Текст книги "Тайна сокровищ Заколдованного ущелья"

Автор книги: Эбрахим Голестан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

4

Всего несколько мгновений назад он отмывал здесь кровь, чистил нож; теперь он хотел смыть иное. Как быстро прошло желание сделать доброе дело! Он плеснул водой в лицо. Солнце уже покинуло долину, и закатные тени залегли на стволах ив и шелковиц. Распрямившись, крестьянин охнул, завел руку за спину, согнулся дугой и опять заохал. «Вот ведь дураки невежественные!» – подумал он. Когда ощущаешь в душе уверенность и твердость, глупость и недогадливость других особенно бросаются в глаза, представляются еще большими, чем они есть на самом деле. Он знал, час назад у него только и было что крохотное поле, вол, жена да несколько человек знакомых и родичей. Но теперь все изменилось. Он превратился в одинокого чужака: жена его покинула, вола больше нет, – не будет и поля. Да что за беда, коли у него теперь столько золота, сколько бывает лишь в сказке или во сне, у него целый океан драгоценностей, к нему пришло богатство – нет, он совсем не одинок! Те, что не выдержали испытания на верность, потеряли на него право, оказались недостойными его. Что ж, он только посмеется над ними. И он усмехнулся. Прислонился к толстому стволу ивы и, опираясь на него, сполз на землю, сел. И снова ухмыльнулся.

И тут он услышал шорох, оглянулся. Ахмад-Али, его маленький сын, испуганно и робко смотрел на него широко открытыми глазами. Видно, у малыша горло перехватило, когда он понял, что его заметили, и он не мог вымолвить ни слова. Оставшись один в доме – после всех перипетий: криков, плясок и песен, после того, как отец с матерью один за другим выбежали со двора, – ребенок из любопытства тоже выбрался за ворота и пошел, играя, по дороге, пока не увидел под горой отца, который, собрав в кучу сухие листья, раздувал огонь. Мальчик осторожно стал спускаться к нему по крутому склону и вдруг оказался свидетелем той всеобщей свалки. Ребенок испугался. От страха, от досады, что он такой маленький и беспомощный, он настолько растерялся, что лишился способности двигаться, даже заплакать не мог. Потом все ушли, и он увидел, что отец остался один; но все еще не смел пошевелиться. Хотя теперь боялся другого: его пугало отцовское одиночество. И тут он понял, что отец заметил его.

– Сынок! – удивленно окликнул его отец. – Пойди ко мне.

Сын разревелся. Видя, что ребенок не двигается с места, крестьянин решил, что тот боится крутизны; он поднялся на ноги и пошел ему навстречу.

– Иди сюда, сынок! Ты где был? Мальчик, захлебываясь слезами, протянул:

– Не пойду-у…

Отец подхватил его на руки, прижал к груди, поцеловал, продолжая расспрашивать:

– Да что случилось-то? Ну не плачь, не плачь, Ахмад, сыночек, ничего страшного.

Ребенок по-прежнему заливался слезами.

– О чем ты? Да разве мужчины плачут? – И отец ладонью вытер ему слезы. – Ничего же не случилось, – повторял он, а в голове его уже вертелось: «Как же не случилось? Небось ребенок видел, как тебе жару дали!» Вслух он сказал: – Думаешь, поколотили меня? Эти-то собаки – меня? Да им это и во сне не снилось! Расскажите вашей бабушке! – Он словно пытался оправдать себя перед малышом, отрицая и опровергая все случившееся. – Не плачь, я тебе что-то подарю! – пообещал он малышу. – Ну, тебе купить?

Ребенок не очень-то понимал, что означает «купить», но все же ответил.

– Ничего-о!…

Его ответ прозвучал как отрицание всего вообще, отрицание, не связанное непосредственно с заданным вопросом, но доведенное до абсолюта. Это была реакция на все происшедшее в целом. Однако отец продолжал допытываться:

– Ну скажи, что тебе купить? – И, не давая сыну повторить «ничего», зачастил: – Вот мы тебе новую одежку купим! – показывая руками, какое новое платье он наденет на сына. Но слезы все так же текли по щекам мальчика. – А лук со стрелами хочешь? – Отец сделал вид, что целится. Ребенок плакал не переставая. – Или ножик складной? – Он несколько раз пронзил воздух воображаемым ножом. Малыш протяжно всхлипнул. – Хлопушку хочешь? – соблазнял отец, изображая губами треск петарды. Ребенок замотал головой. – Ну хватит плакать, сынок, я тебе дудочку куплю, ладно? Вот такую дудочку, хорошо? Да?

Нет, ребенок не хотел. Но слезы и сопротивление утомили его и, не слыша больше «нет», отец опять повторил:

– Куплю тебе дудочку, не плачь, – и поцеловал ребенка. Но, притянув его к себе, чтобы вдохнуть теплый детский аромат, он вдруг почувствовал совсем другой запах – тот донесся издалека, распространился в чистом деревенском воздухе или, быть может, возник из неведомых глубин его подсознания. Человек принюхался – выражение его глаз мгновенно преобразилось. Обращаясь к ребенку, который, по крайней мере теперь, у него на руках, олицетворял невинность, он спросил: – Чуешь? Чуешь, чем пахнет?

Впрочем, ему достаточно было собственного обоняния.

– Кебабом потянуло, – заключил он. – Жарят мясо! Отовсюду пахнет кебабом…

Ребенок тихонько хныкал.

Отец все так же медленно и прерывисто проговорил:

– Не плачь, послушай-ка, что вол говорит. Слышишь? Он говорит: «Зря ты меня в жертву принес». Говорит: «У меня живая плоть была. А ты меня убил ни за что ни про что. Ради них меня убил, хотел меня им отдать. А они меня зацапали, нахрапом взяли…» Слышишь, что вол говорит? Ты, говорит, хотел моим мясом счастливую судьбу отметить, а они его испоганили!

В тишине было слышно только, как журчит вода в арыке. Смысл отцовских слов до ребенка не доходил, но искренность, с которой они прозвучали, унесла прочь его страх. Испуг сменился спокойствием, а беспомощность растворилась в ощущении близости к отцу. Его маленькое тельце приникло к отцовской груди, мокрое личико отогревалось под жарким дыханием мужчины.

Человек пребывал на распутье между любовью и ненавистью. Тишина деревенского вечера, живые краски осенней (или весенней, или летней) листвы, запах пшеницы, степи, журчание ручья, нежное тельце ребенка – в них воплощалось все любимое, постоянное, привычное. А ненависть – ненависть, конечно, существовала всегда, но она не была такой цельной, неразрывной, проявлялась по мелочам. Она как бы оставалась на поверхности, не проникая вглубь, пока внезапно найденное богатство не стало его судьбой – или пока он не стал судьбой этого богатства. В любом случае вынужденное смирение, которое лишь служило ему защитой, прикрывая его слабость, теперь сделалось излишним. Но ведь его избили… Побои не сочетались с радостью, которую подарило ему богатство. Когда прежде ему доставались колотушки, то на фоне всей окружавшей его жизни он воспринимал их как нечто естественное, покорялся их необходимости. Но теперь они выглядели посягательством со стороны людей ничтожных, причем посягательством не на прежнее его существо, но на новообретенное «я», «я» лучшее, чем прежде, стоящее на пороге могущества, прогресса и подъема. Им-то не было известно об этих переменах, но именно ощущение перемен оберегало его, когда односельчане навалились на него всем скопом, именно оно уменьшало боль от побоев и вместе с тем увеличивало размеры совершенного на него посягательства, не позволяло примириться с ним, открывало дорогу ненависти. Не окрепшая еще сила возбуждала ненависть, пока ее разрозненные частицы не слились воедино, превратившись в прочный оплот против этой кучки невежественных глупцов, которые не распознали границ его личности, усмотрели в его щедром даре признак безумия, побили его, унесли воловью тушу. Ненависть, которая обрела в богатстве новую опору, расширялась, становилась источником иных чувств, ничем не связанных с любовью. И вот теперь человек метался от ненависти к любви. Он поцеловал ребенка. Прижал его к себе, баюкая в объятиях, немного помедлил, поставил малыша на землю, повернулся и пошел прочь.

5

Путь был долгим. Высокая гора мало-помалу закутывалась в облако пыли, в сияющую дымку, будто становилась прозрачной и тихонько таяла. Перед ним открывалась степь, пустынная, прорезанная резкой чертой дороги, которая уходила вдаль, блестя в лучах послеполуденного солнца. Выпорхнувшая невесть откуда стайка диких голубей улетела. Только где-то в небесной вышине еще слышался шум их крыльев. Человек крепко прижимал к груди сверток, чтобы, не дай Бог, не обронить его на тех крутых склонах, которые еще ожидали его впереди, чтобы не повредить и не сломать то, что он нес.

6

Ювелир смотрел на золотую цепь, но думал о человеке, который ее принес. Ювелир был предельно внимателен, как того требовало его ремесло, и все-таки внимание его было сосредоточено главным образом на посетителе: кто он, откуда, как взяться за дело, с какой стороны подступиться. Через зеркальное стекло прилавка он принял цепь из рук пришедшего, тщательно осмотрел ее, потер пробным камнем, стеклянной палочкой капнул на это место кислотой из банки, неторопливо потянулся к пробному камню, еще раз провел им по цепи. Потом опять поболтал палочкой в склянке. Двое людей осторожно поглядывали друг на друга, а когда взгляды их встречались, тотчас отворачивались. Ювелир уставился на свой пробный камень. Кислота только подтвердила то, что он сразу понял, в чем был уверен.

Крестьянин разглядывал серебряные блюда, золотые подвески и кулоны, которые сверкали на бархате под стеклом витрины. Этот бархат и яркое освещение магазина казались ему куда привлекательнее, чем комочки золота. Пришелец понимал, что ювелир присматривается к нему, присматривается с разных сторон, но продолжал хранить молчание. Он знал: надо проявить выдержку. А ювелир все затягивал и затягивал паузу, пока не убедился, что перед ним человек твердый.

– Как тебя звать? – спросил ювелир.

Крестьянин чуть сжался, помолчал еще немного, потом сказал как отрезал:

– А тебе что?

Ювелир потер пальцем нос сбоку, подумал.

– Где-то я тебя раньше видел.

– Может, и видел.

Будто не заметив полученного отпора, ювелир опять спросил.

– Ты сам-то откуда?

Посетитель поглядел ему прямо в глаза и ничего не ответил. Ювелир еще немного повертел в руках цепь, перекладывая ее с ладони на ладонь, подбрасывая вверх, словно хотел определить ее вес. И между делом, будто невзначай, снова подкинул вопрос:

– Как, ты сказал, тебя звать-то?

– Ничего я не говорил, – возразил человек, – кроме того, что это не твое дело.

И опять смерил его взглядом: мол, получил? Каково? Что теперь запоешь? А потом процедил:

– Если тебе не подходит, давай назад.

Ювелир все подбрасывал цепь, обдумывая ответ, потом решился:

– Это добро – краденое. Такого оборота человек не ожидал.

– Краденое?… – вздрогнув, повторил он. Но тут же сделал усилие и овладел собой. – Ладно, краденое. А ты разве краденого не покупаешь?

Ювелир понял, что перед ним – крепкий орешек. Он покачал головой, пряча в глазах усмешку:

– Ну, молоток!

Это городское выражение было крестьянину незнакомо, он отвернулся к выставленным в витрине блюдам и украшениям. А ювелир, расплываясь в улыбке, повторил:

– Молоток ты, говорю! – И, сжав кулак, показал: мол, вот такой парень, крепкий.

Человек понял. Он почувствовал удовлетворение, но ничего не сказал.

– Послушай-ка, что я тебе присоветую, – начал ювелир. Крестьянин опять уставился на бархат витрины. – Ты ведь четыре месяца назад уже приносил мне кое-что…

Посетитель перевел взгляд на подвески, но через мгновение нашелся и ответил:

– Ты же говорил, не помнишь, где ты меня встречал!

Ювелир бегло улыбнулся: «Ну, хват!» – и пробормотал:

– Боюсь я тебя. Да, боюсь. Уж так мне хочется купить, но, честное слово, боюсь.

Человек немного смягчился, начал поддаваться. Этого и надо было ювелиру. Он гнул свою линию:

– Боюсь, и все тут! Уж больно ты ловок, как я погляжу, себе на уме, да и упрям тоже. В два счета меня обставишь. На, забирай. Пока я мозгами не пораскину, эту штуку у тебя не возьму. Опасаюсь. – И, все так же пристально глядя человеку в глаза, подтолкнул к нему цепь по гладкому стеклу прилавка. – Ступай, предложи другим, кому раньше носил.

И тот заколебался, не зная, как поступить, пытаясь определить, не кроется ли за этими словами обман. Он всматривался в лицо ювелира, но цепи не брал. Почти примирительно он проговорил:

– Ничего я никому не носил…

Ювелир, который еще придерживал цепочку за кончик, понял, что сейчас посетитель угодит на крючок. Он провел рукой по лысине.

– Кому бы ты ни вздумал продать, будь осторожен. Гляди в оба!

– А чего мне глядеть? Небось не краденое, – возразил человек.

Но ювелир только еще раз доброжелательно, по-отечески повторил:

– Будь осторожен.

Теперь посетителю больше нечего было сказать, разве только снизить цену, но о цене вообще речь не заходила, он понятия не имел сколько. Поэтому он промолчал.

Ювелир, угадав ход его мыслей, неопределенно хмыкнул:

– А другие, из тех, кто видел, сколько давали?… Тогда крестьянин, отбросив уловки, пошел напрямую:

– Никто и не видел. Я сразу к тебе пришел. Но ювелир продолжал лукаво настаивать:

– Ну а те-то, прежние…

Человек все больше скатывался на роль просителя, он уже объяснял, силясь сохранить уверенность:

– Да я с самого начала прямо в твою лавку… Прошелся туда-сюда, поглядел; вижу, ты человек толковый, вот я к тебе и завернул. Коли ты с первого разу хорошо заплатишь, я и дальше к тебе приносить буду.

Теперь все было сказано.

Ювелир знал: сейчас надо поскорее воздать за это смиренное, почти униженное объяснение, чтобы оно не оставило осадка, который мог бы повредить всему дальнейшему.

– Я сразу понял: голова у тебя хорошо варит, – начал он. – Не зря я говорил, что боюсь тебя: умен ты, ой, как умен! Ну и слава Богу.

Рука его потянулась к цепи, он опять придвинул ее к себе, забрал.

– Да мы с тобою вместе такие дела закрутим… если у тебя еще кое-чего найдется.

Человек подался к нему, облегченно и торопливо заговорил:

– Да у меня… – И вдруг запнулся. Когда он снова открыл рот, в голосе его зазвучали колебания и сомнение, он вопросительно протянул: – Найде-о-тся ли у меня еще?

– Мне ведь совсем ничего не известно, – рассуждал ювелир, – от кого ты это получил, сколько отдал, сколько у тебя всего будет, да и честное ли это дело? Ты сам подумай… – И, поглаживая цепь кончиками пальцев, сквозь зубы процедил: – Кто-нибудь знает, что у тебя есть еще?

Человек смекнул: раз ювелир выспрашивает об этом, значит, он встревожен; он потому сбавил тон, что поддался обычному страху, который и толкает его на эти вопросы. Скромность, сдержанность и эта тревога, сквозившая в словах ювелира, окончательно убедили пришедшего. Они как бы оправдывали его собственную слабость и страх. Теперь он снова прочно стоял на ногах. Он проявил твердость, и теперь будущее наверняка за ним. Надо только приложить все усилия, надо, не впадая в панику, остерегаться умыслов других людей, а их самих бояться нечего. Полюбуйся-ка на ювелира, как он затаился в засаде, словно кот, стерегущий мышь у норки! Бойся его намерений, да не забывай, что он сидит в засаде, и тогда, если он выйдет из укрытия и начнет охоту, ты сумеешь заставить его поплясать, надо только постараться.

И пока эти мысли одна за другой мелькали у него в голове, он, глядя прямо в глаза хозяину лавки, уверенно, многозначительно, даже с некоторой угрозой произнес:

– Только я да Бог!

7

Один глаз человека был размером с голову, казалось, что вместо лица у него лишь огромный глаз в круглой стальной оправе. Но вот он отвел в сторону большую лупу, и открылась обычная худая физиономия с глазами равной величины. Человек положил небольшую, покрытую резьбой золотую чашу на стол перед собой, опустил на место сдвинутые на лоб очки, и глаза его спрятались за темными стеклами. Теперь лицо выглядело таким неподвижным, что определить его мысли и чувства, даже только предположить их существование было невозможно. Оставался только голос.

В ожидании ювелир уставился на его губы. Наконец они шевельнулись:

– На этот раз донце мытое.

У ювелира пересохло в горле, он с напряжением сглотнул слюну. Губы под очками опять пришли в движение:

– Видно, хотел следы замести.

– Он все больше и больше запрашивает… – с трудом выговорил ювелир.

– Это он напрасно. А ты взвешивай. Не покупай поштучно. Пусть не воображает, что у него редкости какие-то. Мискаль [6]6
  Мелкая мера веса, около 4,23 г.


[Закрыть] золота в любом изделии стоит меньше тумана [7]7
  Туман – иранская денежная единица, равная 10 риалам.


[Закрыть], вот так. Давай, поторгуйся с ним. А поштучно не покупай. По весу бери, понял?

– А если там глина налипнет?… – возразил ювелир.

Человек протянул руку, взял со стола газету, прикрыл ею золотую чашу.

– Налипнет так налипнет. Не жадничай. Намного ли тяжелее будет? Когда он еще что-нибудь принесет, ты глину-то отряхни, а потом и взвешивай.

Ювелир знал, ему не разглядеть, что там за очками, настроение у него упало.

– А какой он с виду, какого возраста?

Ювелир был в нерешительности. Надо соблюдать осторожность, это он понимал, но как определить, о чем сейчас размышляет человек, сидящий напротив него, поверит ли он его выдумкам, а если не поверит, то что сможет предпринять? Хотя они были знакомы с давних пор, ему никогда не удавалось уловить ничего, кроме какойто смутной угрозы, исходящей с той стороны, – или это ему только казалось? Даже когда они не виделись, ювелир ощущал его присутствие. В повседневной жизни и делах этот знакомый страшно тяготил его, однако в трудных случаях он все же обращался к нему, просил о помощи, а потом благодарил. Но с чем бы он к нему ни пришел, между ними всегда оставалась какая-то дистанция, их разделяла какая-то стена – блестящая, но непрозрачная, тонкая, но непроницаемая. Вроде темных стекол в очках.

И все-таки ювелир выбрал ложь.

– Высокий он, вот такой… – он показал руками воображаемый рост приземистого крестьянина, – плечистый. Лет пятидесяти, наверно.

Очки не шелохнулись. Они по-прежнему черным пятном висели в пространстве, а губы неспешно выговорили:

– Откуда он?

Ювелир продолжал лихорадочно импровизировать, заполнять поддельное досье:

– Я так думаю – из-под Кермана. Говор у него такой. Ну а сам он заладил, мол, из Кашана я.

Очкастый сдвинул газету, чаша опять появилась на свет. То ли он еще раз взглядом оценивал ее, то ли почуял ложь в словах ювелира.

– Возможно, главная фигура не он, – рискнул добавить ювелир. Откровенно хитрым взглядом перебегая с очков на губы, застывшие, словно в засаде, он пытался уловить хоть малейший знак, отклик, намек на возражение или одобрение.

Очки не дрогнули.

Ювелир сказал:

– Если выяснится, кто заворачивает делом…

Губы не шевелились, очки все так же висели в пространстве.

Ювелир сделал еще один заход:

– Стало быть, задача такая: узнать, кто там у них главный.

Потом с еще более хитрым видом – поскольку на этот раз он говорил правду – добавил:

– Боюсь, как бы все в чужие руки не попало… Собеседник снял очки, вытащил из верхнего кармана

пиджака платочек и стал протирать стекла. Без очков глаза его казались сморщенными провалами – как на щеках беззубого старика. Видны были лишь веки. Возникало впечатление, что ему вовсе не нужно было протирать очки: они просто служили заслоном, отгораживавшим его внутренний мир, и он снял их, чтобы разобраться в своих ощущениях. Наконец он заговорил:

– Смотри не промахнись.

– Я же все тебе приношу, – заспешил ювелир. – Восьмой раз он мне доставляет эти штуки, а я сразу к тебе… – Он проглотил слюну. – Одного боюсь: в другие руки попадет.

Морщинистые впадины, заменявшие глаза, не дрогнули, голос сказал:

– Других рук нет.

Ювелир все еще пытался отыскать среди морщин живой взгляд, но собеседник вновь водрузил очки на место. Он взял золотой сосуд, поднялся, вышел из-за стола. Лавируя в золотисто-красной полутьме заставленной старинными вещами большой круглой площадки – это был его плацдарм, – он заговорил, смягчая голосом жесткую суть своих слов:

– Да куда ему спрятаться, в какую дыру? В какой могиле ни схоронится, от наших рук не уйдет. Куда он ни сунется, хвост-то его здесь увяз. Захочет следы запутать – тут мы его и сцапаем.

Дойдя до противоположной стены, он принялся отпирать сложный замок большого сейфа. Отворил дверцу и стал укладывать в сейф новоприобретенные вещи. Ювелиру, как он ни пытался, не удалось заглянуть внутрь. Но по доносившимся до него звукам он определил, что сейф почти полон.

– Разумные люди всегда сбывают товар в одни руки. И он будет ходить только к тебе. Ты это сам знаешь. Отлично знаешь. Отлично…

И чем мягче звучал его голос, тем сильнее ощущались в нем твердость и угроза.

– Ты вот что пойми. Если он ускользнет – значит, по твоей вине. Значит, ты все дело загубил. Не будь растяпой!

Он замолчал, дверца сейфа тяжело лязгнула, потом щелкнул диск замка.