Текст книги "Когда он был порочным"

Автор книги: Джулия Куин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 7

…надеялся получить от тебя пару строк, впрочем, почта наша славится своей ненадежностью, когда дело доходит до больших расстояний. Только на прошлой неделе я слышал рассказ о прибытии мешка с почтой, опоздавшей на добрых два года; многие из адресатов давно уже вернулись в Англию. Моя мать пишет, что ты здорова и полностью оправилась от выпавших на твою долю несчастий, – очень был рад это слышать. Моя работа по-прежнему требует всех моих сил и поглощает меня полностью. Поселился я за пределами города – так делают многие европейцы здесь, в Мадрасе. Тем не менее я с удовольствием посещаю город; внешне он чем-то напоминает греческий город, вернее, то, как я его себе представляю, – ведь в Греции я никогда не бывал. Небо здесь синее-синее, такое синее, что глазам больно, – никогда прежде я не видал такого яркого синего цвета.

От графа Килмартина графине Килмартин месяц спустя после его прибытия в Индию.

– Прости, что ты сказала?

Она потрясла его своим заявлением. Он почти заикался. Франческа вовсе не рассчитывала на подобную реакцию, но теперь, видя, что он потерял дар речи, она почувствовала, что произведенное впечатление ей, пожалуй, приятно.

– Я хочу ребенка, – повторила она и, пожав плечами, добавила: – Что в этом такого удивительного?

Он пошевелил губами, и наконец ему удалось выговорить:

– Ничего удивительного… но…

– Мне двадцать шесть лет.

– Мне известно, сколько тебе лет, – заметил он довольно резко.

– Будет двадцать семь в конце апреля. По-моему, нет ничего странного в том, что в таком возрасте женщине хочется иметь ребенка.

Взгляд у него все еще был несколько остекленевший.

– Конечно, ничего странного, но…

– И я вовсе не обязана объяснять свои мотивы тебе!

– Я тебя об этом не просил, – сказал он, глядя на нее так, словно у нее вдруг стало две головы.

– Извини, – негромко сказала она. – Я слишком бурно реагирую.

Он промолчал, чем только разозлил ее. Мог бы и возразить! Пускай бы это была ложь, но любезная и доброжелательная ложь.

Наконец, когда молчание стало совсем уж невыносимым, она прошептала:

– Очень многие женщины хотят детей.

– Верно, – сказал он и закашлялся. – Разумеется. Но… ты не подумала, что прежде тебе придется обзавестись мужем?

– Конечно, подумала. – Она пронзила его сердитым взглядом. – А зачем, по-твоему, я приехала в Лондон на месяц раньше?

Он непонимающе смотрел на нее.

– Я подыскиваю себе нового мужа, – объяснила она тоном, каким обращаются к слабоумным.

– Какая-то торгашеская формулировка, – пробормотал он. Она поджала губы.

– Уж какая есть. И лучше бы тебе привыкнуть к таким формулировкам. Очень скоро дамы будут говорить теми же словами о тебе самом.

Он не обратил ни малейшего внимания на ее последние слова.

– У тебя уже есть на примете какой-то конкретный джентльмен?

Она покачала головой:

– Пока нет. Но полагаю, кто-нибудь довольно быстро появится, как только я начну искать. – Ей хотелось, чтобы это прозвучало весело и бойко, но, увы, голос ее сам собой стал и тише, и печальнее. – Наверняка у братцев моих найдется много друзей, – пролепетала она.

Он бросил на нее один быстрый взгляд, затем как-то весь сник, откинулся на спинку скамейки и стал смотреть на воду.

– Я тебя шокирую, – сказала она.

– Ну… вообще-то да.

– При обычных обстоятельствах это доставило бы мне немалое удовольствие, – сказала она, и губы ее чуть скривились в ироничной усмешке.

Он ничего не ответил.

– Я не могу оплакивать Джона вечно, – снова заговорила она. – То есть могу и буду, но… – Она смолкла, чувствуя, что вот-вот заплачет, и ненавидя себя за эту слабость. – И самое ужасное заключается в том, что я, возможно, не смогу иметь детей. Ведь от Джона я забеременела только через два года, да и то, как помнишь, все испортила.

– Франческа, – сказал он с силой, – ты не должна винить себя за то, что у тебя был выкидыш.

С губ ее сорвался горький смешок.

– Представляешь ситуацию? Я выхожу замуж только ради того, чтобы иметь детей, а потом оказывается, что иметь детей я не могу.

– Такое происходит сплошь да рядом, – тихо сказал он.

Это было правдой, но правда эта нисколько ее не утешила. Ведь она-то как раз могла замуж не выходить! Ее не вынуждали к замужеству материальные обстоятельства, и, будучи вдовой, она останется обеспеченной – и независимой женщиной до конца жизни. И если она выйдет замуж, од нет, когда она будет выходить замуж – пора привыкать к этой мысли, – она будет выходить не ради любви. Никогда не будет больше для нее такой супружеской жизни, какая была с Джоном, просто потому, что не бывает так, чтобы женщина нашла свою любовь второй раз.

Она будет выходить замуж ради того, чтобы родить ребенка, не имея никаких гарантий, что сможет родить.

– Франческа?

Она не подняла на него глаз, только сидела и моргала, стараясь не обращать внимания на обжигающую горечь подступавших слез.

Майкл протянул ей носовой платок, но она сделала вид, что не заметила его жеста. Если она возьмет этот платок, то обязательно расплачется. Тогда уж ее ничто не остановит.

– Я должна жить дальше, – сказала она с вызовом. – Должна. Джона больше нет, и я…

И тут произошла очень странная вещь. Разве что «странная» не совсем подходящее слово для ее описания. Скорее поразительная, шокирующая, ставящая все с ног на голову, а может, и вовсе не существует слова, которым можно было бы выразить изумление столь сильное, что сердце останавливается и не можешь ни двинуться, ни вздохнуть.

Она просто обернулась к нему. Уж что-что, а оборачиваться к Майклу ей случалось сотни… нет, тысячи раз. Пускай он провел последние четыре года в Индии, все равно она прекрасно знала его лицо и его улыбку. По правде говоря, она вообще его прекрасно знала…

Вот только на сей раз все было по-другому. Она обернулась к нему, но никак при этом не ожидала, что одновременно он обернется к ней, да еще окажется так близко, что ей видны станут угольно-черные крапинки на радужной оболочке светлых глаз.

И самое главное, она никак не ожидала, что ее взгляд соскользнет к его губам. Это были пухлые, сочные, красивого очерка губы; она прекрасно знала, как выглядит этот рот, знала его не хуже, чем свой собственный, вот только она, оказывается, никогда не смотрела на эти губы, никогда не замечала, что они не совсем одного и того же цвета, а изгиб нижней губы такой чувственный, и…

Она встала. Так поспешно, что едва не потеряла равновесие.

– Мне надо идти, – сказала она и поразилась тому, что голос, произнесший эти слова, оказался ее собственным, а не чудовищным голосом какого-то демона. – У меня назначена встреча. Я совсем забыла.

– Ну разумеется, – сказал он, тоже поднимаясь со скамейки.

– С портнихой, – добавила она, как если бы такая деталь могла сделать ее жалкую ложь убедительнее. – А то у меня все платья полутраурных тонов.

Он кивнул:

– Они тебе совсем не к лицу.

– Как мило с твоей стороны сообщить мне об этом, – язвительно заметила она.

– Тебе следует носить синее, – сказал он.

Она нервно кивнула. Она все еще не очень твердо стояла на ногах и вообще чувствовала себя не в своей тарелке.

– Тебе нехорошо? – спросил он.

– Мне прекрасно, – огрызнулась она. И, понимая, что резкость тона выдает ее, добавила гораздо спокойнее: – Со мной все хорошо, уверяю тебя. Я просто очень не люблю опаздывать. – Это, кстати, было правдой, так что можно было надеяться, что он припишет ее резкость обычной нервозности.

– Ну тогда ладно, – примирительно сказал он, и всю обратную дорогу к дому номер пять по Брутон-стрит они болтали самым дружелюбным образом.

Придется очень тщательно следить за выражением своего лица, подумала она даже с несколько лихорадочным волнением. Нельзя было допустить, чтобы он догадался о том, что именно мелькнуло у нее в мыслях, когда они сидели на лавочке у озера Серпентайн.

Она, разумеется, всегда знала, что Майкл очень привлекательный, даже поразительно красивый мужчина. Но это всегда было для нее, так сказать, абстрактным знанием. Майкл был привлекательным, ее брат Бенедикт был высоким, а у ее матери были красивые глаза.

Но вот внезапно… Но вот теперь…

Она посмотрела на него и увидела нечто для себя совершенно новое.

Она увидела мужчину.

И это напугало ее до полусмерти.

Франческа в своих поступках обычно придерживалась старой пословицы, рекомендовавшей ковать железо, пока горячо, поэтому неудивительно, что, едва вернувшись в дом номер пять после прогулки, она немедленно пошла к своей матери, дабы уведомить родительницу, что ей совершенно необходимо посетить модистку, причем как можно скорее. В конце концов, чем раньше ее ложь станет правдой, тем лучше.

Мать ее только рада была способствовать тому, чтобы Франческа сбросила наконец полутраурные серые и лавандовые тона, так что не прошло и часа, как мать и дочь, уютно устроившиеся в просторной карете Виолетты, направились на Бонд-стрит, дабы посетить лучшие магазины. При обычных обстоятельствах Франческа так и взвилась бы, если б мать вдруг вздумала вмешаться в ее дела, – нет, спасибо, она взрослая женщина и вполне способна сама подобрать себе туалеты! Но сегодня она почему-то чувствовала себя спокойнее в обществе матери.

Не то чтоб ей никогда не было спокойно с матерью прежде. Просто Франческа всегда трепетно относилась к Своей независимости и не любила, когда ее считали одной из «девиц семейства Бриджертон». А визит к модистке, как ни странно, был для нее делом отнюдь не успокоительным. Конечно, признания в этом у нее не вырвали бы даже и под м пыткой, но на самом-то деле Франческа была в настоящем ужасе.

Даже если забыть о ее решении выйти замуж повторно, отказ от вдовьего траура все равно означал грандиозную перемену, а она не слишком-то была уверена, что готова к этому.

Она посмотрела на свой рукав. Ткань платья была не видна, и не из-за сумрака кареты, а потому, что Франческа была укутана поверх платья в плащ, но она знала, что ткань эта лавандово-голубого цвета. И в этом знании было нечто успокоительное, нечто надежное. Она носит этот цвет или же серый вот уже третий год. И носила только черный целый год до того. Это стало чем-то вроде своего рода формы. Нет никакой необходимости беспокоиться о том, что ты есть, когда твоя одежда так громко заявляет об этом.

– Мама? – вырвалось у нее прежде, чем она поняла, что хочет задать вопрос.

Виолетта с улыбкой обернулась к ней:

– Да, милая?

– Почему ты так и не вышла снова замуж?

Губы Виолетты чуть приоткрылись, а глаза, к великому изумлению Франчески, вдруг заблестели очень ярко.

– Ты знаешь, – негромко проговорила Виолетта, – ведь в первый раз меня спрашивает об этом кто-то из моих детей!

– Не может быть! – отозвалась Франческа. – Ты уверена?

Виолетта кивнула:

– Никто из моих детей ни разу не спросил меня об этом. Неужели ты думаешь, я бы о таком забыла?

– Нет-нет, конечно бы не забыла! – поспешила уверить ее Франческа. Но все это было так… странно. И свидетельствовало о детском недомыслии. И почему никто из них ни разу не спросил мать об этом? Франческе этот вопрос казался сейчас самым что ни на есть животрепещущим. Можно но представить, что никто из детей Виолетты ни разу не поинтересовался этим из личного любопытства, но как же они не понимали, что это значит для матери?

Неужели они не хотели знать свою мать? По-настоящему узнать ее?

– Когда твой отец умер… – заговорила Виолетта. – Не знаю, много ли ты помнишь сама, но все произошло очень неожиданно… – Виолетта тихонько и грустно засмеялась, а Франческа подумала: интересно, сможет ли она сама когда-нибудь смеяться, говоря о смерти Джона, пускай и горьким смехом? – От укуса пчелы, – продолжала Виолетта, и Франческа вдруг поняла, что даже сейчас, двадцать лет спустя после смерти Эдмунда Бриджертона, мать ее все еще не в силах справиться с удивлением при этой мысли. – Ну кто мог подумать, что такое возможно? – сказала Виолетта и покачала головой. – Не знаю, хорошо ли ты помнишь его, но твой отец был очень крупный мужчина. Ростом такой же, как Бенедикт, а в плечах даже пошире. Немыслимо было представить, что какая-то пчела… – Она смолкла, вынула белоснежный носовой платок и прижала его к губам. – Так вот, это было неожиданно. Я даже и не знаю, что еще сказать, разве только… – Она обратила к дочери свои полные боли мудрые глаза. – Разве только то, что ты, я думаю, понимаешь лучше остальных.

Франческа кивнула, даже не пытаясь бороться с подступающими слезами.

– Ну, одним словом, – бодро продолжила Виолетта, явно желавшая перейти к другой теме, – после его смерти я была в таком… ошеломлении! Мне казалось, что я хожу как во сне. Я вообще не понимаю, как я со всем управлялась в тот первый год. Да и в последующие годы. Так что о замужестве я и подумать не могла.

– Я понимаю, – тихонько сказала Франческа. И она действительно понимала.

А потом… даже не знаю, как это случилось. Может, я просто так и не встретила человека, с которым мне захотелось бы связать свою жизнь. Может, я слишком любила твоего отца. – Виолетта пожала плечами. – Может я просто никогда не видела в этом необходимости. Мое положение ведь очень отличалось от твоего, дорогая моя. Не забывай, что я была старше ну меня уже было восемь детей. И твой отец оставил дела в отменном порядке. Я знала, что мы не будем нуждаться.

– Джон оставил Килмартин в идеальном порядке, – быстро вставила Франческа.

– Ну конечно, дорогая, – согласилась Виолетта и похлопала дочь по руке. – Прости меня. Я вовсе не то имела в виду. Но восьмерых детей у тебя нет, Франческа. – Глаза ее вдруг изменились и стали казаться еще более голубыми, чем обычно. – И у тебя впереди целая жизнь, которую, возможно, придется провести в полном одиночестве.

Франческа нервно кивнула.

– Я знаю, – сказала она. – Знаю, знаю, но как-то не могу… не могу…

– Что ты не можешь? – мягко спросила Виолетта.

– Я не могу… – Франческа опустила голову. Она и сама не знала почему, но вот никак не могла оторвать взгляда от пола кареты. – Я не могу избавиться от чувства, что делаю что-то нехорошее, что я бесчещу Джона, предаю наше супружество.

– Джон сам желал бы, чтобы ты была счастлива.

– Я знаю, знаю. Конечно, он желал бы этого. Но неужели ты не понимаешь… – Она подняла голову, и глаза ее обратились к лицу матери в надежде увидеть что-то… она и сама не знала что – может, одобрение, может, просто нежность, так как есть что-то очень успокоительное уже в самой этой надежде. – Я ведь даже не пытаюсь обрести любовь, – сказала она. – Я не рассчитываю найти второго Джона. С этим я смирилась. Но мне кажется, что нехорошо выходить замуж ради меньшего.

– Ты не найдешь второго Джона, это верно, – сказала Виолетта. – Но ты можешь найти мужчину, который в той же степени будет тебе под пару, просто по-другому.

– Ты ведь не нашла.

– Да, я не нашла, – признала Виолетта, – но я не очень-то и искала. Я вообще не искала.

– А ты жалеешь, что не искала?

Виолетта приоткрыла рот, но ни одного звука не слетело с ее губ – казалось, она даже и не дышала. Наконец она заговорила:

– Я не знаю, Франческа. Я, честное слово, не знаю. – И потом, так как требовалось разрядить обстановку, добавила: – Во всяком случае, уж чего-чего, а детей мне больше не требовалось!

Франческа не удержалась от улыбки. —А мне вот нужен ребенок, – сказала она тихо. – Очень нужен.

– Я так и думала, дорогая.

– А почему ты никогда меня об этом не спрашивала? Виолетта склонила голову набок.

– А почему ты никогда не спрашивала меня, отчего я не вышла замуж во второй раз?

Франческа почувствовала, что рот ее сам собой приоткрылся. Однако стоило ли так удивляться проницательности матери?

– Если бы на твоем месте была любая из твоих сестер, то, думаю, я заговорила бы на эту тему, – добавила Виолетта. – Но ты… – На губах Виолетты появилась ностальгическая улыбка. – Ты не такая. И всегда была не такой. Даже ребенком ты всегда держалась отдельно. И тебе необходима была эта дистанция.

Повинуясь порыву, Франческа протянула руку и сжала ладонь матери.

– Я тебя очень люблю, ты знаешь это? Виолетта улыбнулась:

– Посещали меня такие подозрения.

– Мама!

– Ну хорошо, конечно, я всегда знала, что любишь. И как тебе было не любить меня, когда я люблю тебя так сильно?

– Я не говорила тебе об этом, – сказала Франческа, ужасаясь этому своему упущению. – Последнее время по крайней мере не говорила.

– Ничего страшного. – Виолетта сжала руку дочери в ответ. – У тебя голова была занята другим.

Тут почему-то на Франческу напал приступ хихиканья.

– Мама, это очень слабо сказано! Виолетта только усмехнулась в ответ.

– Мама! – заговорила снова Франческа. – Можно, я задам тебе еще один вопрос?

– Ну конечно.

– Если я не найду человека – ну, не как Джон, конечно, но хотя бы в той же мере под пару себе… Так вот, если я не найду такого человека и выйду замуж за кого-то, кто мне симпатичен, но не более того, без любви… это будет дурно или нет?

Виолетта помолчала несколько мгновений.

– Боюсь, что только ты сама можешь дать ответ на этот вопрос, – сказала она наконец. – Никогда, конечно, я не скажу, что поступать так дурно. Добрая половина большого света и даже больше половины – вступает в брак именно так, и многие очень довольны потом своей жизнью. Но ты сама должна будешь решать, когда придет время. Все люди разные, Франческа. Полагаю, тебе это известно лучше, чем многим. И когда человек просит твоей руки, то решать следует, сообразуясь с достоинствами этого человека, а не исходя из каких-то сомнительных правил, которые тебе вздумалось устанавливать заблаговременно.

Мать была права, разумеется. Но Франческе так надоело, что в жизни все оказывается таким неопределенным, непонятным и запутанным, что ей очень хотелось услышать совсем другой ответ.

И все это не имело никакого отношения к вопросу, который давно уже мучил ее сердце. А вдруг она встретит кого-то, к кому испытает те же чувства, что и к Джону? Это казалось невероятным.

Но что, если это все-таки произойдет? Как же ей жить после этого?

Однако дурное расположение духа приносит странное удовлетворение, подумал Майкл, и решил отдаться этому настроению духа полностью.

Он пинал носком сапога камешки всю дорогу домой.

Огрызался на всякого, толкнувшего его на улице.

Он распахнул входную дверь своего дома с такой силой, что она грохнула о каменную стену… Вернее, грохнула бы, если б негодяй дворецкий не оказался на месте и предусмотрительно не распахнул ее перед хозяином прежде, чем пальцы Майкла коснулись ручки.

Но он успел подумать о том, как с грохотом распахнет дверь, что само по себе принесло некоторое удовлетворение.

А потом он побрел вверх по лестнице к себе – его до сих пор мучило ощущение, что не «к себе», а «к Джону», но с этим сейчас ничего нельзя было поделать – и стянул сапоги.

Вернее, попытался стянуть.

«Вот дьявольщина!»

– Риверс! – взревел он.

Его камердинер появился, вернее, словно по волшебству возник в дверях.

– Да, милорд?

– Не поможешь мне стянуть сапоги? – И Майкл отдался на милость камердинера, с неудовольствием думая, что похож сейчас на ребенка. Надо же, три года в армии, четыре в Индии, и он не может сам снять с себя сапоги! И тут ему вспомнилось, что он снимал сапоги без помощи Риверса перед самым своим отъездом в Индию.

Он посмотрел на свои сапоги. Сапоги были какие-то не такие. Какой-то другой покрой – должно быть, Риверс решил, что эта пара лучше подойдет к новому положению хозяина. Риверс вообще ревностно относился к своим обязанностям и, конечно, постарался, чтобы костюм Майкла соответствовал последней лондонской моде. И вероятно…

– Риверс, – спросил Майкл негромко, – где ты взял эти сапоги?

– Милорд?

– Эти сапоги. Я что-то их не помню.

– Милорд, часть нашего багажа еще на корабле. Не обнаружив в уже прибывших чемоданах ничего подходящего для Лондона, я предпринял поиски и обнаружил эту пару среди вещей покойного графа, и…

– Господи Иисусе!

– Милорд? Прошу простить меня, если эти сапоги не подошли вам. Мне казалось, что вы с покойным кузеном были схожи в смысле размеров, и я подумал, что вам захочется…

– Ты просто снимай их с меня. Скорее. – Майкл закрыл глаза и откинулся на спину обитого кожей кресла – кресла Джона! – мысленно изумляясь иронии судьбы и тому, как буквально осуществляются мучившие его кошмары: он мало того что занял место Джона, но и надел сапоги покойного брата!

– Сию секунду, милорд. – На лице Риверса выразилось страдание, но он проворно принялся за дело.

Майкл крепко сжал переносицу большим и указательным пальцами, сделал глубокий вдох и только после этого заговорил устало:

– Я бы предпочел не пользоваться вещами из гардероба покойного графа. – Хотя, говоря по чести, он даже и не знал, отчего одежда Джона до сих пор оставалась здесь; следовало давным-давно раздать все прислуге или отдать благотворительной организации. Но, надо думать, решение тут было за Франческой, а не за ним.

– Хорошо, милорд. Я обязательно прослежу за этим.

– Вот и славно, – хмыкнул Майкл.

– Следует ли мне собрать вещи покойного графа и изолировать их где-нибудь?

Изолировать? Боже, словно вещи эти заражены ядом!

– Нет, пусть все остается на своих местах, – сказал Майкл. – Просто потрудись проследить, чтобы ко мне эти вещи не попадали.

– Хорошо. – Риверс нервно сглотнул, так что его кадык подпрыгнул.

– Ну что еще, Риверс?

– Дело в том, что все вещи покойного графа Килмартина еще здесь.

– Где – здесь? – непонимающе уставился Майкл на камердинера.

– Здесь. – В качестве пояснения Риверс обвел взглядом комнату.

Майкл так и обмяк в кресле. Не то чтобы он желал стереть всякое воспоминание о своем брате с лица земли, вовсе нет – никто так не скучал по Джону, как он, никто!

Ну разве что Франческа, но там дело другое.

Однако он как-то не осознавал, что от него ждут, что он станет жить в этой удушающей атмосфере – окруженный со всех сторон предметами, принадлежавшими некогда Джону. Он носил титул Джона, тратил деньги Джона, жил в доме Джона. Что ж теперь, и обувь покойного брата ему, черт возьми, донашивать?!

– Упакуй все, – приказал он Риверсу. – Завтра. Сегодня вечером я не хочу, чтобы меня тревожили.

Кроме того, надо бы поставить в известность Франческу.

Франческа.

Он вздохнул и поднялся с кресла, едва его камердинер удалился. Господи, Риверс оставил здесь эти сапоги! Майкл взял сапоги и выставил их за дверь. Может, это было уже и лишнее, но не хотелось ему, чтобы сапоги Джона маячили у него перед глазами в продолжение следующих шести часов.

Решительным движением закрыв дверь, он без всякой цели подошел к окну. Подоконник был низкий и широкий, и он тяжело оперся о него, глядя сквозь полупрозрачную занавеску на смутно видимую улицу внизу. Он откинул тонкую ткань, и кривоватая улыбка появилась на его губах при виде няньки, шагавшей по тротуару и тянувшей за собой маленького ребенка.

Франческа. Она хочет ребенка.

Он и сам не понимал, отчего эта новость так его поразила. Если рассуждать здраво, ничего особенного в таком желании не было. Ведь она была женщиной – конечно, ей хотелось иметь детей. Разве все женщины не хотят того же? И хотя он никогда не думал, что она станет оплакивать Джона до конца дней, но все же ему как-то не приходило в голову, что в один прекрасный день ей вдруг захочется выйти замуж повторно.

Франческа и Джон. Джон и Франческа. Они были единым целым, по крайней мере прежде были, и хотя смерть Джона самым прискорбным образом доказала, что она может быть без него, все же Майклу было трудно представить, что она может быть с другим.

Ну и, конечно, была еще одна маленькая проблема: волосы у него на загривке вставали дыбом и мурашки бежали по коже при самой мысли о том, что Франческа может быть с другим мужчиной.

Он содрогнулся от отвращения. Или это начинается озноб? Черт! Будем надеяться, что все же не озноб.

Наверное, ему просто придется привыкнуть к этой мысли. Если Франческа захотела детей, значит, Франческе понадобится муж, и тут он решительно ничего поделать не может. Было бы, конечно, много лучше, если бы она приняла это решение и провернула бы все это гнусное дело еще в прошлом году, избавив его от омерзительной необходимости стать свидетелем предстоящих ухаживаний. Если бы она просто взяла и вышла замуж в прошлом году, то сейчас все было бы уже кончено и ничего поделать было бы нельзя.

Конец.

Но теперь ему придется наблюдать за развитием событий. Возможно, даже давать советы.

Дьявольщина!

Он снова задрожал всем телом. Черт! Может, он всего лишь озяб? На дворе март, в конце концов, и довольно холодно, даже дома, у камина, в котором весело пылает огонь.

Он потянул свой галстук, который стал казаться ему слишком тугим, затем сорвал галстук вовсе. Господи, как же ему было худо: и жар его томил, и озноб бил, и как-то трудно было сохранять равновесие!

Он сел. Это показалось ему самым разумным.

А потом он перестал притворяться, что все с ним в порядке, сбросил с себя одежду и заполз в постель.

Ему предстояла очень долгая ночь.