Текст книги "Весенняя сказка"

Автор книги: Е. Аверьянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

III

На другой день Ирина проснулась ранее обыкновенного. Она приподнялась на постели и по старой привычке начала тревожно прислушиваться, все ли спокойно в соседней комнате, где прежде спала больная Тулыпина; но вспомнив, что в этой комнате никого больше не было, она снова тихонько опустилась на подушку и несколько минут пролежала неподвижно, совершенно подавленная сознанием своего полного одиночества.

В целом широком мире теперь у нее больше никого не было, кто бы хоть немного заботился о ней. Совсем, совсем одна! Никогда еще Ирина не ощущала этого так сильно и так болезненно, как в настоящую минуту. Но горевать было не время! Жизнь предъявляла молодой девушке свои серьезные требования. Приходилось так или иначе решать свою участь, и притом решать немедленно, не откладывая.

Лабуновы говорили вчера об их отъезде в имение. Но с этим Ирина уже окончательно покончила: она ни за что на свете не последует за ними! Однако куда же идти в таком случае, к кому обратиться за помощью, где и какую искать работу?!

Вот вопросы, которые уже много раз задавала себе за последнее время Ирина и которые и теперь всецело занимали ее в то время, как она медленно одевалась и расчесывала перед зеркалом густые волнистые волосы.

– Иринушка, отвори, родименькая, это я, не бойся! – неожиданно послышался за дверью осторожный голос Феши.

Ирина неохотно отворила дверь и впустила горничную; ей совсем не до разговоров было.

– Что те-то, спят еще? – тихонько спросила она, указывая на парадные комнаты, где временно поместились Лабуновы.

– Спят, спят, матушка, где им, поди, не скоро еще проснутся после вчерашнего-то! – усмехнулась презрительно Феша. – Я вот нарочно и пришла к тебе пораньше поговорить по делу, родненькая!..

Феша казалась смущенной.

– По делу? По какому делу? – рассеянно спросила Ирина, занятая своими собственными мыслями и не обращая на нее внимания. Молодая девушка стояла в эту минуту перед зеркалом, спиной к горничной и продолжала задумчиво закалывать свои волосы.

Феша молчала.

– По какому делу? – еще раз переспросила Ирина, с удивлением оборачиваясь в ее сторону.

Вместо ответа Феша вдруг порывисто кинулась к ней и, схватив ее руку, начала подобострастно покрывать ее поцелуями.

– Барышня, голубушка! – всхлипывала она. – Прости ты меня, окаянную, виновата я перед тобой, шибко виновата, поначалу смолчать думала, да невмоготу стало, не хочу на душе греха таить!..

Феша продолжала всхлипывать, покрывая поцелуями обе руки Ирины.

– Феша, оставьте, вы знаете, я не люблю этого! – с неудовольствием проговорила молодая девушка. – Что с вами, в чем дело, чем вы виноваты передо мной?

– А в том виновата, матушка, что если бы не я да покойная барыня наша (прости, господи, не тем будь она помянута), то не пришлось бы теперь тебе, сиротинушке, по миру идти без копейки да дарма служить у Лабуновых, a имела бы ты над собою кров родимый да верный хлеба кусок! Вот погоди, дай досказать, уж коли решила раз, так ничего не утаю, все открою, все как есть!

Ирина, полная смутной тревоги, тяжело опустилась на свой кожаный диванчик и, не спуская изумленных глаз с желтого морщинистого лица Феши, приготовилась с бьющимся сердцем выслушать исповедь старой горничной.

– Вот, видишь ли, матушка моя, – продолжала Феша, стоя перед нею и сильно жестикулируя по своей привычке, – годков девять тому назад, когда ты малой дитей приехала к нам со своей мамушкой, Дарьей Михайловной, наша-то Авдотья Семеновна, можно сказать, еще во всей своей силе была. А тут, словно кто сглазил ее, смотрим: начала вдруг хиреть наша барыня и день ото дня, год от году все хуже да хуже, все хуже да хуже! Вот и решила Авдотья Семеновна полегоньку да помаленьку тебя, значит, ко всем ейным делам приспособить, на что, мол, лучше: свой человек, верный, никуда не уйдет и денег ему платить не надо! Однажды вечор, родненькая, как сейчас помню, наша-то Авдотья Семеновна и зовет меня к себе.

«Ну вот, говорит, Феша, ты теперь в моем доме без мала годков пятнадцать живешь, и я была много довольна тобой, а если умна будешь, то и впредь твои услуги за мной не пропадут» (а сама при этом, знаешь, этак потихоньку мне красненькую в руку сует!).

Подивилась я на ту пору, потому как расчетливые были барыня; однако виду не показываю и, как водится, к ручке сейчас: «Покорно, мол, благодарю, сударыня, рада вашей милости и впредь завсегда стараться!»

«Ну, а коли так, говорит, то отныне вот какой тебе указ от меня выйдет: все письма на имя барышни и Дарьи Михайловны, а также и те, что они сами писать будут, перво-наперво ко мне на стол подавать! Слышишь, Федосья, поняла?»

«Как не понять, дело немудрящее», – а только чувствую, что она тут что-то неладное затевает.

«И не вздумай болтать! – говорит. – Смотри, чтобы весь этот разговор промеж нас оставался, а случай что узнаю, так тебе же худо будет, потому как моя расправа коротка, голубушка, паспорт в зубы – и на все четыре стороны марш. Слышишь, Федосья, поняла?»

Как не понять, оченно даже поняла: паспорт в зубы да и марш! А только легко ли и нашему брату место терять, тоже и это подумать надо, а особливо ежели у кого в деревне целая семья на шее висит?

Жаль-то мне, жаль было Дарью Михайловну и тебя, Иринушка, жаль, слов нет, а только скажу по правде, свою долю злосчастную еще жальче! Ну, вот я и стала орудовать, матушка, да так-то навострилась, скажу тебе, что вскорости ни единого письма больше помимо моих рук не проходило. И много мне в ту пору от барыни двугривенничков да полтинничков перепадало, а иногда раздобрится, так, смотришь, и целый руп подарит!

Однако стала я, матушка моя, примечать, что Дарья Михайловна за последнее время словно чего-то хоронится от меня; бывало, прежде ейная комната завсегда открыта, а тут как примется моя барыня какие-то бумаги разбирать, так сейчас и дверь на запор!

Ну, думаю, видно, подозревать стала!

Вот как-то утречком вхожу я невзначай в ее спальню и вижу: сидит твоя мамушка, пригнувшись над письменным столиком, и что-то пишет, да, должно быть, что-то важное, потому как даже и не обернулась в мою сторону, когда я тихонько к дверям подошла. Это было уж к концу, заметь, почитай, перед самой последней болезнью ее.

«Позвольте, говорю, сударыня, письмецо, я сейчас мимо почты пойду!»

А она, куда тебе, и не смотрит на меня, только рукой махнула: «Не надо, говорит, сама отнесу!»

A где тут сама, когда еле ноги волочит да и пишет-то, можно сказать, через силу совсем!

Однако как-никак, а письма этого мне так и не удалось заполучить. Дарья Михайловна каким-то манером ухитрилась помимо меня его на почту отправить, а как отправила, так и слегла, словно она тут разом всех своих сил решилась.

Ну, думаю, беспременно теперь будет ответа ждать, как бы мне только ответа не прозевать!

Но мое дело и тут не выгорело: ответ-то пришел скорехонько, да только в руки ко мне не попал. Как на грех, я в тот день была у барыни в спальне, ейным бельем занямши, а прачка-то у нас новая жила, порядков в доме не знала; слышит – письмо Дарье Михайловне. Она его прямехонько к твоей мамушке и снесла!

Ну, что уж тут и вышло потом, такая-то катавасия, моя милушка, что просто и сказать нельзя, век не забуду, какой скандал у нас в доме поднялся!

Мамушка-то твоя в слезы ударилась.

«Я, говорит, теперь все понимаю, Авдотья Семеновна, это все ваши козни. И почто только вы мою несчастную девчонку обездолить хотите, какое такое зло мы вам сделали?!»

А наша-то барыня вся красная стоит да так и трясется от волнения.

«Вовсе я не зла, а добра вам хочу! – кричит. – Ты, Дашенька, и сама не понимаешь, что говоришь. Иринушка и в моем доме обездолена не останется, пусть с богом живет у меня, кажись бы, я не чужая ей!»

Ну, а Дарья-то Михайловна все свое твердит: «Не хочу, мол, да не хочу, чтобы Иринушка после моей смерти тут оставалась, ее Прасковья Андреевна как родную дочь любит и обещается в будущем обеспечить!»

«А коли так, – говорит наша барыня, – так и у меня она обеспечена будет. Я бездетна, оставлять мне некому, все свое имущество отпишу ей, пусть, мол, Иринушка после моей смерти всем владеет!»

Ну, значит, на том и помирились они. Против таких слов и твоя мамушка больше перечить не стала, потому как понятно: всякая мать своему дитяти богатства и счастья желает!

Поплакала, поплакала Дарья Михайловна над письмом да тем и кончила, что его нашей барыне отдала и обещалась при тебе о нем вообще не поминать больше. А вечером того же дня Авдотья Семеновна меня к себе позвала и опять красненькую сует.

«Ты, говорит, слышала что, Федосья?» – «Ничего, – говорю, – сударыня, не слыхала, потому как вашим бельем была занямши». – «Ну и хорошо, – говорит, – что не слыхала, ты и впредь, Федосья, держи язык за зубами, да смотри, чтобы до барышни ничего не дошло, а я на днях буду свое завещание писать, так в нем и тебе за верную службу пятьсот рублей откажу!»

Ну, как тут не молчать после этого, Иринушка, сама посуди, шуточное ли дело в нашем положении целых пятьсот рублев? Кто же знать мог, что весь этот разговор только на посуле будет, а на самом деле все ейное богатство этим супостатам перейдет!

Тоже ведь и тебя жалеючи молчала, Иринушка. Молода, думаю, свово счастья не поймет, расскажи-ка ей все, так, пожалуй, еще заартачится и оставаться у нас не захочет.

Ну вот я и молчала да молчала и все ждала, когда наша барыня свое завещание писать начнут, да так, милая моя, до сих пор и прождала! A вскоре после смерти твоей мамушки и еще пришло одно письмо, только на этот раз уже на твое имя…

– И вы опять его отдали Авдотье Семеновне? – быстро воскликнула Ирина, устремляя на Фешу свои потемневшие от волнения глаза.

– Нет, голубенькая, нет! – самодовольно усмехаясь, проговорила Феша. – На этот раз я поумнее была. Словно чуяло мое сердце, что обойдут тебя, сиротинушку, дай, думаю, схороню я его у себя, пусть до поры до времени полежит. Места не занимает, а умрет наша барыня, так я его Иринушке и отдам!

Феша порылась в кармане и вытащила оттуда слегка пожелтевший от времени серый конвертик с знакомым крупным почерком:

«Ее высокоблагородию Ирине Петровне Фоминой».

– Но, боже, ведь с тех пор уже прошло два года! Как могли, как могли вы, Феша, так долго скрывать его от меня? – с отчаянием повторяла теперь молодая девушка, страстно прижимая к губам пожелтевший конверт; слезы душили ее.

– Прости ты меня, Иринушка, старую дуру, прости Христа ради! – бормотала растерявшаяся горничная. – Твово ведь счастья желала, дитятко, думала, богачество…

– Ах, не надо мне вашего богачества! – с искренним возмущением, гневно прервала ее молодая девушка. – Никогда я о нем не думала, никогда не желала его, пусть оно достается кому угодно, все мое счастье вот тут, тут было!

Ирина с глубокой скорбью указывала на письмо, и вдруг, как в былое время, упав на свою постель и уткнувшись лицом в подушки, она совсем по-детски, горько и жалобно зарыдала.

Феша несколько минут молча постояла над ней, но, решительно не зная, чем утешить молодую девушку, еще раз подобострастно поцеловала в плечико плачущую барышню и тихонько вышла из комнаты.

«Так лучше! – думала она. – Пусть поплачет-поплачет и успокоится! Девичьи слезы недолго льются!»

Как только Ирина осталась одна, она немедленно закрыла дверь своей комнаты на замок. Никто не должен был мешать ей во время чтения дорогого письма. Письмо было написано бабушкой, очевидно, вскоре после смерти Дарьи Михайловны. Бабушка узнала об этой смерти совсем случайно. Прасковья Андреевна очень удивлялась, почему ее дорогая Иринушка сама не сообщила ей о постигшем ее горе? Неужели она уже совсем позабыла и разлюбила свою бабусю?

За последние годы бабушка не получала от них никаких вестей, кроме того единственного письма ее матери, написанного незадолго до последней болезни, в котором Дарья Михайловна умоляет Прасковью Андреевну взять к себе Ирину после ее смерти. Бабушка, разумеется, не замедлила письменно заявить ей о полном согласии на это и с восторгом повторила еще раз, хотя и не получала ответа на первое письмо Дарье Михайловне. Почему?

Прасковья Андреевна пишет, что она в полном недоумении и не знает, как объяснить себе такое внезапное и беспричинное охлаждение к ней ее дорогого Жучка. Затем следовали всевозможные подробности о разных общих знакомых и ее собственном житье-бытье в Муриловке.

Бабушка переселилась туда окончательно ради здоровья, а также потому, что ее городская квартира казалась ей теперь чересчур пустой и неуютной, после того как вся семья ее переселилась в Петербург. Назымовы сначала также последовали за ними, но затем почему-то уехали за границу и, кажется, живут постоянно в Германии.

Надежда Григорьевна устроилась у своей младшей дочери Лизы, которая уже два года как вышла замуж за Кокочку Замятина. На лето они приезжают обыкновенно к ней всей семьей в Муриловку.

Два старших внука также были женаты; оставался холостым один только Лева и уже третий год безвыездно жил за границей. По окончании гимназии, писала бабушка, Лева поступил сначала в университет, но вскоре оттуда вышел и перешел в медицинскую академию. Прасковья Андреевна не без гордости замечает, что ее любимец считался одним из самых даровитых студентов и уже на первых порах обращал на себя внимание лучших профессоров. По окончании медицинской академии Лева блестяще сдал экзамен сначала на врача, потом на доктора медицины. И вот теперь уже третий год как занимается за границей, в Берлине, при клинике одного знаменитого профессора хирургии.

Бабушка с горечью прибавляет, что за последнее время Лева начал окончательно забывать о ней, до того редки и коротки были его письма. «Совсем иностранцем сделался! – скорбела старушка. – Пожалуй, еще кончит тем, что на какой-нибудь немочке женится!» Ирина два раза перечла это место и на минуту задумалась.

Картины прошлого яркой вереницей пронеслись перед ней, и вдруг хорошенькая, улыбающаяся головка с голубыми глазками и тяжелыми золотистыми косами как живая воскресла в ее памяти. «Почему же именно на немочке? – подумала она и тихонько вздохнула, но затем, перевернув страницу, принялась читать дальше. – Ах, не все ли равно, в сущности, на ком он женится, мало ли о чем мечтают дети, разве она знает его теперь, разве он помнит еще свою маленькую Иринку?»

Молодая девушка нетерпеливым жестом смахнула навернувшиеся было слезы и снова углубилась в чтение. Бабушка заканчивала письмо самым горячим пожеланием, чтобы ее Иринка как можно скорее приезжала к ней. Она жаловалась на свое одиночество и выражала надежду, что присутствие молодой девушки внесет новый луч света и радости в ее однообразную жизнь.

Письмо было уже давно прочтено, а Ирина все еще держала в своей руке пожелтевший листок бумаги, и крупные слезы так и катились по ее лицу. Милая, милая бабуся!.. А она-то верила, когда ей говорили, что этим богатым людям не до нее вовсе! О, как ей было совестно теперь. Удастся ли ей когда-нибудь загладить свою вину перед бабушкой и жива ли еще ее дорогая старушка?

Ирина всем своим существом стремилась к ней, и мысль, что она могла казаться теперь любимому существу такой неблагодарной и злой, приводила прямо в отчаяние молодую девушку.

Она закрыла лицо руками и некоторое время сидела неподвижно, не зная, что делать и на что решиться; но вдруг, как и всегда в тяжелые минуты, ее страшно потянуло в знакомую маленькую часовню на краю города, где она еще девочкой привыкла молиться, стоя на коленях около матери. Ирина спрятала письмо бабушки на груди; кое-как быстро оделась и тихонько, никем не замеченная, вышла из дому.

IV

Утро было туманное и серое. Бесцветное небо холодно и неприветливо смотрело на мир божий. Ирина низко опустила на лицо свою креповую вуаль и нарочно выбирала самые пустынные улицы, не желая встречаться со знакомыми.

Любимая часовня ее находилась в конце города, в подвальном этаже одного старого монастырского подворья. Спускаться в нее приходилось по узенькой каменной лестнице, и внутри часовни царствовал всегда полумрак. Благодаря, должно быть, своему низкому потолку с тяжелыми глубокими сводами часовня эта в былое время почему-то напоминала Ирине древние катакомбы первых христиан.

Всякий раз, когда девочка опускалась на колени около матери на холодные каменные плиты, ее невольно охватывал какой-то мистический, благоговейный экстаз. Временами она и сама начинала испытывать жажду великих жертв и великих мук; а со стен на нее глядели суровые темные лица святых, в холодном воздухе, как в могильном склепе, носился легкий туман от курения ладана, и в синеватой дымке его высоко поднималось над головой ребенка почерневшее от времени большое деревянное распятье.

Лик Спасителя в терновом венце исчезал во мраке часовни, но у подножия его креста слабо мерцала лампада, и в ее колеблющемся голубоватом свете рельефно выступали пригвожденные бледные ноги Иисуса.

Ирина в порыве благоговейного экстаза страстно прижималась губами к этим почерневшим ранам, и вся ее пылкая детская душа была преисполнена неудержимой жаждой обречь также и себя на великие муки во имя Распятого, как это делали древние христиане.

Разумеется, со временем экзальтированная девочка сильно изменилась и перестала мечтать о блаженстве мученического венца древних христиан, но маленькая часовня в монастырском подворье с большим почерневшим распятьем оставалась по-прежнему любимым убежищем ее в минуты горя.

Вот и теперь Ирина стремилась туда, все с тем же нетерпением, как и в былые годы.

Седенький знакомый монах, уже сколько лет продававший в углу деревянные крестики и восковые свечи, приветливо кивнул молодой девушке, когда она входила в часовню и, откинув с лица креповую вуаль, быстро опустилась на колени пред распятьем. Молитва Ирины была несложная; она заключала всего несколько слов:

– О, не оставь, помоги, научи!

Но в этих немногих словах выливалась вся доверчивая, скорбная душа молодой девушки. Ирине чудилось сегодня, что она видит глаза Распятого, глубокие печальные глаза, обращенные на нее с тихой грустной лаской…

Немного позднее, когда молодая девушка снова выходила на улицу, туманное утро уже начинало проясняться, и на небе опять выглянуло робкое солнышко. Ирина медленно возвращалась домой, поглощенная всецело воспоминаниями прошлого, так неожиданно навеянными на нее дорогим письмом бабушки. Она и не заметила, как совсем машинально повернула в одну из главных улиц и вдруг, неожиданно для себя самой, очутилась перед каменным зданием с большой черной вывеской, на которой было написано золотыми буквами: «Семиклассный частный пансион для девиц г-жи Дальхановой».

– Барышня Фомина, куда это вы в такую рань собрались, к обедне, что ли, идете? – раздался над ней приветливый знакомый голос.

Ирина с удивлением подняла головку и вдруг, в свою очередь, радостно и приветливо улыбнулась. На верхней площадке лестницы, у парадной двери, стоял со щеткой в руках Никитич, старый пансионский швейцар. Когда-то этот Никитич играл немалую роль в ее школьной жизни. Все маленькие пансионерки его ужасно боялись и почему-то слушались едва ли не больше своих классных дам. Никитичу положительно было известно все, что происходило в пансионе, и он постоянно ворчал, когда кто-нибудь из детей забывал свои книги и тетради или опаздывал к утренней молитве.

Старый швейцар всегда особенно благоволил к кроткой, добросовестной Ирине, и теперь при виде траурного костюма молодой девушки он с искренним участием смотрел на свою бывшую любимицу. В маленьком уездном городке все новости обыкновенно расходятся очень быстро, а потому неудивительно, что Никитичу уже давно было известно, в каком бедственном положении находилась барышня Фомина, и добрый старик от души желал помочь ей.

Ирина еще раз приветливо кивнула ему головкой, собираясь идти дальше, но вдруг ее осенила счастливая мысль.

– Никитич, – спросила она нерешительно, останавливаясь внизу у лестницы, – а что, как вы думаете, Глафира Николаевна уже встала?

– Право, не знаю, барышня, сегодня ведь воскресенье. Кажись, проснулись, а только не выходили еще. Да вы чего это, может, повидать хотите начальницу, так я ей доложу сейчас!

– Ах, нет-нет, Никитич, не говорите, пожалуйста! – спохватилась Ирина. – Я не хочу беспокоить Глафиру Николаевну в свободный день, лучше я как-нибудь в другой раз зайду в ее приемные часы. Пусть она отдохнет сегодня!

Но старый швейцар, очевидно, думал иначе и вовсе не желал отпускать молодую девушку.

– И чего там в другой раз, барышня, – заявил он недовольным тоном, – когда можно и сегодня попытать счастье; спрос денег не стоит, примет так примет, a нет так нет! Идите-ка сюда за мной. Я вот сейчас доложу о вас!

Никитич с таким решительным видом распахнул перед нею парадную дверь, что молодая девушка не осмелилась сопротивляться ему и по старой привычке послушно последовала за швейцаром в большую пансионскую переднюю.

Никитич пошел докладывать, а Ирина с бьющимся сердцем осталась ждать его возвращения у дверей, ведущих во внутренние комнаты начальницы.

– Пожалуйте наверх, в рекреационный зал, барышня, сейчас выйдут! – весело объявил старик минуту спустя, возвращаясь с почтительно снятой шляпой из квартиры начальницы.

Рекреационный зал помещался этажом выше, в конце второго коридора. Ирина сняла пальто и, оправив на скорую руку перед зеркалом свое старенькое потертое черное платье, начала со страхом подниматься по лестнице.

Прежние воспоминания снова нахлынули на нее. Как хорошо был знаком ей этот длинный просторный зал, с белыми, под мрамор, холодными стенами, вдоль которых так однообразно тянулся целый ряд небольших черных стульев. Сколько раз прежде поднималась Ирина по этой самой лестнице, а между тем никогда еще молодая девушка не волновалась так сильно, как сегодня! Как примет ее Глафира Николаевна?! Что она подумает о ней?

С тех пор как Ирина отказалась занять место классной дамы в пансионе Дальхановой, ей ни разу больше не удалось побывать у своей прежней начальницы, и она была убеждена, что Глафира Николаевна считала ее очень невоспитанной и неблагодарной девушкой. Внезапное появление в пансионе, да притом еще в воскресенье, в неприемные часы, представлялось боязливой девушке непозволительной смелостью. Она готова была самым малодушным образом убежать обратно в переднюю и, наверное, так бы и поступила, если бы не боялась старого Никитича, который ожидал ее внизу. Ирина нерешительно уселась у входа в зал и начала в волнении обдумывать, что она скажет сейчас Глафире Николаевне.

Ей хотелось оставаться правдивой и в то же время было неприятно бросать тень на покойную тетку, у которой она так долго жила.

Молодая девушка решила приготовить в уме длинную обстоятельную речь, в которой она откровенно объяснит Дальхановой свое затруднительное положение, но при этом, однако, постарается вовсе не упоминать о Тулыпиной. «Нужно только говорить как можно спокойнее, не торопясь, не волнуясь! – убеждала себя Ирина. – Глафира Николаевна должна видеть, что я уже не маленькая и могу серьезно рассуждать о деле». Но, как нарочно, в воображении молодой девушки невольно рисовалась в эту минуту высокая статная фигура начальницы в неизменном синем шелковом платье, с гладко зачесанными на уши темными волосами и строгим выражением красивого, но всегда одинаково холодного и бесстрастного лица.

Среди пансионерок Дальханова слыла за справедливую и, пожалуй, даже добрую начальницу, но она привыкла держать себя несколько высокомерно, и потому дети скорее боялись и уважали ее, чем любили, и во всяком случае были всегда очень далеки от нее.

Ирина также боялась Дальханову и уже взрослой девушкой не могла отделаться от этого странного чувства.

«Начну так!.. – мысленно решила она. – Простите, многоуважаемая Глафира Николаевна, что без вашего позволения я пришла… пришла в воскресенье…» Но в эту минуту раздались в коридоре быстрые энергичные шаги, соседняя дверь раскрылась и на пороге ее показалась сама Глафира Николаевна.

На этот раз, однако, на ней не было ее обычного форменного костюма. Белый кашемировый капот красиво охватывал стройную фигуру молодой женщины, а черные волосы ее небрежно спускались за плечи беспорядочной густой косой.

– Дитя мое, как я рада, что вы пришли! – проговорила Дальханова низким грудным голосом, протягивая ей обе руки.

Молодой девушке показалось в первую минуту, что она не узнает начальницу и видит перед собою совсем другую женщину. Никогда еще она не замечала у Глафиры Николаевны такой улыбки, таких глаз!.. И вдруг, позабыв неожиданно всю свою длинную, так тщательно подготовленную речь, Ирина порывисто кинулась к ней в объятия и горько заплакала.

Глафира Николаевна не любила лишних слов, она не уговаривала и ни о чем не расспрашивала, а только молча тихонько ласкала курчавую головку девушки, как ласкают плачущих детей, когда желают их успокоить и утешить. Под влиянием этой тихой ласки у Ирины немного отлегло от сердца, она подняла голову, вытерла слезы и, стыдясь своей минутной слабости, смущенно глядела на начальницу.

– Дитя мое, как хорошо, что вы пришли! – снова повторила Глафира Николаевна. – Вы точно угадали мою мысль, не далее как вчера вечером я думала о вас и собиралась послать за вами. Вы мне нужны, Фомочка!

– Фомочка? – переспросила Ирина и невольно улыбнулась.

Фомочкой ее называли когда-то в младших классах ее подруги, и с тех пор это название так и осталось за ней в пансионе Дальхановой.

– Ну, да-да, Фомочка! – в свою очередь ласково засмеялась Глафира Николаевна. – Однако я вижу, вы еще не совсем разучились улыбаться, тем лучше. Поверьте, милая детка, никогда не следует отчаиваться, я убеждена, что вас еще много хорошего ожидает в будущем, а потому, право, не стоит отравлять себе жизнь слезами! Пойдемте ко мне, Фомочка, там уютнее будет, а то в этом зале мне так и кажется, что я сейчас кого-нибудь экзаменовать должна!

Ирина опять улыбнулась и очень охотно последовала за Дальхановой в ее элегантный будуар.

– Вы меня простите, Фомочка, что я так запросто принимаю вас, – проговорила Глафира Николаевна, усаживаясь в удобное кресло перед низеньким столиком, на котором стояли никелированный кофейник, сливки, масло и домашний хлеб.

– Садитесь, голубчик! Я только что встала и, как видите, еще не одета и даже кофе не пила, но вы должны пить со мной: так нам будет веселее о деле говорить! Да снимите вы, ради бога, эту ужасную черную шляпу, она совсем ваше лицо закрывает!

Дальханова подошла к молодой девушке и сама вытащила обе длинные булавки, которыми прикреплялись к волосам эта шляпа и длинная креповая вуаль.

– Ну то ли дело, вот так!

Ирина мельком взглянула на себя в соседнее зеркало и, заметив, как растрепались спереди ее завитки, опять немного смутилась и покраснела. Она ведь совсем не ожидала, что попадет на утренний кофе к начальнице. «Хоть бы уже причесалась как следует!»

– Ничего-ничего, не стесняйтесь, пожалуйста! – поспешила успокоить ее Глафира Николаевна. – Мы сейчас все это приведем в порядок!

Она взяла с туалетного столика маленькую черепаховую гребенку и принялась сама поправлять прическу Ирины.

– Что у вас за роскошные волосы, Фомочка, густые, волнистые и мягкие-мягкие, как шелк!

Глафира Николаевна немного отступила назад, невольно любуясь красотой девушки.

Ирина смотрела на нее большими изумленными глазами.

«Что ж тут красивого? – думала она. – В таких коротких вьющихся волосах только путаешься и всегда растрепанная ходишь. То ли дело гладкие волосы!» – и она с восхищением смотрела на блестящую черную косу начальницы.

«Какой ребенок! – подумала Дальханова. – Даже и не подозревает, как она хороша».

Глафира Николаевна усадила Ирину рядом с собой, налила ей кофе, пододвинула к ней хлеб и масло и вообще держала себя так непринужденно и просто, что понемногу доверчивая Ирина окончательно освоилась с ней и даже позабыла совсем, что сидит с бывшей начальницей, которую прежде так боялась.

Молодая девушка откровенно рассказала Дальхановой все свои горести, не скрывая, конечно, и того ужаса, который ей внушала семья Лабуновых и перспектива их будущей совместной жизни в деревне.

– Да, признаюсь, незавидное положение! – усмехнулась Дальханова, и красивое лицо ее приняло опять то холодное, несколько жесткое выражение, которого так боялась Ирина. – Весьма-весьма незавидное! – повторила она все с той же презрительной усмешкой. – Но ведь, к счастью, вы вовсе и не обязаны подчиняться таким условиям. Разумеется, я никогда не допущу этого! Вот что, Фомочка, – продолжала она серьезно, – поговоримте-ка о деле. Постоянного места, как два года тому назад, я, к сожалению, вам не могу предложить сейчас, так как это место занято. Но временные занятия у меня в пансионе будут: одна из наших классных дам не совсем здорова и берет восьминедельный отпуск в Москву. Если желаете, то можете заменить ее на эти два месяца, чем, разумеется, окажете нам большую услугу, а по окончании этого срока мы постараемся приискать для вас какие-нибудь постоянные занятия. Во всяком случае вам беспокоиться нечего, дитя мое, я не отпущу вас от себя, пока не буду вполне уверена, что мне удастся устроить вас как следует. Согласны, Фомочка?

Согласна ли она?! У Ирины от счастья даже все лицо просияло, но, как и всегда в минуты сильного душевного волнения, она теряла способность говорить и ужасно сердилась на себя за такую ненаходчивость. Вот бы когда следовало сказать хорошую речь!

Но Глафире Николаевне не нужно было никакой речи: глаза молодой девушки говорили за нее, и эти прекрасные глаза были гораздо красноречивее всяких слов. «Бедняжка, как она обрадовалась!» – подумала Дальханова, и ей стало ужасно жаль эту милую одинокую девушку.

Между тем Ирина встала и начала смущенно прощаться. Она чувствовала, что долее было бы неудобно задерживать начальницу. Но, боже, как ей не хотелось возвращаться домой! Опять начнутся эти ужасные сцены!

Молодая девушка нехотя потянулась за шляпой.

– Куда вы?! – удивилась Дальханова.

– Да домой, Глафира Николаевна! – со вздохом проговорила Ирина. Она совсем не умела притворяться. – Ведь надо же сказать им, что я остаюсь у вас.

– Кому это надо сказать? Вашим Лабуновым-то?! – нахмурилась Дальханова. – Какой вздор, Фомочка! – резко добавила она. – Разве с такими людьми считаются вообще? И неужели вы думаете, что я опять отпущу вас в этот омут?! Вполне достаточно будет, если вы попросту напишете им несколько слов, уведомляя, что остаетесь у меня и с ними не едете! Вот и все! Напишите также, пожалуйста, вашей прислуге, чтобы она уложила как можно скорее все ваши вещи, а завтра утром я пошлю за ними моего человека.