Текст книги "Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау"

Автор книги: Джуно (Хуно) Диас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Ла Инку, разумеется, «падение» Бели́ глубоко ранило: из принцессы в разносчицы – да что же творится на этом свете?! Дома они теперь редко разговаривали; Ла Инка пыталась поговорить, но Бели́ ее не слушала, и Ла Инка заполняла тишину молитвой в попытке выпросить чудо, что преобразит ее девочку обратно в послушную дочь. Но от судьбы не уйдешь: коли уж Бели́ выскользнула из материнской хватки, даже у Господа не хватит проклятий, чтобы вернуть ее назад. Время от времени Ла Инка приходила в ресторан. Сидела одна, прямая, как аналой, вся в черном, и, прихлебывая чай, со скорбной цепкостью наблюдала за Бели́. Возможно, она надеялась, что та устыдится и вернется к операции по возрождению дома Кабралей, но Бели́, как обычно, с азартом выполняла свою работу. Ла Инку не могли не удручать резкие перемены в «дочери»: прежде никогда не открывавшая рот на людях, безмолвная, как актеры театра Но, в «Паласио Пекин» Бели́ обнаружила талант говоруньи, что за словом в карман не лезет, к вящему удовольствию очень многих клиентов мужского пола. Те, кому приходилось стоять на углу Сто сорок второй и Бродвея, могут представить, что это было: насмешливое, беспардонное балабольство – кошмар всех доминиканских служителей культа, от которого они просыпаются в поту на своих суперплотных простынях. Ла Инка полагала, что эти речевые привычки сгинули вместе с первой асуанской половиной жизни Бели́, но вот они, живехоньки и, похоже, никогда и не исчезали. Ойе, парагуайо, и ке пасо сот эса эспоса туйя? Эй, зевака, что такое приключилось с твоей женушкой? Или: толстячок, только не говори мне, что ты все еще голоден!

Неизбежно наступал момент, когда она останавливалась у столика Ла Инки: что-нибудь еще?

Только одно – вернись в школу, дочь моя.

Извините. Бели́ подхватывала ее чашку и вытирала стол одним ловким движением. Эта хрень у нас закончилась еще на прошлой неделе.

Тогда Ла Инка расплачивалась мелочью и уходила, снимая тяжкий груз с души Бели́: та еще раз убеждалась, что все сделала правильно.

За те полтора года она многое поняла про себя. Узнала, что, когда Бели́ Кабраль влюбляется, это надолго, – несмотря на все ее мечты стать самой красивой женщиной в мире, такой, чтобы мужики, заглядываясь на нее, вываливались из окон. Сколько бы мужчин, красивых, некрасивых и уродливых, ни являлось в ресторан с твердым намерением отвести ее к алтарю (или, по крайней мере, в постель), на уме у нее был только Джек Пухольс. Получается, наша девочка была скорее Пенелопой, нежели вавилонской блудницей. (Разумеется, Ла Инка, наблюдавшая вереницы самцов, топтавших ее порог, с этим не согласилась бы.) Бели́ часто снилось, как Джек возвращается из военного училища, как поджидает ее в ресторане, швырнув на столик красивый бумажник, набитый баблом, на его мужественном лице широкая улыбка, а его глаза сына Атлантиды ищут ее, только ее. Я вернулся за тобой, ми амор. Я вернулся.

Наша девочка поняла, что, каким бы чмо ни был Джек Пухольс, она по-прежнему ему верна.

Но это не означало, что она затворилась от мира мужчин. (Ее «верность» вовсе не подразумевала существование монашенки, радующейся отсутствию мужского внимания.) Даже в это непростое для нее время у Бели́ имелись принцы-ухажеры, лохи, рвавшиеся за колючую проволоку на минное поле ее нежных чувств в надежде, что за этим полигоном взрывчатых отходов их ждут райские кущи. Бедные одураченные простаки. Гангстер будет иметь ее, как захочет, но этим мелким пройдохам, предшествовавшим Гангстеру, перепадало лишь легкое объятие, и то если повезет. Давайте-ка для иллюстрации извлечем из забвения парочку этих мелких пройдох. Первый – торговец «фиатами», лысый, белый и вечно улыбающийся, с виду вылитый чиновник, когда он общается с людьми, но в частной жизни обходительный, галантный и настолько зачарованный североамериканским бейсболом, что, рискуя жизнью и скарбом, слушает трансляции матчей на запретной короткой волне. Он верил в бейсбол с пылом подростка и не сомневался, что придет день, когда доминиканцы прорвутся в Большую лигу, и тогда держитесь, штатские звезды. Маричаль, предсказывал он, это только начало реконкисты. Ты бредишь, говорила ему Бели́, посмеиваясь над ним и его бзиком. И, как случается в творческом контрпрограммировании, другим ее воздыхателем был студент столичного университета, один из тех интеллигентных мальчиков, что, отучившись одиннадцать лет в школе, превращаются в вечных студентов, которым для получения диплома всегда не хватает пяти зачетов. Сегодня студенты не чешутся, но в тогдашней Латинской Америке, взбудораженной падением президента Гватемалы Арбенса, камнями, полетевшими в Никсона в Венесуэле, партизанами Сьерра-Мадре, бесконечными циничными маневрами бультерьеровянки, – в той Латинской Америке, где уже года полтора как стартовала декада герильи,[51]51
  Герилья – дословно «малая война», партизанское сопротивление власти.


[Закрыть] студент был больше чем студент, он был агентом перемен, вибрирующей квантовой струной в закоснелой ньютоновой вселенной. Таким студентом и был Аркимедес. Он тоже настраивал радиоприемник на короткие волны, но не ради очков, заработанных «Дожжерс». Этот рисковал жизнью ради скудных новостей из Гаваны, вестей из будущего. То есть Аркимедес был истинным студентом, сыном сапожника и повитухи, убежденным тирапьедра, метателем камней, и кемагома, поджигателем шин. И ему было не до шуток, не с Трухильо и Джонни Аббесом[52]52
  Джонни Аббес Гарсия был одним из любимейших цепных псов Трухильо. Начальник всесильной и наводившей ужас тайной полиции (СИМ), Аббес считался величайшим мастером пыточных дел в истории доминиканского народа. Поборник китайских пыточных практик, Аббес, по слухам, взял на службу карлика, зубами рвавшего мошонки заключенным. Неустанно вычисляя врагов Трухильо, он убил многих молодых революционеров и студентов (в том числе сестер Мирабаль). По заданию Трухильо Аббес организовал заговор с целью убийства демократически избранного президента Венесуэлы Ромуло Бетанкура (Бетанкур и Т-шваль враждовали издавна, материли друг друга начиная с сороковых, когда симэшники Трухильо попробовали воткнуть отравленный шприц в Бетанкура на улицах Гаваны.) Вторая попытка была не лучше первой: бомба, заложенная в зеленый «олдсмобиль», разнесла президентский «кадиллак» по окрестностям Каракаса, вырубила водителя и прохожего, но с Бетанкуром не управилась! Вот это настоящее гангстерство! (Венесуэльцы, не надо говорить, что исторически нас ничего не связывает. Мы читаем одни и те же романы, а с пятидесятых по восьмидесятые многих наших прибило к вашим берегам в поисках работы. Но самое главное, наш диктатор пытался прикончить вашего президента!) После смерти Трухильо Аббеса назначили послом в Японию (лишь бы он убрался из страны), но закончил он службой еще у одного карибского людоеда – гаитянского диктатора Франсуа «Папы Дока» Дювалье. К Папе Доку он не проникся той же преданностью, что к Трухильо, и после незадавшейся двойной игры Дювалье расстрелял Аббеса вместе с семьей, а потом взорвал на фиг их дом. (Полагаю, Папочка Д. отлично понимал, с какой тварью он имеет дело.) Ни один доминиканец не верит, что Аббес мертв. Говорят, он до сих пор бродит по свету в ожидании следующего пришествия Скотокрадова Семени, и тогда он опять возвысится, выйдя из тени, в которой скрываются призраки.


[Закрыть] под боком: после кубинского, увенчанного лаврами вторжения в 1959-м власти трясли всех без разбору. Дня не проходило, чтобы жизнь Аркимедеса не находилась в опасности, у него не было точного адреса, а к Бели́ он являлся без предупреждения. У Арчи (как его все звали) была роскошная шевелюра, очки как у Эктора Лаво,[53]53
  Эктор Лаво (1946–1993) – пуэрто-риканский и американский певец, исполнитель сальсы, в конце 1960-х и начале 1970-х был чрезвычайно популярен, затем слава и успех пошли на убыль, умер он в полной нищете.


[Закрыть] звезды сальсы, и непрошибаемая серьезность курортного диетолога. Он поносил как североамериканцев за «бесшумную оккупацию» ДР, так и доминиканцев за пресмыкательство («только возьмите нас!») перед Севером. Проклятие индейских вождей, сдавших нашу землю испанцам! А то, что его обожаемые идеологи были парочкой немцев, у которых к любому трудяге находились претензии, – это не обсуждалось.

Обоих чуваков Бели́ жестоко водила за нос. Навещала их в конспиративных норах и дилерской конторе и угощала ежедневной диетической порцией «нини». На каждом таком свидании фиатовский дилер умолял позволить ему дотронуться до ее груди хотя бы разок. Я только прикоснусь к ним тыльной стороной ладони, канючил он, но почти всегда Бели́ удаляла его с поля. Аркимедес, получая отлуп, по крайней мере вел себя достойно. Не дулся и не ворчал «на что я, черт возьми, трачу деньги». Студент предпочитал философский подход. Революция не за один день делается, уныло констатировал он, но на очередном промахе не зацикливался и, встряхнувшись, принимался развлекать Бели́ байками о том, как ему удается обхитрить тайную полицию.

Каким бы чмо ни был Джек Пухольс, она по-прежнему ему верна. Да, все так, но в конце концов она через него переступила. Бели́ была романтической девушкой, но не дурехой. Однако к тому времени, когда она поставила крест на своей первой любви, ситуация вокруг становилась все более стремной, и это мягко выражаясь. Страна бурлила; после неудавшегося восстания в 1959-м раскрыли подпольную молодежную организацию, и молодых людей повсеместно арестовывали, пытали, убивали. Политика, плевался Хуан, взирая на пустые столики, политика. Хосе от комментариев воздерживался, но в тиши и уединении верхнего жилого помещения начищал свой «смит и вессон». Не знаю, вернусь ли я сегодня домой, говорил Аркимедес в наглой попытке выцыганить секс из жалости. С тобой все будет в порядке, усмехалась Бели́, отталкивая его. И как в воду глядела: он оказался одним из немногих, кому удалось дойти до конца, не подпалив себе яйца. (Арчи до сих пор жив-здоров, и, колеся по улицам столицы с моим другом Педро, я регулярно вижу его вставные зубы на агитационных плакатах, призывающих голосовать за одну из осколочных радикальных партий, чья предвыборная платформа состоит из одного-единственного пункта: заново наэлектризовать Доминиканскую Республику. Этот ворюга совсем никчемный, бурчит Педро.)

В феврале Лилиан пришлось уволиться и вернуться в деревню, чтобы ухаживать за больной матерью, сеньорой, которой, как утверждала Лилиан, всю жизнь было глубоко плевать на родную дочь. Но такова женская доля, заключила Лилиан, мы везде и всегда несчастны. От нее остался лишь плохонький календарь, какие раздают бесплатно, – она любила отмечать на нем отработанные дни. Неделю спустя братья Тэн нашли ей замену. Новую официантку звали Константина. Девушка за двадцать, милая, с лучистой улыбкой и фигурой, лишенной зада, имелся только передок; «ветреная особа» (как выражались в то время). Бывало, она являлась на работу к обеду, прямиком с ночной гулянки, и от нее пахло виски и табачным дымом. Мучача, ты не поверишь, со мной вчера такое приключилось. Ее безмятежность обезоруживала, она могла рассеять самую черную тучу на любой физиономии, и, вероятно опознав в Бели́ родственную душу, Константина сразу же сдружилась с нашей девочкой. Моя эрманита, сестренка (так она называла Бели́) – самая красивая девушка на свете. Господь – доминиканец, и эрманита этому прямое доказательство.

Константина была первой, кому удалось выудить из Бели́ печальную повесть о Джеке Пухольсе.

Ее реакция? Забудь этого ихо де ла порра, сукина сына, ему бы только яйцами трясти. Любой обормот, что заходит сюда, в тебя влюблен. Ты могла бы завоевать весь этот чертов мир, если бы захотела.

Весь мир! Именно этого всем сердцем жаждала Бели́, но с чего начать? Она смотрела на поток людей и машин в парке и не находила ответа.

Однажды, повинуясь девичьему капризу, они закончили работу пораньше и отнесли свои чаевые в лавку к испанцам, где купили два похожих платья.

Полный отпад, резюмировала Константина, оглядев «сестренку».

– А что ты теперь собираешься делать? – спросила Бели́.

Лукавая кривая ухмылка.

– Я? Я собираюсь в «Голливуд» на танцы. Мой хороший знакомый работает у них на входе, и от него я слыхала, что сегодня там будет целый конвейер богатых мужчин, которым ну совсем нечем заняться, кроме как обожать меня, ай си, о да!

Константина медленно провела ладонями по своим крутым бедрам. И вдруг резко закончила спектакль. А что, принцесса из частной школы хочет пойти со мной?

Бели́ на секунду задумалась. Вспомнила о Ла Инке, которая ждет ее дома. И о том, что рана, нанесенная ею матери, уже начинает затягиваться.

Да. Я хочу пойти.

Вот оно, свершилось, она приняла решение, коренным образом изменившее ее жизнь. Я хотела лишь потанцевать, призналась она Лоле незадолго до кончины, и чем все закончилось? Этим. И она развела руками, очерчивая пространство, вместившее больницу, ее детей, ее рак, Америку.

Эль Холливуд

Первым настоящим клубом в жизни Бели́ был «Эль Холливуд».[54]54
  Любимое заведение Трухильо, сообщает мне моя мама, когда рукопись почти закончена.


[Закрыть] В те времена «Эль Холливуд» был местом номер один в Бани́; вообразите: чопорный «Александер», псевдолатиноамериканское «Кафе Атлантико» и дискотечный «Джет Сет» взятые вместе и хорошо смешанные. Прикольное освещение; избыточный декор; шикарные мужчины при параде; женщины, как никогда похожие на райских птиц; оркестр на сцене в качестве пришельца из мира ритмов; танцоры, настолько сосредоточенные на танцевальных па, будто на кону стоит их жизнь, – чего тут только не было. Может, Бели́ и чувствовала себя замарашкой на общем фоне, не умела заказывать напитки и у нее не получалось сидеть на высоком стуле так, чтобы с ноги не сваливались ее дешевенькие туфли, но стоило заиграть оркестру, и все это уже не имело значения. Упитанный бухгалтер подал ей руку, и Бели́ вмиг позабыла о неловкости, изумлении, трепете, она просто танцевала. Господи, и как же она танцевала! Взмывая к небесам и изматывая партнера за партнером. Даже руководитель оркестра, прожженный ветерано чеса по Латинской Америке и Майами, крикнул в зал: «Ого, как зажигает эта темненькая!» Она и вправду зажигала. А вот и ее улыбка наконец; впечатайте ее в свою память, вам такого еще долго не увидеть. Все принимали Бели́ за танцовщицу из какой-нибудь кубинской труппы и отказывались верить, что она доминиканка. Не может быть, но ло паречес, надо же и т. д.

И в этом вихре танцевальных фигур, кавалеров и запаха средства после бритья возник он. Бели́ сидела в баре, дожидаясь Тину с «перекура». Она: платье помято, прическа взлохмачена, ступни ноют, словно их перебинтовали на китайский манер. А с другой стороны он: воплощение шика и спокойной самоуверенности. Будущее поколение де Леонов и Кабралей, смотрите, вот он – человек, похитивший сердце вашей матери-основательницы и катапультировавший ее в диаспору. Одетый, по тогдашней моде, в черный смокинг и белые брюки, и ни капельки пота, словно он хранил себя в холодильнике. Импозантная внешность, какая бывает у одиозных голливудских продюсеров в возрасте за сорок, наметившееся брюшко и мешки под серыми глазами, видевшими многое (и ничего не упустившими). Эти глаза следили за Бели́ уже не меньше часа, и не то чтобы Бели́ ничего не замечала. Мужик был чем-то вроде крестного папаши, все в клубе почтительно здоровались с ним, а золота, бренчавшего на этом фраере, хватило бы, чтобы выкупить у испанцев последнего императора инков.

Скажем так, первое знакомство не выглядело многообещающим. Не выпить ли нам, я угощаю, сказал он, и когда она отвернулась, как последняя дурочка, он схватил ее за предплечье, крепко схватил. Куда ты собралась, морена, черненькая? Большего и не потребовалось: в Бели́ проснулась волчица. Во-первых, она не любила, когда к ней прикасаются. Кто бы то ни был. Во-вторых, она не морена (даже у автомобильного дилера хватало ума называть ее индианкой). А в-третьих, нрав взыграл. Когда «крестный папаша» вывернул ей руку, она за две секунды дошла до крайней степени озверения. Не. Трогай. Меня. Плеснула в него содержимым бокала, потом швырнула самим бокалом, потом сумочкой, – будь рядом с ней ребенок, она бы и его швырнула в этого урода. Затем в него полетели пачка коктейльных салфеток и сотня пластиковых шпажек для оливок; шпажки еще отплясывали свое на плиточном полу, а она продолжила в духе завзятого уличного бойца. Во время этого беспрецедентного обстрела Гангстер стоял пригнувшись и не шевелясь, разве что иногда смахивал с лица ошметки «бомб». А когда она унялась, он поднял голову, словно высунулся из окопа, и приложил палец к губам. Промах, важно изрек он.

И ладно, закончили.

Всего лишь банальная стычка. Битва с Ла Инкой по возвращении домой оказалась куда более серьезной. Ла Инка поджидала ее с ремнем наготове; когда Бели́ вошла в дом, где горела керосиновая лампа, Ла Инка замахнулась ремнем и Бели́ впилась в нее своими алмазными глазами. Первобытная сцена, разыгрываемая матерью и дочерью в любой стране мира. Ну давай, мадре, сказала Бели́, но Ла Инка не смогла ударить, силы покинули ее. Иха, если ты еще раз вернешься поздно, тебе придется покинуть этот дом, и Бели́ в ответ: не беспокойся, я и так скоро уеду. В ту ночь Ла Инка не легла с ней в постель, спала в кресле-качалке, наутро она с Бели́ не разговаривала, ушла на работу молчком, огорчение клубилось над ней грибовидным облаком. Согласен, в последующие дни о мадре, единственном близком человеке, ей следовало бы переживать, но Бели́ только и думала что о наглости того гордо асаросо, надутого болвана, испортившего ей (в ее интерпретации) весь вечер. Чуть ли не ежедневно она заново рассказывала о конфронтации обоим ухажерам, автодилеру и Аркимедесу, каждый раз добавляя возмутительных подробностей, пусть и не имевших места в действительности, но очень точно передающих суть случившегося. Ун бруто, скотина, ругалась она. Животное. Как он посмел дотронуться до меня! Тоже мне начальник нашелся, эсэ поко обмре, этот замухрышка, этот слизняк.

Значит, он ударил тебя? Автодилер пытался прижать ее ладонь к своей ноге, но тщетно. Может, и мне последовать его примеру?

И огребешь ровно то же, что и он.

Аркимедес, который теперь принимал ее, стоя в закрытом шкафу (на случай, если ворвется тайная полиция), объявил Гангстера типичным представителем буржуазии; голос его доносился из-за многих слоев одежды, купленной автодилером для Бели́ (и хранимой в доме другого хахаля). (Это норковая шуба? – спросил Аркимедес. Кролик, мрачно ответила Бели́.)

– Надо было пырнуть его ножом, – сказала она Константине.

– Мучача, по-моему, это он тебя пырнул.

– Ты это о чем, мать твою?

– Ни о чем, просто ты только о нем и говоришь.

– Нет, – разгорячилась Бели́. – Ничего подобного.

И замолчала. Тина посмотрела на запястье, словно сверяла время по часам. Пять секунд. Рекорд.

Бели́ пыталась выкинуть его из головы, но он упирался. Предплечье ее вдруг ни с того ни с сего пронзала острая боль, и ей повсюду мерещились его глаза, как у побитой собаки.

В следующую пятницу ресторан был полон; местное отделение Доминиканской партии отмечало какое-то событие, и служащие весь день носились как угорелые. Бели́, любившая суматоху, продемонстрировала до некоторой степени свой махис, исключительность в умении вкалывать, и даже Хосе встал с директорского кресла, чтобы помочь на кухне. Председателю отделения Хосе преподнес в подарок бутылку якобы «китайского рома», но на самом деле «Джонни Уокера», только с отодранной этикеткой. Партийные заправилы смаковали чоу-фан, но всякая мелкая сошка, в основном деревенские жители, с несчастным видом ковырялась в лапше и спрашивала, не найдется ли здесь аррос сон абичуэлас, риса с бобами, но, конечно, не нашлось. Торжество удалось на славу; глядя на пирующих, никто бы и не догадался, что в стране идет тихая грязная война, а когда последнего наклюкавшегося подняли на ноги и усадили в такси, Бели́, не чувствовавшая ни капли усталости, спросила Тину: пойдем опять туда?

– Куда?

– В «Эль Холливуд».

– Но надо переодеться…

– Не волнуйся, я все принесла с собой.

Вы и глазом моргнуть не успели, а она уже нависает над его столиком.

– Эй, Дионисио, – сказал один из его сотрапезников, – это не та ли девчонка, ке тэ дио уна пэла, что задала тебе взбучку на прошлой неделе?

Крестный папаша хмуро кивнул.

Его приятель оглядел Бели́ с головы до ног.

– Надеюсь, она не собирается снова вызвать тебя на ринг. Боюсь, тебе не выстоять.

– Чего ты ждешь? – спросил крестный папаша. – Судейского свистка?

– Потанцуй со мной.

Настал ее черед схватить его и потащить на танцпол.

Каким бы чурбаном в смокинге и прочих цацках он ни выглядел, двигался он как бог.

– Ты меня искала, поэтому пришла сюда?

– Да, – ответила она и лишь в этот момент поняла, что говорит правду.

– Хорошо, что не соврала. Я не люблю тех, кто врет. – Он приподнял пальцем ее подбородок. – Как тебя зовут?

Она отвела подбородок, и его палец застыл в воздухе.

– Меня зовут Ипатия Бели́сия Кабраль.

– Нет, – возразил он с проникновенной серьезностью олдскульного сутенера. – Тебя зовут Красота.

Гангстер, которого мы все ищем

Насколько много Бели́ знала о Гангстере, мы никогда уже не поймем. Она утверждала, что он лишь сказал ей, что занимается бизнесом. Само собой, она ему поверила. С чего ей было сомневаться?

Что ж, он определенно был бизнесменом, а заодно подручным Трухильо, и не самым мелким. Давайте уточним: назгулом наш парень и близко не был, но и орком тоже.

По той причине, что Бели́ помалкивала на сей счет, а другим людям вспоминать о диктатуре мешала сумятица чувств, инфа о Гангстере довольно фрагментарна; я выложу вам, что мне удалось нарыть, но остального придется подождать, пока пахинас эн бланко, чистые листы, не обретут голос.

Родился Гангстер в окраинной провинции Самана в самом начале двадцатых, четвертый сын молочника, крикливое, изъеденное паразитами отродье, проку от которого никто не предвидел; соседское мнение разделяли и родители, выдворившие пацана из дома в возрасте семи лет. Но люди часто недооценивают, чем может обернуться для юного неокрепшего характера перспектива пожизненной голодовки, ничтожности и унижений. К двенадцати годам Гангстер, тщедушный, ничем не примечательный паренек, проявлял находчивость и бесстрашие, какие не снились и ребятам постарше. На всех углах он заявлял, что видит в Скотокрадовом Семени своего «наставника», чем заслужил внимание тайной полиции, и не успел наш парень произнести «СИМ, откройся», как был инфильтрован в профсоюзы, где он крутил боссами как хотел. В четырнадцать лет он убил своего первого «коммуниста», оказав услугу известному подонку Феликсу Бернардино,[55]55
  Феликс Венчеслао Бернардино, родом из курортной Ла Романы, был одним из самых омерзительных пособников Трухильо, его Черный Капитан, король-чародей Ангмара. Он служил консулом на Кубе, когда на улице Гаваны произошло загадочное убийство, – жертвой пал изгнанный из страны активист рабочего движения Маурисио Баэс. По слухам, Феликс был также замешан в неудавшемся покушении на лидера доминиканских изгнанников Анхеля Моралеса (убийцы нарвались на брившегося секретаря Моралеса, приняли намыленного мужчину за его шефа и выстрелами разнесли его в клочья). В придачу Феликс и его сестра Минерва Бернардино (первая в мире женщина – посол в ООН) находились в Нью-Йорке, когда по пути домой со станции подземки «Колумбус Серкл» таинственным образом исчез Хесус де Галиндес. Как говорилось в старом сериале, «с оружием все дороги открыты». Считается, что Трухильо опекал его и с того света; сучара умер от старости в Санто-Доминго; трухильянец до конца, он топил своих гаитянских рабочих, чтобы не платить им.


[Закрыть] и, судя по всему, акт был настолько зрелищным, настолько офигительно смачным, что половина банийских левых немедленно переехала из ДР в Нуэва Йорк в поисках относительной безопасности. На деньги, что ему заплатили, Гангстер купил новый костюм и четыре пары обуви.

С этого момента для нашего молодого негодяя не осталось преград, разве что небесная твердь. В последующие десять лет он неустанно ездил на Кубу, промышлял подлогами, кражами, вымогательством, отмыванием денег – все ради непреходящего сияния Трухильято. Ходили даже слухи, так и не подтвержденные, что Гангстер был тем удальцом, что замочил Маурисио Баэса в Гаване в 1950-м.[56]56
  Маурисио Баэс (1910–1950) – профсоюзный лидер, борец за права работников тростниковой промышленности в Доминиканской Республике. В 1946 году он организовал крупнейшую за всю историю ДР забастовку, жестоко подавленную Трухильо. Десятки человек были убиты, многие исчезли. Баэс нашел убежище в посольстве Мексики, откуда его переправили за пределы страны. Он поселился в Гаване, но в декабре 1950-го Баэс был похищен из своего дома, и никто его больше никогда не видел.


[Закрыть] Кто знает, но в качестве версии это можно рассматривать; к той поре наш парень обзавелся крепкими связями в гаванском криминальном мире и в истреблении долбаных слюнтяев никакие угрызения совести ему не препятствовали. Впрочем, надежных доказательств крайне мало. То, что он был любимчиком Джонни Аббеса и Порфирио Рубиросы, сомнению не подлежит. У него имелся особый паспорт, выписанный в дворцовой администрации, и чин майора в одном из отделений тайной полиции.

С годами Гангстер поднаторел во многих пакостях, но в чем он реально отличился, побив все рекорды и гребя золото мешками, так это в торговле плотью. Тогда, как и сейчас, шлюх в Санто-Доминго было столько же, сколько в Швейцарии шоколада. И в принуждении к проституции, продаже и унижении женщин задатки нашего парня проявились во всем блеске; у него был талант к этому бизнесу, внутреннее чутье – черный маг траха, не иначе. К двадцати двум годам он заправлял сетью борделей в столице и предместьях, владел домами и автомобилями в трех странах. Для Скотокрадова Семени он никогда и ничего не жалел, будь то деньги, хвала или первосортная девка из Колумбии, и был настолько лоялен режиму, что однажды замочил человека в баре лишь за то, что он неправильно произнес имя матери Трухильо. По слухам, узнав о происшествии, Эль Хефе выдал: «Вот вам человек дела».

Преданность Гангстера не осталась без вознаграждения. К пятому десятку, уже не простой сотрудник, но доверенный, он начал появляться на фотографиях вместе с Джонни Аббесом, Хоакином Балагуэром и Феликсом Бернардино, и хотя его снимков с Скотокрадовым Семенем не существует, эти двое наверняка преломляли хлеб за гнусной беседой. Ибо Великое Око лично поручил ему управлять рядом семейных концессий Трухильо в Венесуэле и на Кубе, и под его драконовским администрированием так называемое соотношение перепиха к доллару в доминиканской секс-индустрии увеличилось втрое. В сороковых он был на вершине успеха: колесил по обеим Америкам вдоль и поперек, от Росарио до Нуэва Йорка, не изменяя стилю папика-сутенера, останавливался в лучших отелях, отбирал себе самых клевых шлюх (так и не утратив пристрастия южанина к черненьким), ужинал в четырехзвездочных ресторанах и якшался со знатью международного криминала.

Неутомимый конъюнктурщик, он заключал сделки всюду, где бы ни появлялся. Чемоданы бабла всегда были при нем, ехал ли он за границу или возвращался домой. Жизнь его не каждую минуту была приятной. Слишком много актов насилия, избиений, поножовщины. Он и сам пережил несколько криминальных разборок, и после каждого наезда, после каждой перестрелки из автомобиля на ходу он обязательно поправлял прическу и галстук рефлекторным движением истинного денди. Он был гангстером до мозга костей, до глубины его мусорной души и вел жизнь, которую сопливые рэперы способны лишь зарифмовывать.

В это же время его длительные заигрывания с Кубой завершились крепким союзом. Пусть Гангстер и лелеял давнюю привязанность к Венесуэле и ее длинноногим мулаткам, пусть и жаждал рослых холодных красоток Аргентины и млел от несравненных мексиканских брюнеток, но только Куба пронзила ему сердце, только там он чувствовал себя как дома. Он проводил в Гаване шесть месяцев в году, и это еще осторожная оценка, и, уважая его предпочтения, в тайной полиции ему дали кодовую кличку Макс Гомес. Он так часто наведывался в Гавану, что просто не мог не оказаться там в канун нового 1959 года (невезение тут ни при чем); в ночь, когда Фульхенсио Батиста[57]57
  Фульхенсио Батиста (1901–1973) – кубинский правитель с 1933 по 1944 и с 1952 по 1959 год. 1 января 1959 года бежал в результате кубинской революции в Санта-Доминго к своему другу Трухильо, впоследствии через Португалию перебрался в Испанию, где и провел остаток жизни.


[Закрыть] драпанул с Кубы, а Латинская Америка коренным образом изменилась, Гангстер развлекался с Джонни Аббесом, лакая виски из пупков малолетних проституток, не ведая ни сном ни духом, что герильясы уже подобрались к Санта-Кларе,[58]58
  Битва за город Санта-Клара стала ключевой в кубинской революции, в конце декабря 1958-го герильяс (партизаны) во главе с Эрнесто Че Гевара взяли город, а через 12 часов диктатор Батиста бежал с Кубы.


[Закрыть] географическому центру острова. Спас их осведомитель Гангстера, очень вовремя возникший на вечеринке. Вам лучше отвалить, если не хотите, чтобы вас повесили за яйца! Это был один из крупнейших провалов доминиканской разведки: Джонни Аббес едва ноги унес с Кубы, доминиканцы сели буквально в последний самолет, и Гангстер прижимался лицом к иллюминатору, прощаясь навсегда с ненаглядной Гаваной.

Когда Бели́ познакомилась с Гангстером, то позорное бегство в ночи все еще не давало ему покоя. Кроме финансовой притягательности Куба была важной составляющей его престижа – его мужественности, наконец, – и он никак не мог смириться с тем, что страна сдалась на милость натуральной шпане, банде вшивых студентиков. Конечно, убивался он не каждый день, но стоило ему услышать последние известия о революционных преобразованиях на Кубе, и он принимался рвать на себе волосы и биться головой о ближайшую стену. Однако дня не проходило, чтобы он не клял Батисту (Тупая скотина! Деревенщина!), или Кастро (Комуниста сраный!), или шефа ЦРУ Алена Даллеса (Слабак! Баба!) за то, что Даллес не запретил Батисте объявить амнистию в День матери, в результате чего Фидель и другие отчаянные ребята вышли из тюрьмы, чтобы вскоре взяться за оружие. Столкнись я с Даллесом, пристрелил бы его на месте, уверял он Бели́, а потом бы и мать его застрелил.

Словом, жизнь нанесла Гангстеру болезненный удар, и он слегка растерялся. Будущее представлялось туманным, и, несомненно, в падении Кубы он чуял собственную гибель, как и гибель Трухильо. Возможно, это объясняет, почему, встретившись с Бели́, он ухватился за нее обеими руками. Верно, какой натурал средних лет не пытался омолодиться с помощью алхимии юной киски. А если правда то, что Бели́ не раз говорила своей дочери, киской она была одной из лучших в округе. Одна только линия талии, столь сексуально сужавшейся, могла вызвать тысячи восторженных воплей, и если богатенькие, нацеленные на карьеру мальчики видели в Бели́, кроме всего прочего, проблему, то Гангстер был человеком всеядным, повидавшим мир и перетрахавшим столько замарашек, что считать замучаетесь. Плевать ему было на «что люди скажут». Он хотел лишь одного – сосать огромные груди Бели́, обрабатывать ее «киску» до болотца из давленого манго, изматывать ее до умопомрачения так, чтобы от гложущих воспоминаний и следа не осталось. Народная мудрость гласит: клин клином вышибают, и лишь такая девушка, как Бели́, могла вытравить падшую Кубу (и личные проколы) из его головы.

Поначалу Бели́ вела себя с Гангстером довольно уклончиво. Олицетворением идеальной любви оставался для нее Джек Пухольс, а вовсе не этот пожилой Калибан с крашеными волосами и мохнатой спиной. Этот куда больше походил на заштатного рефери, чем на аватар ее блистательного будущего. Но не надо забывать: упорство побеждает все – особенно если оно подкреплено шармом и изысканными дарами в невиданных пропорциях. Гангстер обхаживал девушку, как только стареющие придурки умеют, растапливая ее сдержанность непрошибаемым апломбом и безудержным дешевым шиком. Осыпал цветами в количествах, которых хватило бы на все городские клумбы, – фейерверки из роз на работе и дома. (Как романтично, вздыхала Тина. Как вульгарно, морщилась Ла Инка.) Водил в элитные столичные рестораны, в клубы, куда темнокожих, если они не музыканты, отродясь не пускали (настолько чувак был могуществен, что сумел взломать запрет на черных), в заведения вроде «Амака», «Тропикалия» (но, увы, не в «Клуб Кантри», где даже его напора не хватило). Льстил ей амурным трепом (я слыхал, что он нанял двух Сирано, старшеклассников, сочинявших ему тексты). Ублажал театром, кино, танцами, заваливал шмотьем в товарных количествах и пиратскими сундуками с побрякушками, знакомил со знаменитостями – и даже с самим Рамфисом Трухильо, – иначе говоря, он вывел ее в гребаный свет (по крайней мере, в тот, что был очерчен границами ДР), и вы удивитесь, но даже такая упертая девушка, как Бели́, с ее идеализированными представлениями о любви, почувствовала необходимость пересмотреть свои убеждения – хотя бы разок, исключительно ради Гангстера.

Он был человеком необычным (кое-кто сказал бы «комичным») и любезным (кое-кто сказал бы «скабрезным»), к Бели́ он относился очень нежно и невероятно заботливо, и под ним (буквально и метафорически) образование, начатое в ресторане, было завершено. Будучи парнем общительным и даже компанейским, он любил проводить время вне дома – на людей посмотреть, себя показать, – и эта его склонность отлично укладывалась в то, о чем мечтала Бели́. А вдобавок этот мужчина пребывал в конфликте со своим прошлым. С одной стороны, он гордился своими достижениями. Я всего добился сам, говорил он Бели́, мне никто не помогал. Сейчас у меня все есть: машины, дома, электричество, шкафы с одеждой, драгоценности, хотя в детстве я даже ботинок не имел. Ни единой пары. Семьи тоже не было. Я рос сиротой. Ты это понимаешь?

Она, сама сирота, понимала, и еще как.

С другой стороны, его мучили воспоминания о совершенных преступлениях. Когда он выпивал больше, чем следует, что случалось нередко, то бормотал нечто вроде «знала бы ты, в каких дьяблурас, безобразиях, я участвовал, и хорошо, что не знаешь, иначе тебя бы сейчас здесь не было». А иногда по ночам Бели́ будил его плач. Я не хотел! Не хотел!

В одну из таких ночей, положив его голову себе на колени и утирая ему слезы, она вдруг поняла, к своему изумлению, что любит Гангстера.

Бели́ полюбила! Второй раунд! Но в отличие от ситуации с Пухольсом здесь все было по-настоящему: чистая, цельная, беспримесная любовь, святой Грааль; ее дети будут всю жизнь ломать себе голову, что же это за любовь была такая. Не забывайте, Бели́ давно мечтала, жаждала полюбить и быть любимой (не слишком давно в реальном времени, но целую вечность по ее подростковому хронометру). В раннем потерянном детстве ей такой возможности не предоставили, и в последующие годы желание любви уплотнялось и крепло, как самурайский меч в процессе ковки, пока не сделалось острее правды. С Гангстером наша девочка наконец получила шанс. И неудивительно, что финальные четыре месяца их отношений превратятся в сплошной аффект. Отпечаток времени также следует учесть: любовь нашей девочки, получившей сильнейшую дозу облучения при распаде старого режима, не могла не напоминать ядерный взрыв.