Текст книги "СССР: от разрухи к мировой державе. Советский прорыв"

Автор книги: Джузеппе Боффа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Самокритика

Сталин очень быстро подготовился к схватке с новыми критиками. На этот раз он решил первым воспользоваться выгодной темой демократии – темой борьбы с бюрократизмом. Дело в том, что XV съезд, исключая из своих рядов оппозиционеров, не мог ограничиться одним этим актом и полностью игнорировать их аргументы. Это относилось к политике не меньше, чем к экономике. Вот почему съезд по докладу Орджоникидзе, а он возглавлял тогда объединенную ЦКК – РКИ, принял резолюцию, вновь напоминавшую о «пролетарской демократии», «действительной выборности» партийных руководителей, «постепенном вовлечении всего трудящегося населения поголовно в работу по управлению государством». Потребность во всем этом сохранялась. Несколько месяцев спустя Сталин взял эту резолюцию на вооружение и использовал так, как это стало типично для его методов правления.

Поводом послужил один неясный эпизод. В марте 1928 г., в разгар хлебозаготовок, было объявлено, что в районе донецкого города Шахты группа технических специалистов давно уже организовала и проводила в широких масштабах саботаж на угольных шахтах, действуя в сообщничестве с заграничными антисоветскими центрами и бежавшими за рубеж бывшими владельцами рудников. Процесс над 53 обвиняемыми был с большим пропагандистским шумом проведен в мае – июне и завершился вынесением пяти смертных приговоров, оправданием нескольких подсудимых и осуждением остальных на разные сроки тюремного заключения. Обвинения, приводившиеся на суде, свидетельствовали не столько о сознательном саботаже как таковом (достоверные улики были скудными), сколько о вопиющей халатности и из рук вон плохой администрации, поистине граничащих с преступлением.

«Шахтинское дело» положило начало кампании, в ходе которой давнее недоверие к буржуазным спецам приобретало нездоровые формы. Это явление вызывало тревогу и сразу же стало причиной еще одного столкновения в Политбюро, срочно собравшемся по инициативе Бухарина, Рыкова и Томского. Все трое подчеркивали, что советская экономика не может обойтись без старых технических специалистов. Апрельский Пленум ЦК, который занимался этим вопросом до «шахтинского дела», принял по докладу Рыкова компромиссную резолюцию. Ее критика сосредоточивалась совсем не на специалистах; скорее выражалась озабоченность по поводу того, что партия и ее люди в то время были почти не в состоянии компетентно управлять предприятиями.

Сталин сделал другие выводы. «Шахтинское дело» в его глазах служило доказательством «экономической контрреволюции», новой иностранной «интервенции» и наряду с кризисом заготовок зерна свидетельствовало о возобновлении классовой борьбы в широком масштабе. Партия должна была подготовиться к отражению опасности. Именно в этой связи Сталин и выдвинул свой знаменитый лозунг «самокритики». Он считал, что коммунисты должны быть способны не только на критику в свой собственный адрес, как об этом всегда думали большевики при Ленине. Сталин не скупился на требования «критики снизу», «массовой критики» со стороны коммунистов, да и вообще трудящихся, на призывы к «беспощадной борьбе» как против «старых», так и против «новых бюрократов», против «бюрократов-коммунистов», невзирая на чины и былые заслуги. В его призывах слышалась, однако, определенно бонапартистская интонация, особенно тогда, когда лозунги, обращенные к низам, молодежи или кадрам среднего звена, были явно рассчитаны на то, чтобы направить недовольство в стране против части самого руководящего аппарата; мало того, как сказал Сталин, против некоторых имеющих большой «авторитет вождей», дабы они «не зазнавались». Желательной объявлялась не всякая критика, а только правильная и честная, усиливающая, а не ослабляющая советскую власть; при этом критерии «правильности» и «честности» были довольно расплывчатыми и субъективными. Сталин тогда впервые упомянул о «бдительности».

Развертывание самокритики помогло в 1928 г. провести чистку в некоторых партийных организациях (наиболее известными были «дела» областных и городских парторганизаций Смоленска и Астрахани), где были обнаружены серьезные случаи коррупции и морального разложения. Кампания самокритики послужила тем «предмостным укреплением», с которого Сталин повел наступление на новые очаги сопротивления своей политике.

Борьба внутри аппарата

В середине 1928 г. антисталинистская оппозиция была очень сильна, по крайней мере на бумаге. В нее входили председатель Совнаркома, значительная часть профсоюзных руководителей, группировавшихся вокруг Томского, и руководящая группа Московского партийного комитета, включая почти всех секретарей райкомов. Помимо этого, оппозиционеры контролировали ряд центральных органов печати, начиная с «Правды». В их числе были трое из девяти членов Политбюро; по крайней мере еще один, Калинин, председатель ВЦИК и всегдашний сторонник политики, учитывающей интересы крестьянства, колебался. Сталин поэтому постарался избежать открытого столкновения. Он пошел на компромисс. Новый Пленум ЦК в июле стал свидетелем весьма жарких дебатов, но завершился единодушным принятием резолюции, которая, по сути дела, признавала правоту бухаринских тезисов. В ней отмечалась опасность разрыва между городом и деревней, осуждались наиболее грубые методы, применявшиеся в ходе заготовительной кампании, высказывалось намерение как можно скорее преодолеть отсталость сельского хозяйства и на первый план выдвигалась задача оказания помощи крестьянину-единоличнику, мелкому или среднему. На практике, к сожалению, меры, принятые для уменьшения нажима на село, носили ограниченный характер и были запоздалыми: речь шла о повышении цен и ввозе из-за границы ограниченного количества зерна.

Июльский Пленум был поэтому расценен внешними наблюдателями как поражение Сталина: так истолковали его меньшевики за границей, Троцкий в Алма-Ате, различные наблюдатели, находившиеся в Москве. К середине 1928 г. Сталин, как считали, был наиболее близок к поражению. В то же время тайная проба сил, какой явились дебаты на Пленуме ЦК – а к ним обе стороны готовились заранее, – показала, что такое предположение маловероятно. Сталинская группировка была явно сильнее. Его противники оставались в меньшинстве. Бухарин понимал это. Перед самым окончанием пленума он даже пошел на тайную встречу с Каменевым, организованную Сокольниковым, чтобы обеспечить себе поддержку или хотя бы нейтралитет побежденной оппозиции. Точно озаренный внезапным откровением, он говорил своему собеседнику о Сталине как о новом Чингисхане, который не остановится перед насильственным устранением всех своих прежних товарищей и соперников.

В новой борьбе Сталин не только не стеснялся в выборе средств, но и прибегал к дорогой его сердцу тактике постепенного перехода от «лозунгов агитации» к «лозунгам действия». Его агитационным лозунгом на это раз была борьба с правыми, с правой опасностью, с правым уклоном, с примиренческим отношением к правым. Кто такие эти правые, которых обличали на протяжении нескольких месяцев, публично не говорилось, между тем пропагандистское наступление на неназванного врага разрасталось, словно снежная лавина.

Началось оно на VI конгрессе Коминтерна, проходившем в Москве в июле – августе. В Коминтерне задача облегчалась тем, что можно было называть по имени и фамилии представителей зарубежных правых течений. Бухарин стал в Интернационале председателем вместо Зиновьева. Поражение Коминтерна и коммунистов в Китае ударило и по положению Бухарина, который частично отвечал за него. Тем не менее его авторитет был по-прежнему высоким. Анонимная кампания против правых должна была исподволь подготовить почву для нанесения удара по нему. Из Коминтерна эта кампания была затем перенесена в русло внутреннего движения за самокритику.

Борьба Сталина с Бухариным носила совершенно иной характер в отличие от только что проведенной против троцкистско-зиновьевской оппозиции, хотя и была ее продолжением в том смысле, что являлась заключительной фазой распада прежней ленинской руководящей группы. В ходе этой борьбы публичная дискуссия велась намеками, эзоповским языком, доступным только для посвященных, а самые напряженные схватки в верхах прикрывались внешним единодушием. Происходило это не только потому, что Бухарин и его союзники старались не делать ничего, что могло навлечь на них обвинение во фракционности, ставшее роковым для Троцкого. Этот фактор оказал свое действие. Но он был не единственным. Особенность этого конфликта в том, что он происходил в недрах аппарата. Оппозиция новым установкам Сталина исходила на этот раз именно из аппарата – из профсоюзных, советских, хозяйственных, кооперативных организаций, которые в силу своего положения были восприимчивее к новому политическому напряжению в стране. Москва еще раз оказалась центром схватки. Борьба приняла форму скорее слухов, нежели прямых политических заявлений, чаще велась шепотом, чем громогласно. Исход отдельных схваток выражался в смене одних лиц другими на тех или иных постах и других административных мерах, как и подобает аппаратам.

Даже когда Бухарин сделал главный выпад, опубликовав в «Правде» свои знаменитые «Записки экономиста», он не нападал на Сталина прямо, а полемизировал с его тезисами, делая вид, будто воюет с троцкистами. В свою очередь многие члены Политбюро в ответ опубликовали статьи с критикой воззрений Бухарина, но ни разу не назвали его по имени. Одним словом, публично неизменно говорилось об отсутствии разногласий между вождями ВКП(б).

Первая настоящая схватка разыгралась в Москве. В сентябре 1928 г. Московский городской комитет партии принял на своем заседании тезисы, отличавшиеся от сталинских, в особенности по вопросу о правой опасности. Секретариат ЦК развернул контрнаступление в самих московских парторганизациях, вынудив городской комитет месяц спустя сдать свои позиции. Это произошло на втором заседании, именно на нем руководители комитета подверглись атакам со всех сторон. Сначала были смещены самые боевые секретари райкомов. Затем и главным руководителям московской партийной организации, Угланову и Котову, пришлось уступить свои посты соответственно Молотову и Бауману, который практически и возглавил новый комитет. Одна из главных цитаделей оппозиции была, таким образом, разоружена.

С профсоюзами разделались не на самом их съезде, состоявшемся в декабре, а на заседании его коммунистической фракции, созванной для одобрения некоторых изменений в руководстве. К Томскому против его воли и откровенно в противовес ему был приставлен Каганович, правая рука Сталина, деятель, быстро набиравший силу и уже отличившийся на Украине авторитарными методами, вызвавшими немалую враждебность по отношению к нему. Сразу же после этого из областных профсоюзных советов удалили сторонников Томского. Кадровые изменения были произведены также в редакциях «Правды» и других газет, где сильнее всего было влияние Бухарина.

Борьба в рамках аппарата облегчала устранение людей, сила которых определялась больше занимаемой должностью, нежели личным авторитетом. Например, Угланов в Москве был могущественным, но нелюбимым деятелем. Нападкам на Томского предшествовала длительная кампания против бюрократии в профсоюзах, проводившаяся в рамках «движения самокритики». Выдвинутые обвинения были отнюдь не безосновательными, но закончилось все это лишь заменой одной бюрократии другой, еще более жесткой, а главное – отличающейся большей готовностью исполнять директивы генерального секретаря.

Однако неправильно было бы сводить все к одним персональным заменам. Борьба и чистка в аппарате длились много месяцев и велись во имя партийного руководства «массовыми организациями». Следовательно, это было наступление на все и всякие формы автономии. В результате была осуществлена генеральная структурная перестройка массовых организаций, причем настолько радикальная, что можно утверждать – да это признавалось позже, – что лишь после битвы с правыми советский аппарат действительно сделался «приводным ремнем» от верхов к низам в том самом значении, в каком задумал и желал его видеть Сталин. В этом состоял главный политический итог конфликта.

Сталинская фракция

Между тем в дебаты верхов вплетались новые мотивы. Очередной урожай нельзя было назвать обнадеживающим. Как и год назад, не хватало хлеба. Дело шло к повсеместному введению карточной системы в городах, что было сделано в первые месяцы 1929 г.

Чтобы получить зерно от крестьян без повышения цен, требовалось еще раз прибегнуть к чрезвычайным мерам: это становилось почти кормой. Обстановка осенью 1928 г. характеризовалась, таким образом, нарастанием экономических трудностей и политической напряженности. Большинство в руководстве попыталось найти выход в еще большем ускорении темпов индустриализации: пусть усилие будет каким угодно напряженным, но даст возможность стране вырваться из гнетущего плена. Наиболее откровенно эту тенденцию выражал Куйбышев, председатель ВСНХ. В действительности же это была лилия Сталина, и представлял он ее как национальную и социалистическую потребности одновременно. Именно тогда он с восхищением ссылался на прецедент с Петром Великим, который «лихорадочно строил заводы и фабрики для снабжения армии и усиления обороны страны» в честолюбивой попытке «выскочить» из тисков отсталости. Разработка пятилетнего плана, находившаяся на заключительной стадии, проходила теперь под сильным политическим нажимом, требованием запрограммировать еще более массированное развитие индустрии, вопреки возражениям специалистов. Конфликт в верхах сместился поэтому на вопрос о темпах промышленного развития.

Новые жаркие споры разгорелись на Пленуме Центрального Комитета в ноябре 1928 г. Рыков, докладчик по вопросу о плане на 1928/29 хозяйственный год, предпринял еще одну попытку противостоять индустриальной горячке. На него нападали многие ораторы. На бумаге дебаты снова завершились компромиссом, но компромисс этот становился все менее реальным. В условиях всепроникающей агитации против правых судьбу подлинных политических установок решали уже несбалансированные резолюции, принимаемые по окончании прений. Хотя бухаринское крыло отстаивало те же самые идеи, которые партия лишь год назад защищала от Троцкого и Зиновьева, оно оказалось разбитым, прежде чем смогло развернуть хотя бы одно наступление. Не решились бухаринцы и на открытый бой перед всей партией и страной: этим лишь подчеркнули собственное бессилие.

Бесцеремонное применение Сталиным власти только отчасти объясняет исход схватки. Уже в июле и еще очевиднее в ноябре бухаринцы убедились, что могут рассчитывать в Центральном Комитете на меньшее число сторонников, чем предполагали. Против них выступали все секретари обкомов, составлявшие весьма многочисленную часть участников пленума, в частности Эйхе, Кабаков, Постышев, Варейкис, Шверник, Голощекин, Гамарник, Косиор, Петровский, Андреев, Шеболдаев, Хатаевич (если ограничиться только теми, кто совершенно определенно сформулировал свою позицию). Все эти люди, в свою очередь, завоевали в управляемых ими республиках или областях весьма внушительную власть. Конечно, они были связаны с генеральным секретарем. Но это не значит, что они были просто его креатурой. Почти все они выдвинулись во время гражданской войны. Энергичные деятели, практики, привыкшие командовать, они видели в индустриализации любой ценой, то есть проводимой при крайнем напряжении сил и воли, подкрепленной решительным применением власти, единственное решение драматических проблем. Престарелый Рязанов, со свойственной ему едкой иронией, так обобщил смысл их тогдашних речей: «Дайте завод на Урале, а правых к черту!», «Дайте электростанцию, а правых к черту!». На этой основе они признавали в Сталине своего вождя, а в деятелях вроде Орджоникидзе и Куйбышева – своих лидеров и готовы были подписать обвинения в малодушии, неверии, паникерстве и капитулянтстве, которые те бросали теперь бухаринцам, как вчера – троцкистам.

Позиция Бухарина и его сподвижников имела немало слабых мест. Прежде всего, бухаринцев отличала политическая слабость: они не были сплочены и даже в решающие месяцы на рубеже 1928–1929 гг. не всегда выступали единым фронтом. Сам Бухарин не обладал хваткой вождя и среди крупнейших советских руководителей 20-х гг. был, пожалуй, единственным, кто никогда не представлял себя в этой роли. Его воззрение на социально-экономическое развитие страны не было цельным. Индустриализация была сопряжена с крайними трудностями, а отношение бухаринцев к ним не всегда было до конца последовательным: кризис первых месяцев 1928 г. их тоже захватил врасплох, они оказались не в силах своевременно предложить свое решение. Тем не менее сказанное не означает, что от их взгляда на будущее развитие страны можно отмахнуться, как от нереальных и абстрактных спекуляций. Историки много спорили, существовал ли для советской индустриализации менее болезненный путь, альтернативный сталинскому. Вопрос может показаться праздным, поскольку любой ответ будет голословным, необоснованным. Невозможно, однако, отвергать бухаринскую идею более гармоничного роста и сохранения союза города и деревни как несостоятельную лишь на основе тех аргументов, которые выдвигались против нее в те годы. Тогда утверждалось, что предложенный Бухариным путь развития слишком медленный, что он оставляет страну без эффективной защиты от внешнего нападения и позволяет капиталистическим силам взять верх. Подобные возражения можно было бы выдвинуть с самого начала и против нэпа в целом. На основе последующего опыта трудно доказать, что эти возражения весомее тех, которые высказывались бухаринцами против сталинской стратегии. Впрочем, в иные периоды бухаринским концепциям сопутствовала удача.

Существует вместе с тем некий глубинный мотив, по которому идеи Бухарина не могли утвердиться в СССР в 1928 г. Для своего осуществления они потребовали бы иной партии, иного аппарата, иной системы власти – отличных от тех, что сложились при Сталине: более гибких, более способных «торговать», по выражению Ленина, то есть умело пускать в ход разные рычаги управления контролируемой экономикой, приводить их в действие с оперативной чуткостью к реакциям общества и народного хозяйства. Неслучайно Бухарин задавался тогда вопросом, не наступил ли момент «сделать некоторые шаги в сторону ленинского государства-коммуны». Впрочем, он мало что сделал и для продвижения к этой цели. А сталинская партия со своим руководящим аппаратом, прошедшим гражданскую войну и борьбу с троцкистами, разумеется, не была готова к подобному переходу. Но она воодушевлялась, когда Сталин, повторяя выражение, заимствованное у экономиста Струмилина, провозглашал: «Нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять трудящиеся, большевики».

Изгнание Троцкого. Поражение правых

Резкий поворот Сталина привел в замешательство многих деятелей старой оппозиции, высланных в дальние углы страны. Зиновьевцы прекратили всякое сопротивление и ждали лишь момента восстановления в партии. Троцкий из Алма-Аты усмотрел в новых установках победу собственных тезисов и склонялся к тому, чтобы поддержать «сталинский центр» в борьбе с правыми. В рядах троцкистов произошли первые обратившие на себя внимание случаи «смены фронта»: их героями были Пятаков и Антонов-Овсеенко. Распад оппозиции замедлился к середине 1928 г., когда Сталин под давлением Бухарина несколько умерил свои тезисы, но с еще большей интенсивностью возобновился в конце года. Оппозиция теперь раскололась на два течения: одно – а его лидерами были Преображенский и Радек – выступало за соглашение со Сталиным и поддержку его линии; другое, возглавляемое Троцким, а также Раковским, считало такой шаг неприемлемым до тех пор, пока не будет гарантий внутрипартийной реформы.

Троцкисты сохранили по всей стране, где было возможно, свои подпольные ячейки. Напряженность 1928 г. благоприятствовала возобновлению их деятельности, особенно на заводах и в промышленных центрах, поскольку они представляли собой единственную известную и более или менее организованную оппозиционную силу. Отмечались случаи их поддержки на заводских собраниях и даже отдельные забастовки и рабочие волнения, хотя, конечно, сегодня нелегко различить, где было простое недовольство, а где – проявление симпатий к собственно троцкизму.

В ответ последовали репрессии. Маневрируя, чтобы разложить оппозицию изнутри, Сталин в то же время не искал никакого политического соглашения с противником. В январе 1929 г. Политбюро большинством голосов – Бухарин, Рыков и Томский были против – приняло решение о высылке Троцкого за пределы страны: он был депортирован в Турцию. Сталин написал для «Правды» передовую статью без подписи, в которой впервые утверждал, что троцкисты превратились «из подпольной антипартийной группы в подпольную антисоветскую организацию», так что между ними и партией «уже легла непроходимая пропасть». В резолюциях собраний первичных партийных организаций эти слова переводились так: «Троцкизму, как ярко выраженной контрреволюционной группировке, нет места в Советском Союзе».

Наталкиваясь на все большие трудности при защите своих позиций, три правых деятеля подали в отставку со всех своих постов. Отставку не приняли, но Бухарин и Томский все же отказались от выполнения своих обязанностей, мотивируя тем, что иначе им пришлось бы, подчиняясь дисциплине, проводить курс, который они считают пагубным. Сталина, по всей вероятности, проинформировали об июльской встрече Бухарина и Каменева; тем не менее до января 1929 г. он молчал и использовал это как повод для атаки лишь после того, как отчет был напечатан в подпольной троцкистской газете. И снова именно его противники выступали как «беспринципные» фракционеры: в этом качестве они предстали как подсудимые на объединенном заседании Политбюро и Президиума ЦКК.

На этот раз Бухарин контратаковал. Он обрушился с критикой на политику и методы генерального секретаря. Говорят о самокритике, отметил он, а в партии нет ни одного действительно выбранного секретаря. Но группировки уже окончательно сложились. Была принята резолюция, осуждавшая «троицу». Написана она была в стиле Сталина: сарказм в ней чередовался с грубостью. Апрельский Пленум Центрального Комитета и Центральной контрольной комиссии, а затем XVI партконференция утвердили ее. Однако резолюцию не предали гласности: формально все трое еще некоторое время оставались на своих постах.

Борьба Сталина с Бухариным и поражение правых усугубили последствия конфликта с троцкистской оппозицией. Противозаконной теперь считалась уже не только фракция – даже возможность ее образования, просто «уклон». Все более нетерпимым становилось отношение к политической дискуссии: любая попытка спорить сразу же квалифицировалась как проявление скептицизма и малодушия. Осуждалось уже не только распространение собственных идей, но и их защита в предусмотренных Уставом органах партии. Если требование Троцкого провести публичную предсъездовскую дискуссию по вопросу о политической линии партии в целом было сочтено неприемлемым, то теперь простого подозрения в намерении устроить подобную дискуссию было достаточно для обвинения противников в преступных замыслах. Методы и воззрения генсека стали всеобщими. Его власть сделалась всемогущей. Дорого обошлось это превращение: были опрокинуты все нормы демократической жизни. Политическая борьба не прекратилась, но с этого момента она будет развиваться по обходному, скрытому, все более опасному пути.

Троцкизм был объявлен вне закона в тот самый момент, когда многочисленные троцкистские идеи широко влились в новые сталинские концепции. На апрельском Пленуме 1929 г. Сталин выступил с предельно резкой речью против Бухарина. В презрительном тоне уже слышалась глухая угроза; искажая историю, оратор по-своему излагал оппозицию противника к Брестскому миру, прозрачно намекая, что Бухарин, возможно, был не чужд замыслов «арестовать Ленина». (И это о том, кого Ленин называл «любимцем».) Сталин теперь мог позволить себе процитировать одну-единственную фразу из «завещания» Ленина – ту, в которой содержалась критика в адрес Бухарина, – не обмолвившись ни словом об остальном содержании. В этих условиях Бухарин доверительно сказал своему другу, швейцарскому коммунисту и секретарю Коминтерна Жюлю Эмбер-Дро (Jules Humbert-Droz), что он готов пойти на блок со старыми оппозиционерами и согласился бы даже на использование против Сталина террористических методов.

Повергнув противников, Сталин в той же речи вновь вернулся к идеям, которые высказывал в первой половине 1928 г., а затем несколько приглушил по тактическим соображениям. Его высказывания отличались безудержным волюнтаризмом. Он возвестил о новом «наступлении социализма против капиталистических элементов народного хозяйства по всему фронту», которое будет сопровождаться «обострением борьбы классов», а не только борьбы с кулаком. Он заявил, например: «Вредительство буржуазной интеллигенции есть одна из самых опасных форм сопротивления против развивающегося социализма». По его словам, вредители сидят «во всех отраслях нашей промышленности», причем «далеко еще не все» они «выловлены». Он ополчался также на «старых большевиков», которых, не называя по именам, охарактеризовал как людей «опустившихся и политически потускневших»; людей, которые «не имеют права требовать от партии уважения к себе».

Все это предвещало наступление в советской истории новой фазы. По остроте политической напряженности и масштабам последствий она может быть сопоставлена лишь с периодом 1916–1920 гг. У порога стояла новая революция, но на этот раз это будет – как позже решился назвать ее Сталин и как давно уже не называет ее советская историография – «революция сверху». Ей суждено было пробудить энтузиазм, жаркие страсти, даже проявления героизма. Однако исходной чертой для нее послужил глубокий разрыв со значительными социальными силами, которые, как считали вплоть до этого момента, могут сыграть свою роль в построении социалистического общества. Это противоречие решающим образом повлияло на все дальнейшее развитие.