Текст книги "Краса русской армии братья Панаевы"

Автор книги: Е. Поселянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Погожев Евгений Николаевич (Е.Поселянин)

Краса русской армии братья Панаевы

Петроград. Издание Главного управления военно-учебных заведений. 1917

Великая жатва доблестной русской молодежи скошена в последнюю войну. Память и хвала всем павшим за родину: память и хвала на земле, вечные, нетленные венцы им в небе. За мир, прежде всего за мир, чтобы Европа могла дышать свободно, за избавлеше от попрания всех законов божеских и человеческих от безстыдного немецкого сапога сражались они. Сражались за святыню семейного очага, за разрушаемые и оскверняемые храмы и святилища и поэтому в гибели своей заслужили святой венец мученичества, как отдавшие жизнь за Божию правду.

Хвала им и вечная память и нетленные в небе венцы!

Но, как одна звезда горит ярче другой, так и в общем изумительном подвиге доблестной русской арми выделяются высотой и святостью подвига некоторые отдельные лица. И к числу таких лиц, о подвиге которых в умилении и в счастливом изумлении узнала вся Россия, принадлежат приснопамятные братья Панаевы.

Нам недостаточно знать о геройстве людей. Нам интересно проследить, как складывались эти высокие характеры, в какой обстановке, в какой жизненной школе образовывались они. И воспитанникам военно-учебных заведений, готовящимся к высокому званию защитников родины, надо хорошо узнать и постичь таких людей. В нравственном и умственном развитии юноши на него влияют обыкновенно двe среды: семья и школа.

Панаевы происходили из старого служилого рода. Отец их в молодых годах принимал участие в Севастопольской кампании, к старости некоторое время прожил на южном берегу Крыма, а последние годы жизни провел под Петроградом в городе Павловске с его великолепным парком. Он женился уже в преклонных годах и имел четырех сыновей. Это был человек до самозабвения честный и точный в исполнении служебного долга, имел нрав прямой, рыцарский. Прекрасный кавалерист, он чрезвычайно любил лошадей и был в них большой знаток. Панаев был человеком во всех привычках и взглядах своих чисто русским, отличался большой набожностью и был чрезвычайно привязан к своим детям. Особенно много внимания уделял он старшему своему сыну Борису. Он принадлежал к числу тех людей, которые, так сказать, прирожденные семьяне, смолоду мечтал о семейной жизни, но только на склоне лет этой жизнью зажил. Можно поэтому себе представить его привязанность к своим детям. Он был для них и дядька, и мамка, и можно было видеть, как этот убеленный сединами с длинной бородой сановитый старец лично купал в детской ванночке своих ребятишек. Всех детей у Панаевых было четверо: Борис, Гурий, Лев и Платон. Чутким отцовским сердцем он угадал большие способности и высокие душевные задатки в своем первенце Борисе и обращал на него особое внимание. Было что-то трогательное и изумительное в этих долгих беседах стараго отца с тихим мальчиком, который как-то жадно впивал все, что говорил ему любимый отец, и мозг которого в этих беседах рано созрел.

Панаев–отец часто говорил, что больше всего на свете боится он, как бы дети его потом не превратились в ничтожных бездушных людей, без духовного содержания, пустоголовых военных франтов. Боязнь его, как мы видим, слава Богу, не подтвердилась. Дети его вышли такими, какими он был сам: прямыми, честными, духовно содержательными и работающими людьми. Дети рано остались сиротами: отец умер, когда Борису было всего десять лет. Смерть отца произвела на него глубочайшее впечатление. Сдержанный, немного скрытый внутри себя, привязывавшийся глубоко, но с какою-то стыдливою робостью, бедный мальчик утратил в отцe своем и лучшего друга и своего руководителя. Достаточно сказать, что с тех пор его никогда не видали уже смеющимся, и все их знакомые сразу заметили громадную в нем перемену. Он как бы съежился, обособился, в нем развилась какая-то особая заботливость, исполнительность: он из детства прямо перешагнул к нравственной зрелости. Трудно остаться молодой вдОвe с четырьмя детьми на руках при небольших средствах. Борис сразу вошел в положение матери и стал ей помощником и советчиком. Он старался заменить, насколько это было возможно в его лета, для своих братьев умершего отца и всячески помогал матери.

В этой семье, гдe все её члены были издавна военными, естественный ход был в корпус, и братья один за другим вступили во второй Петроградский кадетский корпус, расположенный в великолепном, громаднейшем старинном здании на Петроградской сторонe. Сложно то чувство, с которым мальчик с рук ласковой матери, из уюта семейных комнаток, вступает в громадное каменное здание, гдe ему придется провести все свое отрочество и часть юности в обществе посланных ему судьбою сверстников. В каком отношении станет он с начальством, учителями, товарищами, как будет усваиват себе преподаваемые предметы, втянется ли в разумные требования дисциплины, пойдет ли его общее развитие постепенным здоровым путем? Но первые часы и дни, проведенные в шумном и многолюдном учебном заведении мальчиком, пришедшим из тишины домашнего крова, полны для него, конечно, какой-то жути и неопределенности.

В одном из корридоров второго корпуса висит список с известной картины русского художника «Отъезд кадета в корпус»: в небогатой гостиной с кипящим на столе самоваром отставной полковник с женою отпускают сына; в дверях старая экономка или няня с мешком в рукe, в котором, верно, запрятано много гостинцев. Отец курит трубку, мать, сидя в кpecлe, обняла сынка в черной шинели с башлыком; мальчику, видно, не хочется уезжать из домашнего уюта, а матери еще тяжелee, чем сынку. И сколько вот таких матерей грустит в этой необходимой разлуке. Как молятся они за своих детей, чтобы оградил их Бог от дурного товарищества, дурных примеров, послал им разумениe учения, воспитал в них хороших и добрых людей... И грех, кто во время понял великость святость материнской любви для того память о матери была и в школьные годы и на протяжении всей жизни великой спасающей силой. Эта память, в ту минуту, как слабеет воля, готовая склониться к плохому поступку, к нечистому делу, вдруг на краю гибели останавливает человека. И, если бы мы чаше думали о своих родителях, о том, что светлою жизнью своею мы должны дать им награду за все перенесенные ими для нас жертвы, жизнь бы наша стала лучше. Счасливы тe, кто до конца хранили к своей матери то чувство, с которым детьми прижимались к ея груди и кому не в чем себя упрекнуть, когда закроются навеки глаза, смотревшие на нас с тою любовью, какой больше никогда уже не встретим. И в минуту страшного боя чей образ встанет пред нами с особою силою, и где будем искать защиты:

Дам тебе я на дорогу

Образок святой.

Ты его, моляся Богу,

Ставь перед собой.

Да, готовясь в бой опасный,

Помни мать свою.

Вот, братья Панаевы весь свой жизненный путь прошли с живою памятью в сердцe о матери, всегда оглядывались на светлые для них образы своих родителей, и поэтому путь их жизни был такой светлый и правый. Борис Панаев вступил в корпус таким, каким бывают в его лета немногие – вернее, каким в его лета почти никто не бывает. Он был уже маленький сложившийся человек, с определенным мировоззрением. Происходя из военной семьи, он, конечно, не мог оставаться равнодушным к тем воспоминаниям воинской славы, какими полон второй кадетский корпус, это место, где воспитались и откуда выпорхнули полные сил душевных и жажды славы такие птенцы, как бессмертный победитель Наполеона генерал-фельдмаршал князь Михаил Илларинович Голенищев-Кутузов-Смоленский, как действовавшие при полном сочувствии этого старого их однокашника знаменитые pyccкиe партизаны отечественной войны Сеславин и Фигнер.

Сколько мыслей в героически настроенном мальчикe должен был возбуждать образ великого полководца с рукою, которая движением своим двигает вперед победоносные полки, какою чудною музыкою для слуха его звучал список тех русских побед: в достижении которых Кутузов участвовал или подчиненным или командующим генералом: Шумла, Очаков, Бендеры, Измаил, Рущук, Бородино, Тарутин, Малоярославец, Вязьма, Красный. Дух бессмертен и не разрушаем. И, быть можеть в глухую ночь тень старого фельдмаршала появляется в тех старых залах, где он бегал живым восприимчивым мальчиком, и, всматриваясь в души спящих в рядах дортуаров кадет, навевает им видения битв и распаляет в сердцах их жажду военных подвигов.

Среди толпы сверстников одни подчиняются влиянию товарищей; иные живут обособленно, не сливаяся с товарищеской средой и не влияя на нее; третьи, с наиболее сильным характером, подчиняют товарищей себе. Таким же был и Борис Панаев. Как помнят его сверстники, он явился в корпус здоровым рослым для своих лет мальчиком с умным одухотворенным и привлекательным лицом. За его прямой характер без грани, какой-нибудь фальши товарищи его любили, причем он ни в ком решительно не заискивал, и во всем поступал самостоятельно, согласно своимъ взглядам.

Как-то в корпусе старшие классы завели обычай "цуканья", по которому младшие должны во всем подчиняться старшим, налагающим на них целый ряд стеснительных, а часто и унизительных ограничений. Борис Панаев с кучкою наиболee близких к нему товарищей резко восстал против этого нововведения и не подчинился ему, и, быть может, благодаря его сопротивлению этот прискорбный обычай в корпусе не привился. Ораторствовать, как это часто бывает, среди товарищей Борис не любил и действовал на товарищей в одиночку, убежденим и беседами. Первые два года своего учения в корпусе Борис много похворал. Мать, конечно, часто навещала его в лазарете, и тут все удивлялись вопросам, которые он задавал матери насчет своих братьев. Казалось, что говорит не кадет-малыш, а отец семьи.

По мерe того, как братья его вступали в корпус, он руководил ими, заботился о них и постоянно навещал их в свободное от уроков время в их ротах. Та склонность к самопожертвование, которая была одною из коренных черт в характере Бориса, ярко высказалась еще в корпусе. Так, мальчик не раз заставлял себя отказываться от удовольствия в пользу своих товарищей. Его как-то хотели повести из корпуса в театр на спектакль, но он отказался, уступив свое мecтo товарищу. Мать, которая знала, что ему давно хотелось попасть в театр, спросила его, почему он от этого отказался, и он ответилъ ей: «тому еще больше хотелось».

Начальство пользовалось тем добрым влиянием, которое Борис имел на товарищей, и бывали случаи, что его переводили из одного отделения в другое, когда надо было навести порядок в шаловливом классе. Разговоры Бориса с товарищами были всегда серьезны, его не видали никогда смеющимся, и редко лишь улыбка появлялась на его лице. Он был из лучших учеников, и в нем было далеко не всегда встречающееся совпадение и способностой и трудолюбия. И то, что он усваивал себe, он усваивал глубоко и основательно.

От матери и от отца мальчики Панаевы получили глубокую набожность, которая, укрепившись в них с детских годов, с течением, времени не умалялась, а все усиливалась. Никто из них не былъ ханжой, они не затрагивали и не укоряли товарищей равнодушных к вере, но себе искали и нашли в религии опору. Из младших братьев особенно блестяще шел второй Лев, который был в корпусе фельдфебелем. Должность эта требует кроме других положительных качеств – хорошего учения, отличных строевых успехов, еще доверия товарищей и большого такта. Замечательны тe слова, которыми старший брат Борис определил Льву необходимую линию его поведения: перед товарищами быть всегда за начальство, перед начальством быть всегда за товарищей. Из выдержанного мальчика с ранней печатью заботы и глубокой думы на лицe Борис Панаев превратился в рослого, здорового юношу. Он тщательно скрывал свой внутрений мир. Так, когда ему пришлось пережить, впрочем, весьма краткий, период неверия, он, чтобы не смущать братъев, не дал им этого заметить. Впоследствии Борис объяснял явления жизни человечества тем, что оно переживает те же фазы жизни, как и отдельный человек: от действительной веры переходит к сомнению и неверию, а затем к сомнению и твердой вере. Нашу эпоху он считал второй фазой жизни человечества.

Вот Борис из корпуса перешел уже в Николаевское кавалерийское училище. Это обыкновенно то время, когда окончательно складывается характер человека. Немало надо было силы воли, чтобы удержать себя тут, как делал он это впоследствии всю свою жизнь, в руках относительно трат. В Николаевское кавалерийское училище собирается почти исключительно молодежь, имеющая богатых родителей и любящая пошикарить. Братья Панаевы сумели найти средний путь. Bсe трое они были по виду и по одежде изящны и нарядны, избегая тех излишних трат, на которые к сожалению часто так падка кавалерийская молодежь. Борис увлекался и кавалерийскими занятиями и ездой, но помимо всех этих глубоких в нем интересов, он был занят еще своими большими мыслями, высокими переживаниями и замкнут в себе. К людям он подходил как-то осторожно, стыдливо. Чужой человек заметил бы в нем боязнь, чтобы люди не задели в нем неосторожным соприкосновением того, что скрывается у него в заветных тайниках.

Тут надо коснуться одного из главных вопросов кадетской, юнкерской и офицерской жизни, вопроса о товариществе. Панаевы были редкие товарищи, истинные рыцари в отношенш своих соучеников, впоследствии полковых товарищей, понимали священное слово товарищества в самом высоком значена этого слова. Истинная боевая дружба, боевое товарищество это совместное стремление к военной доблести, поддержка друг друга на поприще военного долга. О, как часто извращаются эти святые рыцарские отношения, и как часто высокое имя товарищества дается простому и пошлому собутыльничеству. А ведь товарищество требует одинаково – на войне увести на коне или унести на плечах раненого сослуживца, а в мирное время заслонить грудью или оградить от соблазнов слабовольнаго товарища. Так на это дело и смотрели Панаевы. И сколько бы бед было предупреждено среди молодого офицерства, если бы, не щадя себя, товарищи с более сильным характером вышибали из рук слабовольного товарища лишний бокал вина, вырывали искусительную колоду карт. Панаевы в этом отношеши подавали замечательный пример. Так, в Елизаветградском училищe третий брат Гурий, состоя на младшем курсе и признавая карточную игру между юнкерами страшной язвой училищной жизни, вырвал у игравших юнкеров старшего курса колоду карт и разорвал ее. Люди, знакомые с бытом кавалерийских училищ и с зависимостью младшего курса от старшего, оценят силу этого дерзновения.

Борис Панаев Николаевское кавалерийское училище кончил вторым. И вот он вышел в офицеры в славный боевыми преданиями Ахтырский Дениса Давыдова полк. Со своими братьями, вышедшими вслед за ним в тот же полк, Панаев явился типом идеального офицера, для которого всюду на первом месте была служба. Всем своим поведением в полку они показали, что на службe мелочей нет, все важно от правильно застегнутой пуговицы до удачного плана боя, и все должно быть выполнено точно, честно, от всего старания и разумения. И с первых же месяцев службы Бориса Панаева приказы по полку и по дивизии пестрят лестными отзывами о его деятельности. В личной жизни Борис Панаев представлял собою изумительный пример военного аскетизма. Чем дальшe шло время, тем он более «ожесточал» образ своей жизни. Спал он на досках, употребляя седло вместо подушек; мяса в пищу старался не употреблять, строжайшим образом соблюдал посты. Как-то раз в пост он был приглашен завтракать к одной знакомой. Радушная хозяйка видит, что Борис по очереди отказывается от всех блюд, и тогда лишь догадалась, что он не желает нарушить поста, и приказала наскоро изготовить ему что-то постное.

Борис не дичился людей и не терялся в больших собраниях, но не любил и избегал их. Если ему случалось, чтобы не обидеть своим отказом, принимал приглашение на какую-нибудь вечеринку у родных, то и тут он проявлял свое христианское настроение. Он обыкновенно выбирал самую некрасивую девицу из присутствующих такую, на которую никто не обращал внимания, и старался ее занять своей беседой. Лично для себя он считал женитьбу не подходящей для военного человека, полагая, что в части боя мысль о семье лишить офицера нужной удали и решимости. Сам он умер холостым, прожив свою жизнь при красивой внешности и большом здоровье в детской чистоте. Это далось ему, вероятно, не без борьбы, чем и объясняется его спартанский образ жизни. Этим напоминал Борис тех представителей блестящей армии древнего Рима, которые в воинских доспехах принимали христианство и, оставаясь в привычных воинских рядах, вели жизнь подвижническую. Таков был и этот офицер, которого иногда после молитвы, длившейся всю ночь, заставала на ногах перед иконами утренняя заря.

В полку чувствовали, что Борис Панаев особенный человек. Он ни к кому не лез с советами духовной жизни и всяческаго воздержания. Но, если ему случалось войти в собрание, гдe пировало молодое офицерство, тотчас вce легкомысленные разговоры смолкали: чутьем всe знали, что при Борисе Панаевe этого нельзя.

Второй брат Гурий, который не кончил второго корпуса и проведя несколько лет на стороне, вышел в офицеры из Елизаветградского училища, был с детских лет особенно отзывчивым на чужое горе и горел пламенным желанием всем помочь как в большом деле, так и в пустяках. Ловкий и смелый, он пятилетним мальчиком уже забирался, бывало, в Крыму на вершину высокого кипариса и качался над пропастью. Однажды, когда дворники и конюха совещались, каким образом убить заползшую в сад необыкновенно ядовитую змею, Гурий смело подбежал к ней и разрубил ее топором. Во время корпусной жизни он никогда не сердился на упреки и шутки, даже со стороны младших. По окончании училища он, слабый в классных занятиях, вышел эстандарт-юнкером в Ахтырский полк, гдe ему пришлось подождать офицерской вакансии, тогда как в другомъ полку он был бы произведен скорee. Гурий так любил лошадей, что, краткий в своих письмах домой, писал обыкновенно: «Мы и лошади здоровы», а часто даже «Лошади и мы здоровы». В дрессировкe лошадей он дошел до такого совершенства, что приучил лошадь держать в зубах надеваемое им пальто, что и запечатлено на одной любительской фотографии.

Гурий не мог видеть равнодушно ничего, что ведет людей постепенно к гибели. Выше было уже говорено о том, как он, сторонник кавалерийских традиций, будучи сам юнкером младшего курса, вырвал у юнкера старшего курса колоду карт. Сохранились письма к нему уже отслуживших солдат. Они благодарят его, что он удерживал их от пороков. А вот письмо и офицера:

– «В Б... пробыл девять дней, и пребывание в нем помню смутно, так как целые дни был пьян и играл в азартные игры: всегда, когда сажусь, вспоминаю тебя. Ты ведь меня удерживал от этих игр и пьянства. Сожалею, что некому теперь меня поудержать». Вот прямое признание того, как важно для слабых людей, чтобы около них были добрые и заботящееся о них товарищи. И младших двух братьев своих Гурий всегда оберегал, чтобы никто не совратил их с нравственного пути. В своей сострадательности к чужому горю Гурию случалось проводить ночи не только у больного товарища, но у больной чужой лошади.

Как к человеку весьма доброжелательному и опытному во всем, что касается людей и полковой жизни, офицеры обращались к Гурию за советами, и молодежь называла его «дядько». Замечательно, что и отца его Аркадия Аркадьевича товарищи и братья тоже называли «дядька». Гурий много лет был начальником учебной команды и достиг блестящих результатов в подготовке унтер-офицеров. Когда же введена была пика, начальник дивизии поражался успехами ахтырской учебной команды и советовал начальникам учебной команды других полков посмотреть ахтырскую.

Превосходный наездник, Гурий принимал участие на скаковых состязаниях в Вене, где брал высокие призы. Существует его карточка, на которой он изображен перелетающим над крышей хаты. Ему приходилось падать, и от сотрясения повредил себе слух. В виду его полезности для службы, он тем не менее продолжал служить, но ослабление слуха его сильно удручало и придавало ему выражение грусти. Когда он умирал, это выражение сошло с лица, и хотелось спросить: «Ты теперь слышишь?»...

Третий брать Лев Панаев, бывший фельдфебелем в родном корпусе, послужив в полку, определился на некоторое время сменным офицером Николаевского кавалерийскаго училища и имел на молодежь несомненно сильное влияние. Ее покоряла молодому офицеру его привязанность к ней и желание ей добра. В его дневнике сохранились некоторые штрихи, которые ярко выставляют его отношениe к этой молодежи. Вот, например, он однажды с юнкерами своей смены отправляется на бал в один из институтов и при этом вспоминает, как ездил на такие балы и сам в качестве юнкера. Поведение юнкеров на этом балу приводит его в восхищение. Они со всеми приветливы, танцуют неутомимо и рыцарски оказывают внимание одинаково барышням хорошеньким и некрасивым. Когда пришла пора ужина, они позаботились, чтобы заняла места раньше всех другая молодежь гражданских учебных заведений, и тогда лишь разместились сами.

У него было несколько юнкеров, которые особенно близко приняли к сердцу его взгляды, и служба которых его особенно интересовала. Один из них был юнкер Алексеев, сын генерала, возвысившегося до видного поста нашего верховного главнокомандующего. Панаев в таких восторженных выражениях говорил молодому юнкеру о своем любимом Ахтырском полку, что возбудил в нем желание выйти в этот полк. Для Панаева не могло быть ничего приятнее, как обогащение полка выдающимся офицером с идеальными взглядами, но родные желали видеть его в одном из гвардейских полков. В молодом человеке шла борьба, и Панаев заботливо и чистосердечно судил самого себя, не оказал ли он на юнкера Алексеева в выборe полка какого-нибудь нравственного давления, и, тщательно исследовав дело, оправдал сам себя. Без всякого послабления дисциплины он был для юнкеров тем, чем единственно и надо быть в таком положении, заботливым, глубоко преданным их интересам старшим товарищем.

Деля с братьями их глубокую религиозность и имея кромe того в себe художественную жилку, Лев Аркадьевич любил заниматься иконописью. Прекрасный, как вce братья, служака, Лев Аркадьевич отличался особою любовью к матери. Находясь гдe-нибудь в гостях и будучи характера общительного, он спишил, тем не менее, вернуться домой, зная, как дорожит мать его присутствием. Всею душою Лев был предан военному званию. Любя вообще книгу, он разыскивал сочинения, которые своею настроенностью были ему близки по душе. Так, он разыскал некоторую редкость, появившуюся в русском переводе в 1787 году книгу французскаго автора "Советы военнаго человека сыну своему". Эта книга полна самых идеальных взглядов на военное звание и дышит воинским аскетизмом. От души восхищался Лев Панаев проведенными в ней взглядами, и, много почерпнув в ней для себя, решил поделиться ею с русской армией. Он издал ее в 1912 году старинным шрифтом, не меняя в ней ни одного слова.

Вот, например, какой дает автор совет вступающимъ в армейскую службу:

– «Любите военное знание больше всех других. Любите его до исступления. Если вы не думаете беспрестанно о воинских упражнениях; если не хватаетесь с жадностью за военные книги и планы; если не целуете следа старых воинов; если не плачете при рассказах о сражениях; если не умираете от нетерпеливости быть в них и не чувствуете стыда, что до сих пор их не видали, хотя бы это и не от вас зависело, то сбросьте как можно скорее мундир, который вы бесчестите".

Bce братья Панаевы, как прекрасные наездники, выскакивали много призов, и полученные деньги употреблялись ими на поездки по монастырям. А Борис Аркадьевич даже провел на Валаамe несколько месяцев, скрывая свое офицерское звание, и неся трудные послушания. Вообще братья бытом своим напоминали тех воинов первых веков христианства, которые под воинским долгом скрывали жажду духовных подвигов и кончали жизнь свою в муках за Христа. Такой смерти жаждали и братья Панаевы. После их смерти духовник их открыл матери, что в них, как в тех древних мучениках, была жажда положить жизнь за вepy, погибнуть в бою за Русь православную.

Японская война заставила Бориса Панаева на время расстаться с родным полком. Он был командирован в пограничную стражу и стоял со взводом на охрайне железной дороги, пропуская нескончаемую вереницу обозов и войск, чтобы уйти последним, отстреливаясь хладнокровно от наступавших японцевъ. Он участвовал в славных делах у Янтайских копей, и командовавший в этом деле генерал с восторгом вспоминал молодого офицера. В эту "пограничную" пору его жизни его посетил один русский военный писатель, который вспоминал объ этом свидании так:

«Во всем обиходe его жизни чувствовалось, что он и солдаты одно. На вопрос, не скучно ли ему на его посту, он отвечал, что нет, что скучать ему некогда, что «дела много». Казалось, какое может быть дело на заброшенном посту с 20-ю человеками команды и 20-ю лошадьми. А подтверждение его слов видно было во всем: в той работе, которая должна быть им применена, чтобы добиться того, что он сделал из своих людей.

Через несколько лет после Японской войны Борис Панаев, бывши штаб-ротмистром, поступил в офицерскую кавалерийскую школу. Как-то пoслe учебной езды Панаев ехал шагом по опустевшему манежу. По воспоминанию товарища-офицера, тут произошла такая сцена:

«Вдруг с его головы как бы нечаянно падает фуражка. Он отдал лошади повод. Подъехал на ней к фуражке, лошадь зубами схватила фуражку и подала ее всаднику.

– Ого, да она у вас ученая, – сказал я, подъезжая к Панаеву.

Он сконфузился за свою любимицу.

– Это очень полезно, сказал он мне: в поле иногда ветром сдунет или за ветку зацепишься и уронишь фуражку. Не нужно слезать. Но она и больше умеет.

И, ездя шагом, он ронял, как бы терял, то платок, то портсигар, и лошадь сейчас же замечала потерю, останавливалась, находила и подавала всаднику. Потом он прыгал на ней через один поставленный стул, заставлял ее ложиться.

– Моя любимица, сказал он, слезая и нежно лаская лошадь: мы с ней сюда вместе в вагоне ехали".

Панаев был прирожденным писателем, таким который берется за перо, когда в нем назреет какое-нибудь выросшее из глубоких корней убеждение. Слог его соответствовал вполне его характеру: точный, ясный, сжатый, сильный, определенный. Много в военной печати говорилось о небольшой его брошюре «Офицерские аттестации», где проводилась мысль о том, чтобы офицеры ежегодно аттестовались комиссией, избранной из их же среды. Он выработал и такие аттестационные бланки, которые охватывают весь решительно служебно-нравственный облик офицера. Трудно проводимая в жизнь, эта мечта обличала юношески чистую душу автора.

Но самые благожелательные для него практические последствия имела помещенная им в «Вестнике русской конницы» горячая статья под заглавием «Пика», в которой он настаивает на невозможности существования конницы без пики. Пику он считал символом кавалерийского ураганного удара. Возбужденный Панаевым вопрос о пике разрешился тем, что всей коннице придали пику. Это торжество пики было для Панаева великой радостью, и ознаменовать эту радость он решил необыкновенным образом: ехать на богомолье. Из Межебужья (Волынской губернии), где стоит Ахтырский полк, он верхом ездил к чудотворной иконе Ахтырской Богоматери, именем которой назван полк, что составляет в оба конца 1200 верст. Все это время он держал в руке пику, чтобы показать ее необременительность.

Наконец, последним его трудом была книжечка «Командиру эскадрона к бою». Она полна кавалерийской удали, натиска и решимости. Панаеву пришлось смертью поддержать свое ученее об атаке, а вот как он ее в этой книжечке определяет:

– "Раз решена атака, она должна быть доведена до конца, т.е. до последнего солдата. Поворот солдат во время атаки недопустим ни в каком случае, – ни проволоки, ни волчьи ямы, – ничто не служит оправданием «ретирады». Жалок начальник, атака части коего неудалась, отбита, а он и цел и невредим. Пагубно злоупотреблять атаками: отбитые и бесполезные развращают войска. Но, когда часть уже пущена в атаку, она должна твердо помнить: «либо победа, либо смерть, – другой исход атаки преступен и должен караться по всей силе военнаго закона».

Недочеты, обнаружившиеся в постановке нашего военного дела во время японской войны, глубоко печалили Панаева. Он понимал, что армия должна подтянуться и неустанно работать. С этой целью он устроил у себя в полку кружок «тревожников», члены которого должны были постоянно быть, так сказать, на чеку. Тревоги производились в самое неожиданное время, поздно ночью, или тогда, когда уставшие после дневной службы офицеры мирно беседуют после обеда за кофейком у топящегося камина. «Все для родины», – таков был девиз этого идеальнаго офицера.

Естественное влечение к семейной жизни, личные удовольствия, выгоды, покой, сама жизнь, наконец: все заранeе было обречено им в одну высокую жертву – для Poccии. Высота миросозерцания этого молодого офицера выразилась в письмe, написанном им в 25-летнем возрасте. Рассуждая о счастьи для убежденного военного смерти в бою, он пишет так:

«Убитым на войнe быть – что выше, почетнее для военнаго... Как привлекательна смерть впереди и на глазах своей строевой семьи. Но это смерть легкая. Есть смерть почетнее, зато и во много тяжелee. Это смерть кавалериста-разведчика, в одиночку и ночью и в бурю пробирающегося оврагами и лесами, вдали от своих следить за противником. Его смерти никто не увидит. Как исполнил свой долг, никто не узнает. Если тело найдут случайно, запишут «убитым». Да, если и тела свои не увидят, зачислят «без вести пропавшим». Так умереть я бы желал.»

В этом юношески чистом порывe безграничного, крайнего самоотвержения как бы слышится тайный шопот души: «Если тебе нужна моя жизнь, возьми ее. Не прошу взамен ни славы, ни этого отблеска последнего яркого подвига. Пусть умру, неведомый. Пусть никто не узнает, как я любил тебя, Россия, как я нежно и заботливо о тебe думал, как я тебe честно служил, как я за тебя беззаветно и невидимо умирал. И пусть моя к тебе любовь останется ненарушимой тайной моего сердца, покорно и с радостью исшедшего за тебя кровью!

Какую привязанность со стороны солдат получал Панаев за свою заботу о них, свидетельствуют безхитростные солдатские письма. Вот два письма солдат из команды Заамурского округа пограничной стражи, бывших раньше у Панаева в обучении. Узнав, что Панаев находится недалеко от них, они пишут так: