Текст книги "Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау"

Автор книги: Джуно (Хуно) Диас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Что касается Гангстера, обычно интенсивное обожание, исходящее от очередной «игрушечки», быстро его утомляло, но, поставленный на прикол буйными ветрами истории, он невольно подыгрывал ей. Размашисто выписывал чеки пальцем в воздухе, зная в глубине своей гнилой душонки, что никогда их не оплатит. Мужик пообещал ей, что, как только неприятности с коммунистами закончатся, он повезет ее в Майами и Гавану. Я куплю тебе дом там и там, чтоб ты знала, как тебя люблю!

– Дом? – шептала Бели́, и волосы у нее вставали дыбом. – Врешь!

– Я не вру. Сколько комнат ты хочешь?

– Десять? – нерешительно спрашивала Бели́.

– Десять – это фигня. Заказывай двадцать!

Вот какие мысли поселил он в ее голове. Надо было посадить его за это. И поверьте, Ла Инка рассматривала такой вариант. Он – растлитель, заявила она. И вор, он украл твою невинность. Правоту Ла Инки подтверждает вполне солидный аргумент: Гангстер, старый пердун, просто-напросто пользовался наивностью Бели́. Однако, если взглянуть на это с более, скажем так, великодушной точки зрения, нельзя отрицать, что Ганстер обожал нашу девочку, и его обожание было одним из самых ценных подарков, какие она когда-либо получала. Оно пропитало ее до самой сердцевины, и с этой начинкой Бели́ чувствовала себя невероятно хорошо. (Впервые в жизни я ощущала свою кожу как свою, вроде как она была мной, а я ею.) Благодаря ему она почувствовала себя гуапа, красивой, желанной и оберегаемой, никто прежде так на нее не действовал. Никто. По ночам, когда они были вместе, он проводил ладонью по ее обнаженному телу – Нарцисс, разглаживающий поверхность заводи с его отражением, – и шептал снова и снова: гуапа, гуапа. (Рубцы от ожогов его не отпугивали. Будто у тебя на спине нарисовали циклон, а ты и есть циклон, моя негрита, уна тормента эн ла мадругада, буря на рассвете.) Старый похотливый козел мог заниматься с ней любовью с рассвета до заката, и именно с его подачи она изучила досконально свое тело, его оргазмы, его ритмы. И он же посоветовал ей: не стесняйся, будь смелее, за что ему причитаются честь и хвала, независимо от того, что случилось в конце.

Эта связь уничтожила репутацию Бели́ на родине раз и навсегда. Никто в Бани́ толком не знал, откуда взялся Гангстер и чем он занимается (свои мутные делишки он обделывал втихую), но он был мужчиной, и этого достаточно. По убеждению соседей Бели́, приета компарона, черная зазнайка, обрела наконец свое место в жизни, место проститутки. Старожилы говорили мне, что в свои последние месяцы в ДР Бели́ провела в мотелях для парочек больше времени, чем она когда-то просидела за школьной партой, – преувеличение, конечно, но и показатель того, как низко пала наша девочка в глазах соотечественников. Поведение Бели́ только раззадоривало публику. В один миг взлетев из самых низов к довольно высокому уровню распределения благ, она расхаживала по округе с самодовольным видом, хая и поливая кипящим презрением всё и вся только потому, что они не Гангстер. Объявив свой квартал «сущим адом», а соседей «сбродом неотесанным» и «свиньями», она хвасталась, что скоро переедет в Майами и навсегда завяжет с этой недоделанной страной. Дома она прекратила соблюдать даже видимость приличий. Отлучалась на всю ночь и завивала волосы, когда ей вздумается. Ла Инка уже не знала, какие ей предпринять меры; соседи советовали избить бесстыдницу до состояния кровавого месива (может, и убить придется, сочувственно добавляли они), и Ла Инка не могла им объяснить, что произошло с ней много лет назад, когда она нашла Бели́ – обожженную девочку, запертую в курятнике, и как это зрелище потрясло ее и перевернуло все у нее внутри, и с тех пор она не в силах поднять на «дочку» руку. Но попытки образумить ее Ла Инка не оставляла.

– Что с колледжем?

– Я не хочу в колледж.

– И что же ты собираешься делать? Гулять с Гангстером всю жизнь? Твои родители, упокой Господь их души, желали тебе совсем иного.

– Я сто раз тебе говорила, не поминай этих людей. У меня нет других родителей кроме тебя.

– И хорошо же ты ко мне относишься. Лучше не придумаешь. Может, люди правы, – отчаивалась Ла Инка. – Может, ты и впрямь проклята.

Бели́ смеялась:

– Это ты проклята, не я.

Даже китайцы были вынуждены отреагировать на перемены в манерах Бели́.

– Ты должна нас уходить, – сказал Хуан.

– Не поняла.

Он облизал губы и попробовал снова:

– Мы должны ты уйти.

– Ты уволена, – сказал Хосе. – Будь добра, оставь фартук на стойке.

Гангстер прослышал об увольнении, и его отморозки нанесли визит братьям Тэн, после чего Бели́ немедленно восстановили в должности. Но отношение к ней изменилось. Братья с ней не разговаривали, не травили байки про свою молодость в Китае и на Филиппинах. Молчанка длилась недолго; уловив намек, Бели́ через несколько дней перестала появляться в ресторане.

– Теперь у тебя и работы нет, – расстроилась Ла Инка.

– Зачем мне работать? Он хочет купить мне дом.

– Мужчина, в чей дом тебя никогда не приглашали, собирается купить тебе дом? И ты ему веришь? Ох, иха.

Так точно, наша девочка верила.

А как же, ведь это была любовь! Мир трещал по швам: до полного обвала Санто-Доминго оставалось недолго, Трухильято суетился, полицейские посты на каждом углу – и даже ребят, с которыми Бели́ училась в школе, самых умных и смелых, смело волной террора. Девочка из «Эль Редентора» рассказала ей, что младшего брата Джека Пухольса уличили в организации заговора против Скотокрадова Семени и никакая влиятельность отца-полковника не спасла паренька от пыток электрическим шоком, он лишился глаза. Но у нее же любовь! Любовь! Она мало что замечала вокруг, жила как женщина с сотрясением мозга. И ведь у нее не было даже телефонного номера Гангстера или хотя бы адреса (плохой признак номер раз, девочки), вдобавок он имел привычку исчезать дня на три-четыре без предупреждения (плохой признак номер два), и теперь, когда война Трухильо против всего света приближалась к горькому крещендо (а Бели́ только о Гангстере и думала), дни складывались в недели, и когда он возвращался «из командировки», то от него пахло куревом и застарелым страхом; он вез ее в мотель, потому что хотел только одного – секса, а потом, сидя у окна, хлебал виски и тихо бубнил сам с собой. Сколько седых волос, отмечала про себя Бели́. Забывает их красить.

Она не терпела его исчезновения безропотно. Эти отлучки выставляли ее в невыгодном свете перед Ла Инкой и соседями, осведомлявшимися сладчайшим тоном: где же теперь твой бог, Моисей? Разумеется, она защищала его от всех нападок, ни у одного братана не было лучше адвоката, но, когда он возвращался, отыгрывалась сполна. Дулась, когда он являлся с цветами; требовала, чтобы он водил ее в самые дорогие рестораны; долбила ему ежечасно, что он должен переселить ее в другой район; допытывалась, где, черт побери, он был все эти дни; болтала о свадьбах, о которых прочла в светской хронике, и – сомнения Ла Инки явно оставили след в ее душе – желала знать, когда он покажет ей свой дом. Иха де ла гран пута, твою мать, кончай уже доставать меня! В стране идет война! Он стоял перед ней в майке-алкоголичке, размахивая пистолетом. Тебе известно, что коммунисты делают с девушками вроде тебя? Подвешивают за их прекрасные сиськи. А потом отрезают эти сиськи, так они расправлялись со шлюхами на Кубе!

Однажды, во время его долгого отсутствия, Бели́, изнывая от скуки и не зная, куда деваться от злорадства в глазах соседей, решила прогуляться напоследок по нахоженным тропинкам, – иными словами, она навестила своих прежних воздыхателей. Якобы ей хотелось поставить точку с официальной печатью на тех отношениях, но, подозреваю, она просто приуныла и ей не хватало мужского внимания. Что ж, бывает. Но она совершила классическую ошибку, рассказав этим доминиканским омбрес, мужикам, о своей новой любви на всю жизнь и о том, как она счастлива. Сестры, никогда так не делайте и ни за что. Это так же прикольно, как поведать судье, который готовится вынести вам приговор, что совсем недавно вы ублажали пальцем его мамочку. Автомобильный дилер, прежде неизменно обходительный, покорный, запустил в Бели́ бутылкой виски с воплем: «Почему я должен радоваться за тебя, тупая вонючая телка!» Они находились в его квартире на набережной – по крайней мере, он показал тебе свой дом, впоследствии острила Константина, – и будь у него получше с реакцией, Бели́ размозжили бы череп, а потом, возможно, изнасиловали и убили. Но бросок дилера лишь оцарапал ее, после чего она перехватила инициативу. Убрала его с дороги четырьмя ударами все той же бутылкой. Через пять минут, когда она, босая, не успев отдышаться, ехала в такси, машину остановила тайная полиция, их насторожил тот факт, что она бежала по улице; и лишь когда они приступили к допросу, Бели́ сообразила, что до сих пор сжимает в руках бутылку с прилипшими к стеклу окровавленными волосами, прямыми блондинистыми волосами автодилера.

(Стоило рассказать им, как все было, и они меня отпустили.)

К чести Аркимедеса, он не посрамил своей репутации более развитой особи. (Хотя, с другой стороны, ему она рассказала первому, еще стесняясь и выбирая выражения.) Когда ее признание отзвучало, из шкафа донесся «легкий шум», и на этом все. Минут пять оба молчали, а затем Бели́ прошептала: я лучше пойду. (Больше она его живьем никогда не видела, только по телевизору, толкающего речи, и спустя много лет задавалась вопросом, вспоминает ли он ее, как она вспоминает его иногда.)

– Что ты тут вытворяла? – спросил Гангстер, возникнув после отлучки.

– Ничего, – она порывисто обняла его, – абсолютно ничего.

За месяц до того, как все накрылось, Гангстер повез Бели́ отдохнуть и заодно навестить своих старых призраков в Самане. Это было их первое путешествие вдвоем, задабривающий жест как следствие особенно длительного отсутствия Гангстера, гарантия будущих загранпоездок. К сведению капитоленьос, столичных штучек, кто никогда не покидал бульвара 27 Февраля или считает квартал Гуалей центром вселенной, Самана – ес уна чулерия, просто прелесть. Один из авторов Библии короля Иакова путешествовал по Карибам, и мне кажется, что места вроде Саманы были у него на уме, когда он садился перетолмачивать главы об Эдеме. Ибо это и есть Эдем, благословенный меридиан, где море, и солнце, и зелень сошлись в редкостном единстве, породив упрямое племя людей, и никакой самой возвышенной прозой невозможно все это описать.[59]59
  В черновике вместо Саманы была Харабакоа, но моя подруга Леони, мой доминиканский резидент и эксперт по тамошним реалиям, указала на ошибку: в Харабакоа нет пляжей. Красивые реки есть, но не пляжи. Кроме того, Леони сообщила, что перрито (см. начало главы ОДИН «Фанат из гетто и конец света») вошел в моду лишь в конце восьмидесятых – начале девяностых, но эту деталь я оказался не в силах изменить, настолько мне нравилось то, что я видел в своем воображении. Простите, историки популярных танцев, простите!


[Закрыть] Гангстер пребывал в отличном настроении, война с отщепенцами шла успешно – вроде бы. (Мы вовремя их прижучили, бахвалился он. Скоро все будет как надо.)

Что до Бели́, эта поездка запомнилась ей как самое приятное, что с ней случилось за всю жизнь в ДР. С тех пор она не могла слышать слово «Самана», чтобы перед глазами не мелькнула та последняя весна ее молодости, весна расцвета, когда она была еще юной и прекрасной. Самана навеки слилась в ее памяти с занятиями любовью, с небритым подбородком Гангстера, царапавшим ее шею, с шумом Карибского моря, что игриво обхаживало безупречные пустынные пляжи, с чувством покоя и веры в будущее.

Три снимка, сделанных в Самане, и на каждом она улыбается. Они занимались всем тем, чем мы, доминиканцы, так любим заниматься на отдыхе. Ели жареную рыбу и плескались в реке. Бродили по пляжу и пили ром, пока глазные мышцы не начинали пульсировать. Впервые в жизни Бели́ полноправно распоряжалась собой и пространством вокруг, поэтому, пока Гангстер мирно дремал в гамаке, она увлеченно играла роль жены, набрасывая предварительный эскиз домашнего хозяйства, которым они вскоре обзаведутся. По утрам она подвергала их домик-кабану тщательной уборке и вешала свежие яркие цветы гирляндами на каждую балку и каждое окно, а из продуктов, что ей удавалось выменять, и рыбы, купленной у соседей, она готовила одно занятное блюдо за другим – демонстрируя навыки, приобретенные в «потерянные годы», – и то, как насытившийся Гангстер похлопывал себя по животу, его недвусмысленные похвалы, тихое испускание газов, когда он лежал в гамаке, все это звучало музыкой для Бели́! (По ее представлениям, на том отдыхе она стала его женой во всех смыслах, кроме законного.)

Они с Гангстером умудрились даже поговорить по душам. На второй день он показал ей свой старый дом, заброшенный и побитый ураганом. И потом она спросила его: «Тебе не бывает жаль, что у тебя нет семьи?»

Они сидели в единственном приличном ресторане в городе, где столовался Скотокрадово Семя, когда наезжал в эти места (о чем здесь до сих пор рассказывают путешественникам). Видишь этих людей? – он кивнул в сторону бара. У них у всех есть семьи, по ним видно, семьи, которые зависят от них, и наоборот, и для кого-то это хорошо, для кого-то плохо. Но какая, на хрен, разница, если никто из них не свободен. Они не могут делать что хотят, не могут пойти своим путем. У меня нет никого в целом мире, но зато я свободен.

Бели́ никогда не слышала, чтобы кто-то говорил так о себе. Я свободен не было популярным рефреном в эпоху Трухильо. Но это задело в ней некую струну, она увидела Ла Инку, соседей и свою все еще подвешенную в воздухе жизнь в ином свете.

Я свободна.

Я хочу быть как ты, сказала она Гангстеру спустя несколько дней, когда они ели крабов, приготовленных ею в соусе с зернами помадного дерева. Он как раз рассказывал ей о нудистских пляжах на Кубе. Ты бы там была звездой, смеялся он, пощипывая ее за сосок.

– Что значит – как я?

– Хочу быть свободной.

Он усмехнулся и приподнял пальцем ее подбородок.

– Тогда станешь, моя прекрасная негра.

На следующий день защитная пленка, окутывавшая их идиллию, наконец порвалась и в прореху посыпались беды реального мира. К их кабане подъехал мотоцикл, на котором сидел чрезмерно толстый полицейский. Капитан, вас требуют во дворец, сказал он, не расстегивая шлема. Похоже, опять проблемы с подрывными элементами. Я пришлю за тобой машину, пообещал Гангстер. Погоди, я поеду с тобой, заторопилась Бели́, не желая, чтобы ее снова бросили, но он то ли не расслышал, то ли сделал вид, что не слышит. Погоди, черт возьми, в бессильном гневе кричала она. Но мотоцикл не притормозил. Погоди! Машина тоже не материализовалась. К счастью, Бели́ завела привычку подворовывать у него деньги, когда он спал, надо же ей было себя содержать во время его отлучек, а иначе она застряла бы на этом гребаном пляже черт знает на сколько. Прождав восемь часов как последняя идиотка, она взвалила на плечо сумку (оставив его барахло в кабане) и зашагала по обжигающей жаре воплощением мести на двух ногах; шагала, как ей показалось, полдня, пока не наткнулась на продуктовую лавку, где двое крестьян поправлялись от солнечного удара теплым пивом в компании с лавочником, сидя в тени и отгоняя мух от закуски (другого тенистого места поблизости не наблюдалось). Когда мужики наконец осознали, что она стоит напротив них, они с трудом, но поднялись. К тому времени ее злость иссохла, ей хотелось только одного – прекратить передвигаться пехом. У кого-нибудь здесь есть машина? К полудню она сидела в пропыленном «шевроле», направляясь домой. Вы бы придерживали дверцу, посоветовал водитель, а то она отвалится, не дай бог.

Пускай отваливается, и Бели́ демонстративно сложила руки на груди.

Им пришлось проехать через одну из забытых богом «общественных язв», что нередко портят вид артерий, связующих крупные города, – горстка убогих хижин, будто сооруженных сразу после урагана или иного бедствия. Единственным признаком деятельности была висевшая на дереве козлиная туша, ободранная до оранжевого переплетения жестких мышц, и только на голове оставили кожу, отчего морда животного напоминала погребальную маску. Освежевали козла совсем недавно, плоть все еще подрагивала от мушиных наскоков. То ли от жары, то ли от двух банок пива, выпитых, пока лавочник разыскивал родственника с машиной, а может, освежеванный козел так растревожил Бели́ или нахлынули сумрачные воспоминания о «потерянных годах», но наша девочка могла бы поклясться, что у человека, сидевшего в кресле-качалке перед одной из лачуг, не было лица, и он помахал ей и в тот же миг сгинул в облаке пыли, прежде чем она успела проверить, не померещилось ли ей. Вы это видели? Уж простите, вздохнул водитель, я и дорогу-то едва вижу.

Вернувшись домой, спустя два дня она начала чувствовать холод в животе, словно там что-то утопили. Она не понимала, что с ней; каждое утро ее тошнило.

Первой догадалась Ла Инка.

– Так, этого и следовало ожидать. Ты беременна.

– Нет, я не беременна, – просипела Бели́, утирая с губ вонючую жижу.

Она ошибалась.

Просветление

Когда врач подтвердил наихудшие опасения Ла Инки, Бели́ издала радостный вопль. (Это вам не игрушки, девушка, одернул ее врач.) Она была одновременно дико испугана и безумно счастлива. Она не могла спать, дивясь и радуясь, а узнав о своем положении, сделалась необычайно вежливой и покладистой. (Значит, ты теперь счастлива? Господи, девочка, какая же ты дура!) Но Бели́ торжествовала. Этого волшебства она и ждала. Она клала ладонь на свой плоский живот и ясно слышала звон свадебных колоколов и видела мысленным взором обещанный дом, о котором так долго мечтала.

Не говори никому, умоляла ее Ла Инка, но она, конечно, шепнула словечко закадычной подружке Дорке, а та разнесла новость по округе. Ведь успех всегда нуждается в зрителях, зато провал никогда без них не обходится. Скандальный слух распространился по району со скоростью лесного пожара.

К очередному появлению Гангстера Бели́ подготовилась с особым тщанием: новое, с иголочки платье; белье, надушенное мятым жасмином; накануне побывала в салоне, сделала прическу и даже брови выщипала двумя прямыми грозными линиями. Гангстеру не мешало бы побриться и постричься, а волосы, клубившиеся у него в ушах, наводили на мысль о чрезвычайно урожайной культуре.

– Ты так пахнешь, аж слюнки текут, – просипел он, целуя нежную гладь ее щеки.

– Знаешь что? – лукаво спросила она.

Он вскинул голову:

– Что?

По размышлении зрелом

Насколько она помнила, он никогда не говорил ей избавиться от ребенка. Но позже, кода она мерзла в подвальной квартире в Бронксе, а на работе стирала пальцы в кровь, она сообразила, что именно это он ей и говорил. Но, как и все девочки, одурманенные любовью, она слышала только то, что хотела слышать.

Игра в имена

– Надеюсь, у нас будет мальчик, – сказала она.

– Я тоже надеюсь (тоном человека, который с трудом верит в то, говорит).

Они лежали в постели в мотеле. Над ними вращался вентилятор, за лопастями гонялось с полдюжины мух.

– Какое у него будет второе имя? – волновалась Бели́. – Нужно что-нибудь очень значительное, потому что он станет врачом, как ми папа. – Не успел он ответить, а она уже придумала: – Мы назовем его Абеляр.

Он скорчил гримасу. Такое имя только пидору впору.

– Если ребенок мальчик, мы назовем его Мануэль. Та к звали моего дедушку.

– Я думала, ты ничего не знаешь о своей семье.

Он отодвинулся от нее.

– Да пошла ты.

Обидевшись, она потянулась ладонью к своему животу.

Правда и последствия 1

Гангстер много всякого рассказывал Бели́, пока они были вместе, однако одно очень важное обстоятельство он ей так и не раскрыл. Он был женат.

Уверен, вы уже и сами догадались. Ну, то есть, он же был доминикано. Но готов спорить, вы и представить себе не можете, на ком он был женат.

На Трухильо.

Правда и последствия 2

Это правда. Женой Гангстера была – барабанную дробь, пожалуйста, – гребаная сестра Трухильо! А вы и впрямь решили, что какой-то уличный хулиган из Саманы пробьется в высшие эшелоны диктаторской власти благодаря упорному труду и личным заслугам? Бросьте, ребята, – это ведь не юмористическая, на фиг, книга!

Да, сестра Трухильо; ее еще ласково называли Гадиной. Они познакомились, когда Гангстер куролесил на Кубе, – прижимистая стерва на семнадцать лет старше него. Они отлично сработались в бизнесе по задницам, и очень скоро она нашла его жажду удовольствий неотразимой. Он поощрял ее (фантастические возможности Гангстер никогда не упускал); не прошло и года, как они разрезали торт – первый кусок на тарелку Скотокрадова Семени. Кое-кто из стариков утверждает, что Гадина и сама была проституткой до того, как ее братец захватил власть, но, пожалуй, они перегибают палку, это все равно что сказать, что Балагуэр стал отцом десятка незаконнорожденных детишек, а потом замял скандал на народные деньги… стойте, оно ведь так и есть, но про Гадину, наверное, все же нет… черт, кому под силу разобраться, что правда, а что ложь в такой безумной стране, как наша… Известно лишь, что годы до возвышения брата выковали из нее уна мухер бьен фуэртэ й бьен круэль, женщину очень сильную и очень жестокую. Она не была легковерной и девочек вроде Бели́ сжирала как булочки к завтраку, – у Диккенса она была бы хозяйкой борделя… стойте, но она и была хозяйкой борделей! Ладно, может, Диккенс заставил бы ее основать работный дом. В любом случае, она была из тех персонажей, что только клептократия способна породить: сотни тысяч в банке и ни юаня жалости за душой; она обжуливала всех, с кем имела дело, включая родного брата, и довела двух респектабельных бизнесменов до безвременной кончины, обобрав их до последней нитки. В своем огромном столичном особняке она сидела, как паучиха в центре паутины, целыми днями сверяя счета и гоняя подчиненных, а по определенным выходным дням закатывала вечеринки, где «друзей» часами изводил, декламируя поэзию, ее начисто лишенный музыкальности сын (от первого брака; с Гангстером у них детей не было). Так вот, в один прекрасный майский день на пороге ее кабинета возник слуга.

Потом, отмахнулась она, грызя карандаш.

Вдох. Донья, есть новости.

Новости всегда есть. Потом.

Выдох. О вашем муже.