Текст книги "Второй дубль"

Автор книги: Е. Нельсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Е. Л. Нельсон
Второй дубль

Маме посвящаю.

За то, что ты проста в своей мудрости и мудра в своей простоте.

Каждый человек на земле, чем бы он ни занимался, играет главную роль в истории мира и обычно даже не знает об этом.

Пауло Коэльо

Пролог

Сквозь сон я услышал звонок. Решив, что, наверное, ошиблись квартирой, я натянул одеяло на голову. Но звонок настойчиво прозвучал еще раз. Я сунул ноги в домашние тапочки и, набросив халат, нехотя поплелся к домофону. Это был мой друг.

– Ты не спишь? – на ходу спросил Игорь и, не дожидаясь приглашения, уверенно прошел прямо на кухню.

– Уже нет, – все еще сонно промямлил я, плетясь за ним, и тут же спохватился: – Что случилось?

– Слушай. Я уже которую ночь уснуть не могу, а если и засыпаю, то просыпаюсь от того, что мне один и тот же сон снится. Как будто я в суде, и судья задает мне один и тот же вопрос. И я просыпаюсь каждый раз весь в поту.

– Да что за вопрос‑то? – уже немного раздраженно спросил я. Ну дает! Поднять меня в воскресенье в шесть часов утра из‑за какого‑то дурацкого сна!

– Да спрашивает он меня, дословно: «Если бы тебе предложили сыграть самого себя в фильме о твоей собственной жизни, ты бы согласился?» И знаешь что? Каждый раз я не знаю, что ответить, а он ждет. И подсознательно чувствую, что он будет ждать до тех пор, пока я не найду ответ.

Я поплотнее запахнул халат и стал заваривать кофе. Сознание мое еще не до конца вышло из состояния ровного глубокого сна, в котором пребывало несколько минут назад.

– А что мне ему ответить, а? Что это будет за фильм? – продолжал Игорь. Интересно ли будет людям его смотреть? Будет ли моя история вдохновлять людей? И о каких моих победах я могу рассказать? О чем я мечтал? И делал ли я все для того, чтобы воплотить мою мечту в жизнь? Я знаю, что мне еще доведется туда вернутся, чтобы дать ответ. Ты понимаешь? И что я отвечу? Что времени, мол, не было? Что надо было семью кормить? Детей растить? И ведь у меня все путем. Свое дело, достаток, дети пристроены, жена довольна. А душа все равно продолжает чего‑то смутно просить. Спрашиваю я у души: что еще надо? И слышу в ответ: «Ты сам знаешь!» Вот я и решил. Продаю бизнес. Мы с Ленкой в Южную Америку едем. Помнишь, я рассказывал тебе однажды о том, что мечтаю пожить среди индейцев, узнать побольше о племенах, программу свою об этом снять, в конце концов, и еще научиться специальной технике резьбы по дереву, известной только им.

И по мере того, как Игорь говорил, в голове все настойчивее билась мысль: вот он, знак. Теперь я слышал Игоря как бы издалека, и только отдельные его слова отчетливо долетали до меня: мечта, путь…

Игорь ушел, весьма довольный тем, что он наконец‑то сам смог ответить на свой же вопрос, ответ на который он всегда знал в глубине души, и что наконец смог принять решение. А я поплелся в спальню. Но вместо того чтобы заснуть, я лежал, уставившись в потолок, а в сознании все так же неотвязно вертелось: это знак, теперь тебе больше не увильнуть от того, что ты оттягивал уже некоторое время, находя различные оправдания, ссылаясь на творческий кризис, на семейные дела, на поездки по миру.

История ждала того, чтобы о ней услышали. Та история, что рассказали мне несколько месяцев назад в интервью, которое я делал для киножурнала. Но вот руки не поднимались начать писать, почему‑то все откладывал под различными предлогами, которые сводились к одному: пока не готов, потом.

А когда это – потом? А если «потом» никогда не придет? И если «готов» никогда не настанет?

Все‑таки это правда, и жизнь направляет каждого навстречу его судьбе. Да вот только не у всех нас есть мужество следовать своему пути. И мы находим отговорки, разменивая свою мечту на сотни мелочных и более приемлемых желаний…

И вдруг какая‑то сила просто вышвырнула меня из кровати и толкнула к письменному столу с лежавшим на нем ноутбуком. И пальцы быстро застучали по клавиатуре, казалось бы, сами собой выходящие из‑под них слова.

Глава 1

…Она любила перебирать старые фотографии. Люди и предметы на них были неподвластны времени, хотя некоторые из фотокарточек уже пожелтели. Они не приносили ей утешения, нет. Они лишь были той единственной ниточкой, связывающей ее с тем, другим, миром.

Вот она в семнадцать лет, только что покинувшая дом, уехавшая искать счастья в Москве. Карие, огромные, как у лани, глаза, пухлые чувственные губы, этот упрямый подбородок, модная челка. Ее волосам завидовали все девчонки. Густые и длинные, ее роскошные русые волосы становились предметом восхищения всех окружающих. Даже цвет волос был необычным: светлая, пшеничного цвета челка создавала выразительный контраст с темно‑русой копной волос. Все думали, она красит челку, и не раз ей приходилось доказывать подругам, что этот цвет подарила ей природа.

Вот она самая нарядная из всех подруг, с роскошной укладкой а‑ля Брижит Бардо. Сколько денег она тогда угрохала из своей стипендии на дорогого парикмахера…

А вот здесь ей восемнадцать. Короткая, под мальчика, стрижка, уверенный взгляд первой красавицы курса…

А вот ее первые съемки.

– Королева! – кричал режиссер восторженно.

Она отлично справлялась с ролью. Ей пророчили блестящее будущее и известность. И она так стремилась достигнуть этих вершин и доказать всему миру, что она звезда…

Она уже давно забыла это чувство. Все слилось в унылые будни. Отграничив себя от внешнего мира, она никуда не выходила, разве что в магазин – купить продуктов. После того как их сократили на работе, она не видела никого из своих бывших коллег. У нее не было подруг, а к тем знакомым, которые приглашали ее на чай или на дачу на шашлыки, она не ходила, вежливо отказываясь. Она просто сидела дома, тупо смотря телевизор или читая книги и сетуя про себя на свою судьбу.

Она посмотрела на часы. Одиннадцать. Самолет Влады прилетает в пять минут второго. Есть время привести себя в порядок. А выехать все равно нужно будет пораньше. Не дай Бог пробки.

Привести себя в порядок означало закрутить волосы в пучок, нанести немного румян на щеки и подкрасить губы светлой помадой. Она пристально рассматривала себя в зеркале: морщин почти не было, разве что мимические на лбу и в носовых складках. Она позволяла себе хорошие крема. Седину, пробивавшуюся в волосах, она тщательно закрашивала. Худощавое тело еще было упругим и моложавым. Но весь ее вид был каким‑то угрюмым, потерянным. Увядшая роза: красота еще сохранилась, а запаха уже нет.

Одеться для нее было делом двух минут. Быстро натянула на себя темные брюки, темный пуловер.

«Надо купить что‑то светлое, я и так худая, а темный цвет еще больше худит», – подумалось ей.

Темная шапочка, куртка, сумка.

– Совсем я старухой стала, даром что пятьдесят завтра, – тяжело вздохнув, она вышла из квартиры.

Как всегда перед их приездом она разволновалась. А вдруг они опоздали на самолет? Или что‑то с паспортом?

– Мам, привет!

Она повернулась на голос дочери. Как же она их не заметила? Данил смущенно улыбался, узнав бабушку. Дочка обняла, поцеловала в щеку. Вера никогда не любила объятия и поцелуи при встрече, они ей давались с трудом. Вот и сейчас только немного приобняла Данила за плечи. Нечего нежничать.

В такси она смотрела на свою красивую дочку и, как всегда, испытывала двоякие чувства. Гордость за то, что у нее такая дочь, красивая, умная, уже так многого добившаяся в своей жизни. И обиду… Обиду за то, что у нее самой не сложилось, за то, что она одинока, никому не нужна и уже никогда ничего не испытает в своей жизни. И, как она ни отказывалась себе в этом признаться, чувствовала она и уколы зависти. Она завидовала дочкиной красоте, силе, решимости. Влада шла по жизни словно играючи, легко достигая своих целей, легко относясь к превратностям судьбы, легко обретая друзей. Вера завидовала дочкиному оптимизму, одновременно боясь и не понимая его. Она не понимала, как можно так легко относиться к жизни, жить в полной уверенности в том, что все будет так, как ты захочешь. Сама же она переживала по каждому, по выражению дочери, пустяку.

– Мам, ну как дела? – голос дочери оторвал ее от размышлений.

Вера перевела глаза на внука, красивого пятилетнего мальчика, которого она видела дай Бог один раз в год. Он понимал по‑русски, но отвечал всегда по‑французки. Матери приходилось переводить.

– Ну что, вот оставили бабушку одну, скучно ей, тоскливо.

– Мам, прекрати, ну что ты опять за свое. Лучше скажи, ты точно решила, что не хочешь никого приглашать?

– Нет, никого не хочу. Еще чего. Посидим где‑нибудь и хватит.

– Мам, ну пятьдесят лет все‑таки. Давай Никитиных пригласим. Веселее будет.

– Ну Влада, отстань. Я тебе говорю, не надо.

– Ну ладно, не хочешь – и не будем.

Вечером, когда Данилка уже спал, они сидели на кухне.

– Мам, ну давай, за тебя, – произнесла дочка.

Две женщины, мать и дочь, так редко видевшиеся, так редко откровенничающие друг с другом… Казалось бы, им так много нужно друг другу рассказать, но речь шла лишь о поверхностных вещах, не касавшихся ничего личного.

Влада втащила на кухню чемодан и начала вынимать подарки. Белый брючный костюм, о котором Вера давно мечтала и о котором упомянула, когда дочка спросила, что она хочет получить на день рождения. Влада продолжала вынимать из чемодана духи, туфли, дорогие крема. Вере, которая обычно каждый раз находила что‑то, что можно было бы покритиковать, на этот раз все понравилось.

– Мам, завтра наденешь этот костюм в ресторан. А с утра пойдешь в парикмахерскую, сделаем тебе прическу.

– Да ну тебя! Ты что это придумала? Настроения у меня нет в ресторан идти.

– Мам, ты что, совсем затворницей хочешь стать?

– Вот выдумала! Да я буду там как дурочка сидеть.

– Ну хватит говорить ерунду. Ты и так никуда не выходишь, разве что в магазин. Никитины тебя приглашают в гости – ты не ходишь. Коллеги на дачу зовут – ты отказываешься. Как это понимать? Пятьдесят лет только раз в жизни, надо это как следует отметить.

Вера не стала дальше спорить, зная, что Владу все равно не переубедишь.

– С днем рождения! – первое, что Вера услышала на следующее утро. Внук забежал в ее спальню и вручил красиво упакованный подарок.

– Спасибо, Данечка. – Надорвав упаковку, она вытащила большой альбом, в котором были фотографии и стихи.

– Я потом почитаю, – сказала она и отложила альбом в сторону.

Дочка ничего не сказала, зная, что мать просто стесняется показывать эмоции.

– Мам, нам пора. К парикмахеру, – ответила Влада на безмолвный вопрос в глазах матери.

– Мам, а ты еще ого‑го! – воскликнула дочка выходящей от парикмахера Вере. – Цвет – просто супер, – одобрила Влада каштановые локоны. – И прическа отличная, тебе очень идет.

Вера чувствовала себя необычно с этой прической, ее наполнило ощущение новизны.

Они погуляли немного по Невскому, съездили на Горьковскую в планетарий и зоопарк, где Влада плакала, смотря на животных, метавшихся по клеткам.

Веру всегда ставила в тупик эта чрезмерная восприимчивость дочки в отношении больных животных, стариков и ее нечувствительность, даже черствость по отношению к своим родственникам, друзьям.

Владка (по‑другому она дочку никогда не называла) жила во Франции с сыном и мужем. У дочери это был второй брак. Уехав из дома совсем молоденькой студенткой по обмену, Влада решила не возвращаться на родину и строить свое счастье в другой стране. Благодаря превосходному знанию языков она устроилась на практику в крупную адвокатскую фирму, a через несколько лет уже имела свой бизнес, дом, машину последней модели. От первого брака, тоже французского, у нее был сын Данька.

Судя по всему, во втором браке у нее была еще и любовь. Влада встретила Генри на одной из конференций. Она, как всегда, не углублялась в детали: француз по происхождению, миллионер, работает с недвижимостью. Конечно, Вере было интересно узнать немного подробнее об отчиме Данила, но, зная, что дочка многого не расскажет, больше ничего не спрашивала.

Около пяти вечера они втроем пошли в ресторан, где Влада заказала столик. Людей было мало, это Вере понравилось. Все‑таки непривычно она себя чувствовала в белом костюме, с новой прической, такой разрядившейся дамочкой из высшего общества.

И Влада, и Данил выглядели шикарно: она – в маленьком черном платье, а мальчик – в светло‑сером костюме с красной рубашкой, настоящий светский львенок.

В ресторане Вера стеснялась. Она привыкла есть одной вилкой, без ножа, и, видя, как красиво едят дочка с внуком, смущалась.

– Мам, прекрати. Ешь как привыкла. Будь сама собой, – успокоила Влада мать.

Одни за другим стали подходить посетители. Из другого зала послышались музыка и смех. Слышно было, как произносят тосты.

– У кого‑то, наверное, фуршет, – предположила дочка. – Жалко, что ты никого не захотела приглашать, веселее бы было. Мама, надо уметь наслаждаться жизнью.

– А нам и так хорошо, да, Данил? – обратилась Вера к внуку. Тот кивнул.

– Извините, что я беспокою… – раздался вдруг мужской голос. – Я вот тут все смотрел на вас… Вера?

Вера обомлела. Она узнала его. Узнала в ту же самую минуту, как он подошел к их столику. Она ничего не смогла вымолвить в ответ, только кивнула…

Воспоминания вихрем проносились в ее голове, мелькая картинками из давнего прошлого. Вот они взбираются по скале, вот они стоят у костра, он греет ей руки, обнимает, шепча: «Моя девочка»…

– Вера, вот так встреча! Вы меня узнали? – донеслось до нее как из тумана.

– Я преподавал в училище, где училась Вера… Тимофеевна, – обратился незнакомец к Владе. – А вы, наверное, дочка? Владимир Георгиевич, – представившись, пожилой мужчина протянул руку поочередно Владиславе и Данилу.

– Владислава. А это внук Веры Тимофеевны, Данил. Он по‑русски понимает, но почти на нем не говорит.

– Иностранец?

– Да, француз.

– Здорово. Я тоже за границей жил, работал там, сейчас вот вернулся на родину, думаю здесь поработать.

– Владимир Георгиевич! – раздалось из соседнего зала. – Владимир Георгиевич, мы вас ждем, сейчас Сергей будет тост говорить.

– Сегодня здесь праздник у моих друзей. Вера Тимофеевна, а можно телефончик ваш записать? Я тут буду довольно долгое время, хотелось бы вас еще увидеть.

– Нету у меня телефона, – вдруг выдавила она из себя.

– Да мне не обязательно сотовый, вы мне свой домашний дайте.

– У меня его нет, – сказала как отрезала Вера.

И Владимир Георгиевич, и дочка посмотрели на нее с удивлением. В глазах мужчины читалась обида.

– Ну, жалко, – сказал Владимир Георгиевич. – Мне, к сожалению, надо идти к друзьям. Было очень приятно познакомиться, Владислава, Данил. Вера, прощайте, – сказал он, и его голос был мягким‑мягким.

– Прощайте, – сдавленным голосом просипела она. И, подняв на него глаза, встретила такой знакомый, такой теплый взгляд синих глаз. Когда‑то черные, как смоль, волосы поседели, морщинки бороздили щеки и прятались в уголках глаз, но вот взгляд… Этот взгляд не изменился. От этого взгляда ей захотелось бежать прочь и одновременно припасть к нему, спрятаться в его руках.

Влада видела, что мать очень взбудоражена, и решила подождать, пока та упокоится. Она стала разговаривать о чем‑то с сыном. Через пару минут не выдержала.

– Мам, ты зачем соврала насчет телефона? Он же хотел тебя снова увидеть.

– Ну вот еще, нужен он мне больно, – сказала Вера насупившись.

– Ну чего ты боишься?

Влада завелась и хотела прочитать ей лекцию, но Вера оборвала:

– Хватит, давай заплатим и пойдем. Лучше дома допразднуем. Ты же знаешь, я рестораны не люблю. Непривычная я к этому делу.

– Хорошо, мам, как хочешь. Пока несут счет, я отлучусь в туалет.

– Где ты там застряла? – почти набросилась Вера на дочку, когда та возвратилась к столику. Она и не подозревала, что в холле дочка столкнулась с Владимиром Георгиевичем и что предметом их разговора была она, Вера.

Уже дома, когда они вдвоем сидели на кухне за чашкой чая и бокалом вина, дочь спросила:

– Мам, ну зачем ты его так отшила? Почему ты не дала ему свой номер?

Вера, разгоревшись то ли от чая, то ли от вина, выпалила:

– Да, не дала. Да зачем он мне сдался?

– Мам, я же все знаю о том, кем он для тебя был. Ты же его любила.

– Так то давно было. И откуда ты, интересно, это знаешь?

– Знаю, дневник твой читала, когда подростком была.

– А то ты там что‑то понимала.

– Конечно, понимала. А если не понимала, то запомнила, о чем ты писала, а когда старше стала, все по полочкам разложила. Это же твой учитель. Ты ж любила его, любила всю свою жизнь, все это время.

– Я и папашу твоего любила.

– Не думаю. Во всяком случае, не так, как этого. Я же помню, когда у меня было горе на почве любви, а ты сказала, что нечего, мол, плакать, все пройдет, ты тоже любила, это ты его имела в виду?

– Не помню, что я что‑то подобное говорила.

– Да все ты помнишь, только боишься самой себе признаться.

Вера молчала, уставившись в темное окно.

– Мам, ну так это же хорошо. Это Бог тебе послал его снова, спустя годы, понимаешь? Жизнь твоя проходит. Да и не жизнь это, а так, существование. Ты сидишь дома и ничего не хочешь. Не хочешь встречаться с людьми, не хочешь куда‑то выходить. Ты винишь меня в том, что я уехала, бросив тебя одну, но и к нам ты ехать не хочешь. Ты могла бы многого достичь в жизни. А ты? Чего ты достигла? Ты говоришь, что тебе было тяжело с маленьким ребенком, и это, конечно же, так, но другие ведь могли.

– А что я могла? Кому я была нужна с ребенком? Да что ты знаешь, Влад! Нас, матерей‑одиночек, тогда осуждали. И меня осуждали все, начиная дворником и кончая профкомом.

– Ладно, мама, давай не будем портить вечер. Не мне тебя судить. Ты мне все дала, что могла. Единственное, что я тебе могу сказать, что не поздно и в пятьдесят начать жить. Ты просто боишься.

– А ты много понимаешь, – обиделась Вера.

Обе посидели еще немного молча.

– Ладно, пойду спать, – сказала дочь.

Вера осталась сидеть, тупо уставившись в пространство. В голове мелькали картинки прошлого, как на кинопленке…

Глава 2

…На просторах южных Манычских степей уютно раскинулось село Дивное, с добротными домами, большими подворьями, окруженное зеленью садов.

Сад Дымовых славился своей красотой. Чего у них только не было! Вишневые и черешневые деревья стояли стройными рядами, и их благоухание распространялось далеко вокруг. Абрикосы и сливы были посажены вдоль забора, граничившего с соседним двором, и Веруня любила прятаться в их ветвях, наблюдая, как противная соседка Любка выпускает задним двором хахаля. Виноградные лозы вились по стенам беседки, которая была излюбленным местом отдыха отца, здесь он позволял себе небольшую передышку за чашкой чая. В другой стороне сада наливались соком груши и яблоки, за ними алыча. Розовый бархат малины и упругие ягоды красной и черной смородины купались в неге солнечных лучей в дальнем конце этого великолепного сада, молва о котором шла далеко за пределы Дивного. Между двумя деревьями тутовника, раскинувшими свои кроны в самом центре этого буйства зелени и создававшими приятную прохладу в жаркие дни, висел гамак, где ее старший брат Мишка любил дремать в послеобеденную жару. Здесь‑то и устроилась, свернувшись комочком, тринадцатилетняя Вера.

– Верк! Подь ты сюды! – через дрему услышала она бабкин голос и по его тону почувствовала, что назревает буря.

– Шо, баб?

– Я тебе говорила абрикосы собрать?

– Ну.

– Я тебе говорила газеты расстелить и абрикосы положить на них сушиться?

– Баб, ну говорила, ну шо еще?

– А ты зачем, сукина дочь, их за ограду к соседке набросала, а? Ты что такое творишь, добром разбрасываешься? Отец все силы на сад тратит, а ты их к соседке!

– Баб, да я всего несколько кинула, они гнилые были!

– Гнилые? Да я тебе щас дам, засранка! – бабка замахнулась на Веру хворостиной, и та завопила, как резаная.

– Вы шо тут гавкаетесь? – раздалось из‑за летней кухни. Отец, высокий и худой, в своей закадычной «ленинке», показался с ведрами воды.

– Тимош, ну вот глянь, паршивка какая растет. Любка нынче приходит и благодарит за абрикосы. Таких дюжих и гарных, говорит, никогда у нее не вырастало. Спасибо, говорит, соседушки, шо поделились. А я стою и не знаю, шо говорить, – продолжала бабка. – А потом доперло до меня, что вот энта засранка абрикосы собирать не хотела и Любке их накидала за ограду.

Отец, не любивший шума, только усмехнулся:

– Да нехай их, абрикосы энти. Их полно ишо, хватит нам. Верусь, ходи, подсоби мне управиться.

– Щас въеду хворостиной ей, шоб знала, как добром раскидываться! – бушевала бабка.

– Нехай, маманя, опосля. У гусей с утями ишо не управились, как бы те от жары не откинулись. Мотай на баз, Верка, дай им воды быстро. А потом я с тобой погутарю, – прибавил отец нарочито суровым тоном.

Вера с благодарностью посмотрела в спокойные серые глаза отца. Она знала, что никакого разговора не будет, отец это говорит перед тещей просто для отвода глаз.

– Тьфу ты! Последыш, – качая головой, бросила ей вслед бабка.

Верка и правда росла сорванцом, но родители, имея еще двоих детей, завертевшиеся в своем огромном хозяйстве, младшей дочери уделяли мало внимания. Разве что бабка любила потаскать Верку за косы или выпороть хворостиной в целях воспитания.

Последышем называли ее в семье. Мать родила ее почти в сорок, что по тем временам было очень поздно. Девочка была предоставлена самой себе с раннего возраста. В большом селе ей было привольно расти, она бегала с мальчишками, воровала черешню в соседских дворах, хотя в их огромном саду было все, чего душа пожелает.

Сестра Мария, которая была старше Веры на десять лет, уехала учиться в город пятнадцатилетней, и Вера ее почти не знала. Маша приезжала навестить семью время от времени, но большая разница в возрасте не давала сестрам сблизиться по‑настоящему. Другое дело был брат Мишка. Несмотря на то, что между ними было пять лет разницы, он всегда позволял ей быть в компании его друзей, играть с ними в войнушку или казаки‑разбойники.

Вера очень любила брата. Миша был единственным, кто не смеялся над ее мечтой стать актрисой. Он защищал ее от бабкиной хворостины и от мамкиной ругани. И от более серьезных опасностей защищал ее брат…

Как‑то была она в хлеву, давала скотине воды, когда внезапно кто‑то набросился на нее сзади, повалив на пол и закрывая ей рот противной потной рукой. Вне себя от ужаса, она почувствовала другую руку, шарящую у нее под юбкой и пытавшуюся стянуть с нее трусики. Чужая рука заглушала Верины крики. Неистово извиваясь, Вере наконец‑то удалось освободиться от рук, крепко державших ее.

Повернувшись, она увидела двоюродного брата Юрку. Четырнадцатилетний Юрка просипел:

– Не ори ты так, дура…

Внезапно какая‑то сила бросила его в угол. Это был Миша. Вера, рыдая, через слезы пыталась что‑то сказать брату.

– Иди в хату, Верк, я с ним поговорю.

После этого Мишкиного разговора Юрка никогда больше не приходил к ним и обходил Веру за версту.

Но однажды страшная беда все‑таки приключилась с Верой.

Стоял солнечный день бабьего лета, когда Вера, стараясь не попасться на глаза бабке, вышмыгнула из калитки, чтобы пойти на пруд с одноклассниками. Щелкая семечки и оживленно обсуждая школьных учителей, группа девчонок и ребят шла по сельской улице. Бык появился неожиданно. Черный, с огромными рогами и кольцом в носу, он смотрел на застывших подростков. Казалось, он не проявил к ним никакого интереса и побежал в другом направлении. Но внезапно резко повернул и, наклонив голову, устремился в сторону ребят.

Девчонки завизжали. Все побежали в разные стороны, кто‑то ныряя в кусты, кто‑то карабкаясь на ограды.

– Верка, давай, лезь! – уже забравшиеся на забор Саня и Витек готовы были ее подхватить.

Вера протянула им руки, но наверх залезть не успела. Бык ударил ее рогами. Дальше она не помнила, но пацаны рассказывали, как бык порол ее, подбрасывая и играя ею, словно тряпичной куклой.

Михаил, услышавший крики, первым поспешил на помощь. Подбежали еще несколько человек, кто‑то с плетями, кто‑то с вилами, и, матерясь, загнали быка за ограду.

Вера чудом выжила. Раны зажили через пару месяцев, оставив шрамы на плече и ноге, но вот дар речи она потеряла и некоторое время совсем не говорила. Какое же это было тягостное чувство: все слышать, все понимать, но быть не в состоянии произнести членораздельные слова! В старую больницу соседнего села ее отвезли один раз, доктор осмотрел ее, сказал, что бывает такое от сильного испуга, и посоветовал попробовать петь. Это, по его словам, могло помочь.

Несколько раз мать водила дочку к Копильше, местной знахарке. Та читала над Верой какие‑то заговоры и поила ее травяными отварами. То ли шептания знахарки действительно помогли, то ли молитвы матери, но речь стала потихоньку возвращаться к девочке.

После перенесенного шока осталось заикание, которое особенно проявлялось, когда Вера волновалась. Однажды учительница вызвала ее к доске читать стихотворение Лермонтова. Это было ее первое после выздоровления выступление перед классом. Она вышла и уже на первой строке стала заикаться. Девчонки стали шушукаться и переглядываться между собой. Вера сделала новую попытку. Кто‑то захихикал было, но быстро прекратил, заметив слегка приподнятый в воздухе кулак грозного одноклассника Саньки.

– Ну что, ты будешь рассказывать или нет? – спросила ее учительница.

– Ггггалина Ииввановна, ммне… – Вера с мольбой посмотрела на учительницу. Та, не глядя на Веру, записывала что‑то в классном журнале.

– Неудворительно, Дымова, – учительница наконец подняла голову.

Не выдержав унижения, выбежала она из класса со слезами на глазах, беззвучно поклявшись себе, что заикой не будет.

И часто после этого, тайком подглядывая в заборную щель, наблюдал соседский парень Сашка, как она, укрывшись ото всех в саду, декламировала вслух стихи или пела песни, с каждым разом все четче и увереннее произнося слова и предложения. Через несколько месяцев заикание исчезло полностью.

Вера сознавала, насколько хороша собой, знала себе цену. Сельские пацаны дрались из‑за нее, а взрослые мужики открыто восхищались ее дикой, необузданной красотой. Она флиртовала, позволяла мальчишкам по очереди нести ее портфель, но никому предпочтения не отдавала.

Ее мечта стать артисткой все крепла, и Вера строила грандиозные планы о том, как она поедет в Москву, как снимется в кино.

– Малаш, гарная у тебя внучка дюже, продай девку, – приставал к бабуле дед Бровко, приходивший посидеть на лавочке и покалякать.

– Да зачем деньги тратить? Бери ее так, бесплатно отдадим. Толку от нее все равно никакого. Артисткой, говорит, хочет быть.

– Артисткой, Верунь, значит, решила стать? – серьезным тоном, но с искрой в глазах подначивал дед Бровко.

Слова бабки ужасно задевали ее, и она обижалась:

– А вот и буду! Вот увидите! – кричала она.

И, окончив школу, поехала в Москву поступать в Щукинское. Ни мать, ни отец не могли с ней поехать, не могли бросить огромное хозяйство, а у брата только что появился ребенок. И Вере пришлось ехать одной. Было страшно. Мать дала ей денег на дорогу и на первое время, наказав деньги на пустяки не тратить и в Москве, если не поступит, не сидеть, а возвращаться в село. Вера, попрощавшись с родными, села в поезд с твердым настроем, что скоро Москва будет у ее ног.

…Она поступила. Поджилки тряслись, когда она вслух читала Есенина и пела старинную казачью песню, но она справилась блестяще. И начались самые интересные дни ее жизни. Училище стало для нее землей обетованной. Каждое утро, наскоро позавтракав, она со всех ног спешила на занятия, чтобы снова окунуться в атмосферу содружества людей, увлеченных, одержимых искусством, объединенных одним делом. Разбор ролей, импровизации, репетиции допоздна…

А потом была подготовка к походу. Первый курс ехал летом на Кавказ, чтобы познакомиться с древней культурой и покорить Кавказские горы. И нервное щекотание внутри от осознания того, что он поедет с ними…

На Кавказ с их курса ехало человек двадцать. Владимир Георгиевич был единственный из преподавателей, ехавший с ними. Заядлый спортсмен, опытный альпинист, он и был организатором этой поездки. Горы он знал как свои пять пальцев, благо там родился и вырос и на всех походных маршрутах побывал. Владимир Георгиевич преподавал на кафедре искусствоведения, и хотя разница в возрасте у него с его учениками была небольшой, студенты, а особенно студентки, смотрели на него как на умудренного опытом взрослого.

Девушки восхищались его красотой. Высокий, широкий в плечах, с тонкой талией и длинными крепкими ногами, он был похож на танцора лезгинки. Темные волосы волнами спадали на плечи. С едва заметной горбинкой, правильной длины нос, выдающаяся верхняя губа, очерченная, как лук купидона, и синие глаза под черными загибающимися ресницами. Но при своей яркой кавказской красоте он обладал на удивление спокойной и уравновешенной, совсем не кавказской натурой. Он, казалось бы, не замечал, какой эффект производит его внешность и его личность на людей. Не замечал украдкой посланных ему вслед влюбленных девчоночьих взглядов и восхищенных взглядов мальчишек. Люди, разговаривавшие с ним, всегда комфортно чувствовали себя в его обществе. Относившийся к людям без предвзятости, одинаково доброжелательный со всеми, Владимир Георгиевич сыскал любовь и уважение и студентов, и своих коллег.

Вера, привыкшая к вниманию противоположного пола и знавшая, как себя надо вести с ребятами, перед Владимиром Георгиевичем млела. Она влюбилась первой взрослой любовью, но никому об этом не рассказывала и с подругами не делилась.

Чутьем понимая, что для Владимира совсем не важна в человеке внешность, она хотела выделиться, став самой лучшей студенткой курса.

А вот сейчас ей предстояло вместе с ним ехать в горы. Для себя она решила, что и здесь она должна быть лучше.

Никто из группы раньше в горы не ходил, и маршрут им предстоял отнюдь не легкий. Поход планировался по Сванетии – самой высокогорной части Грузии на ее северо‑западе.

Путь предстоял неблизкий – из Москвы на поезде до Тбилиси, затем в Зугдиди, а оттуда автобусом в Местию. Из Местии должны были подниматься в горы. Путешествие рассчитывалось на три недели. Привал собирались делать либо в палатках, либо, если уж очень холодно будет в горах, останавливаться на постой в горных селениях.

Для всех поход был вроде какого‑то увлекательного приключения, и группа только об этом и говорила. И вот наконец настал долгожданный день отъезда.

В плацкартном вагоне было весело. Грузины, ехавшие в поезде, угощали их коньяком и красным вином. Пацаны взяли с собой гитару и по вечерам, собравшись вместе, тесно скучившись на нижних и верхних полках плацкартного купе, пели песни из популярных кинофильмов.