного исторического спектакля, и громогласно возопила:

– Что вам нужно от этой прекрасной девушки? Оставьте ее! – Потом она обратила укоризненный взор на Трихвостня: – А ты что же стоишь столбом? Куда подевалась твоя сообразительность?

Тут и все остальные дрогнули, зашевелились, выходя из оцепенения. Жена ювелира заговорила снова:

– Ладно, не хочет она идти – ее воля. Никто ее не заставляет.

Она подошла к женщине – плечи той так и вздрагивали от рыданий, – накинула ей на спину шаль, которую держала в руках, укутала ее. Чуть помедлив, она привлекла женщину к себе, поцеловала, обняла. Ювелирша баюкала в своих объятиях хрупкую фигурку с маленькой крепкой грудью, тонкими руками, втягивала ноздрями ее запах, и внезапно все ее тело пронзило мучительное желание, она как будто забыла, где находится. Милосердие обернулось наслаждением.

Крестьянину надоел вынужденный перерыв; чтобы отыграться, он так саданул ногой по подвернувшемуся булыжнику, что камень полетел, словно пушечное ядро, но и человеку пришлось ухватиться обеими руками за ногу.

Женщина, все еще в объятиях жены ювелира, всхлипывала:

– Не пой-ду-у… Если я теперь пойду, вторая жена мне на шею сядет!

Улыбка сбежала с лица невесты, которая, кажется, только теперь начала понимать, что происходит. Жена ювелира, будто вестник гнева Господнего, изрекла:

– Это ваша вина, что вы ей как следует не объяснили. Ты говорил ей, ты, Трихвостень?

Потом она зашептала в ухо женщины – словно нежнейший ветерок, так любовно, так интимно, так близко: «Ну что ты говоришь, глупышка? Потерпи еще капельку!», что та раньше почувствовала прикосновение губ к своему уху, чем услышала ее слова. Свой же ответ: «Не стану я терпеть» – женщина совсем не услышала, так как и холм, и глинобитную стену, и шелковичные деревья, и кучи кизяка сотряс повелительный рык жены ювелира:

– Трихвостень!!

Зейнальпур Трихвостень выступил вперед и по данному ею знаку заговорил:

– Что же теперь на попятный идти? Люди ждут. Но жена ювелира грозно перебила его:

– Ну и напрасно ждут! При чем тут люди? Силой здесь не возьмешь, братец. Ведь никто ей не объяснил, что к чему. Может, ты объяснил? Нет, конечно… Ну так объясни!

Боль в ноге крестьянина утихла, и он опять поднял крик:

– Ну чего там, давай! Хватит! Пошли давай!

Из-за поворота стены у самого начала подъема показался молла верхом на осле. Он держал перед собой большую книгу регистрации браков, упираясь ею в потник, и поспешал наверх, в новый дом на холме, на праздничное торжество. Увидев толпу, он слез с осла и подошел к ним. Жена ювелира сделала своим спутникам знак приблизиться. Все, кроме невесты и крестьянина, подошли, образовав кольцо вокруг двух женщин. Они стояли у самого косогора, под холмами, там, где гряду навозных куч, скрытых под снегом на всем протяжении стены, разделяла тонкая струйка жижи, стремившаяся слиться с другими ручейками и лужицами и отправиться вниз. Жена ювелира опять доверительно зашептала в ухо женщины:

– Свадьба, душа моя, – это предлог! Мы хотим показать людям новые места, показать, какая хорошая у вас деревня, какое прекрасное новое здание построили, – чтобы о деревне добрая слава пошла!

Тут она подмигнула старосте, показывая, что настала его очередь говорить.

Староста подошел и загудел прямо в ухо молодой женщине:

– Для нашей деревни это очень хорошо будет. Ты деревне помочь должна! – И уступил место ювелиру.

Тот наклонился к женщине:

– «Что выгодно, то и разумно»!

Очередь дошла до Трихвостня. Тот заговорил с женщиной наставительно:

– Соглашайся. Человек должен хорошо понимать свое предназначение, исполнять обязательства, нести ответственность… – И он пропустил вперед моллу.

Молла, взывая к идее вечного мира и согласия, изрек:

– Долг твой – пойти, – и отступил, освобождая место Трихвостню.

– Отовсюду люди собрались, – сказал тот, – дожидаются все. Не заставляй их ждать понапрасну. Надо честь деревни отстоять!

Он опять поменялся местами с моллой. На этот раз молла намекнул на средства возмездия и кары в этом мире и заключил:

– В такие расходы вошли, людей собрали… Смирись, и я сам тебе вскорости развод выхлопочу.

После всех этих наставлений и уговоров отказываться и упрямиться было уже невозможно. Женщина согласилась вторично. Все уже двинулись было дальше, но тут обнаружилось, что она разодрала свое парадное платье. Староста, блюдущий деревенскую честь, объявил:

– Платье порвано!

– Но ведь другого у нее нет, – возразила жена ювелира.

– Пусть кто-нибудь живо слетает, принесет то, которое она сняла, – предложил выход староста. Но присутствующим при их достоинстве и положении в обществе никак не подходило летать, да еще живо. Они топтались на месте, исподтишка поглядывая друг на друга и боясь, как бы жена ювелира, которая опять обняла и поцеловала женщину, не обратила к ним взоры и не приказала бы бегом бежать за платьем… Однако ювелиршу опять охватила истома, она закатила глаза, веки ее вздрагивали.

А тем временем невеста, игривая и грациозная, словно свернувшаяся в кольцо змея, поглядела на жениха и, выговаривая слова так живо и горячо, словно это были капли носка, стекающие с горящей свечи, спросила:

– Чего они там застряли? Поторопи их.

Недовольство жениха было подобно губительному смерчу, когда он поворотился к юному поклоннику искусства и заревел:

– Из-за чего задержка? Торопись давай!

Это разом решило проблему: по воле случая юнец был моложе и тоще других, вот и пришлось ему оставить на них великое бремя искусства, а самому пуститься в путь.

Задержка вынудила крестьянина присесть на сломанное сухое дерево, которое много лет пролежало здесь, преграждая дорогу ручейкам, стекающим из-под куч кизяка. Староста подкручивал усы. Ювелиру было холодно, он надвинул цилиндр на самые глаза и переминался с ноги на ногу. Супруга его закурила сигарету. Трихвостень повесил ее каракулевое манто на голую ветку шелковицы и сунул руки под мышки: он тоже замерз. Женщина в разорванном платье уселась, поджав ноги, под висящим манто, уперлась руками в землю и уставилась на свой подол. Моллу мучила отрыжка, он все время разевал рот. А невеста в своем воздушном, накрахмаленном наряде из белых кружев принялась отплясывать для собственного удовольствия, исполняя что-то вроде танца живота. Конечно, умиротворение первой жены должно было понравиться ей, но на самом деле радость ее была и глубже, и шире. Она радовалась, что кончился пост. И вместе с тем ей просто было весело, и ее тело стремилось к движению – не считаясь ни с окружающей обстановкой, ни с местом и временем, ни со средствами и возможностями. Вот и сейчас ей было безразлично, что она пляшет среди навозных луж, что ее туфельки и подол ее платья из органди, запылившиеся в дороге, теперь намокают в навозной жиже. Самое главное было попрыгать. Угнетенный бездельем, крестьянин поднялся с места и повернулся спиной к собравшимся, чтобы помочиться. Староста сбил свою шапку побольше набекрень. Жена ювелира вытащила из сумочки губную помаду и начала подкрашивать губы. Тут-то и появился запыхавшийся паренек.

Тогда староста, ювелир, молла и Трихвостень, растянув шубу жены ювелира и шерстяную абу моллы, изобразили занавес, за которым жена ювелира помогла женщине раздеться и натянуть на себя старое платье. Староста все пытался ненароком заглянуть за занавеску, но взгляд его натыкался лишь на дородную фигуру супруги ювелира.

Наконец с переодеванием было закончено, и процессия двинулась дальше. Молла верхом на осле ехал впереди, следом шел жених, ведя под руку невесту, они торжественно выступали за ослом. Дальше тянулись остальные; на этот раз они вели женщину перед собой. Они шли навстречу праздничному шуму.

Вдалеке на холме золотом сиял новый дом.