Текст книги "До того, как она встретила меня"

Автор книги: Джулиан Барнс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

4
САНСЕПОЛЬКРО ПОДЖИБОНСИ

А потом началось расползание.

Как-то вечером на исходе марта они сидели над картой Италии и обсуждали свой отпуск. Бок о бок на скамье у кухонного стола. Рука Грэма мягко свисала с плеча Энн. Уютная супружеская рука, тихая пародия на настырную верхнюю конечность центрфорварда, как у Джека. Одного взгляда на карту было достаточно, чтобы сознание Грэма предалось изысканным фантазиям; он вспомнил, как дни отпуска возвращают привычное удовольствие, благоухающее, будто чистое белье из прачечной. Валломброза, Камолдоли, Монтеварки, Сансеполькро, Поджибонси, читал он про себя и уже в трещащих цикадами сумерках с бокалом кьянти в левой руке, пока правая воспаряла все выше по внутренней стороне обнаженной ноги Энн… Бучине, Монтепульчано… и его пробуждает резкий шорох крыльев фазана, тяжело опустившегося за окном их спальни, чтобы безнаказанно объедаться лопающимся инжиром… И тут его глаза споткнулись на…

– Ареццо.

– Да, там прелестно. Сто лет не была там.

– Нет. Да. То есть я знаю. Ареццо. – Внезапно нежащиеся фантазии Грэма оборвались.

– Ты ведь там не бывал, любимый? – спросила Энн.

– Не знаю. Не помню. Не имеет значения. – Он снова уставился на карту, но она зарябила, потому что в его левый глаз просочилась слеза. – Нет, я только сейчас вспомнил, ты как-то рассказывала мне, что ездила в Ареццо с Бенни.

– Разве? Ну да. Такое ощущение, будто сто лет прошло. Так, собственно, и есть. По меньшей мере десять лет. Вероятно, где-то в шестидесятых. Нет, только подумай – в ШЕСТИДЕСЯТЫХ! – Ее на мгновение обожгла радость при мысли, что она на протяжении стольких лет занималась интересными делами, как настоящая взрослая, – не меньше пятнадцати лет, а ей все еще только тридцать пять. Более полноценная, более счастливая личность теперь и еще слишком молода, чтобы остыть к радостям жизни. Она теснее прижалась к Грэму на скамье.

– Ты ездила в Ареццо с Бенни, – повторил он.

– Да. А знаешь, я ничего про Ареццо не помню. Это там такая огромная площадь, будто чаша? Или она в Сиене?

– В Сиене.

– Тогда, значит, Ареццо… должно быть, это то место, где… – Она нахмурилась, сердясь и на свою скверную память, и на попытку порыться в ней. – Я помню только, что в Ареццо посетила кинотеатр.

– Ты посетила кинотеатр в Ареццо, – сказал Грэм медленно, словно подсказывая ребенку, – и ты видела скверную сентиментальную комедию о шлюхе, которая старается опозорить деревенского священника, а потом ты вышла на улицу и зашла выпить стреги со льдом в единственное открытое кафе, которое сумела найти, и, пока пила, спрашивала себя, сможешь ли ты и дальше жить в холодном сыром климате, а потом ты вернулась в отель, и ты… трахалась с Бенни, да так, будто никогда больше не познаешь такого наслаждения, и ты ничего от него не таила, абсолютно ничего, и даже не оставила свободным самый крохотный кусочек своего сердца для встречи со мной.

Все это было сказано печально, страдальчески, почти слишком уж подробно для потакания своей прихоти. Притворялся ли он? Было ли это частично шуткой? Когда Энн, проверяя, повернулась к нему, он продолжил:

– Последнюю часть я, конечно, придумал.

– Ну конечно. Я же тебе никогда ничего подобного не говорила. Правда?

– Нет, ты мне рассказывала только до кафе, а об остальном я догадался. Что-то в твоем выражении рассказало мне об остальном.

– Ну не знаю, правда ли это. Не помню. И в любом случае, Грэм, мне было двадцать два года или даже двадцать один, и я приехала в Италию впервые. И никуда не ездила прежде отдыхать ни с кем, кто был бы таким милым со мной, как Бенни.

– Или имел бы столько денег.

– Или имел бы столько денег. А это плохо?

– Нет. Не могу объяснить. И, конечно, не могу оправдать. Я рад, что ты тогда поехала в Италию. Я рад, что ты не поехала одна, так было безопаснее. Я рад, что ты поехала с кем-то, кто был с тобой милым. Я рад – полагаю, должен быть рад, – что ты там ложилась с ним в постель. Все это я знаю поэтапно. Я знаю логику этого. И только рад. Просто мне хочется еще и плакать.

Энн сказала мягко:

– Ведь тогда я не была знакома с тобой! – Она поцеловала его в висок и погладила другую сторону его головы, словно утишая возникшую там бурю. – А если бы я знала тебя тогда, то я бы хотела поехать с тобой. Но я тебя не знала. А потому не могла. Все так просто.

– Да.

Это было просто. Он посмотрел на карту, прослеживая путь, который, как он знал, Энн проделала с Бенни за десять лет до того, как он познакомился с ней. По побережью, через Геную в Пизу, наискосок во Флоренцию, Римини, Урбино, Перуджа, Ареццо, Сиена, обратно в Пизу и снова на север. В эту минуту Бенни как раз отобрал у него большой кусок Италии. С тем же успехом он мог бы взять ножницы, разрезать карту напрямик от Пизы до Римини, сделать параллельный разрез через Ассизы, а затем приложить нижнюю часть Италии к тому, что осталось от верхней. Превратить ее всего лишь в низкий сапожок с пуговичками сверху вниз с одной стороны, какие носят дорогие шлюхи, во всяком случае, как ему казалось.

Ну, они могли бы поехать в Равенну. Мозаики он ненавидит. Нет, он по-настоящему ненавидит мозаики. Бенни оставил ему мозаики. Большое спасибо, Бенни.

– Мы могли бы поехать в Болонью, – сказал он наконец.

– Но ты ведь уже был в Болонье?

– Да.

– Ты ездил в Болонью с Барбарой.

– Да.

– Ну, Болонья так Болонья. Приятный город?

– Я забыл.

Грэм снова уставился на карту, Энн поглаживала его голову сбоку, пытаясь не чувствовать себя виноватой в том, в чем, она знала, было глупо чувствовать себя виноватой. После нескольких минут созерцания Грэм сказал негромко:

– Энн…

– Ну?

– Когда ты ездила в Италию…

– Ну?

– С Бенни.

– Ну?

– Где-нибудь там… где-нибудь там… Не думаю, что ты могла запомнить… – Он поглядел на нее с тоской, с мольбой, с надеждой. Она томилась желанием сказать в ответ то, что он хотел услышать. – …Но где-нибудь там было… и ты можешь вспомнить… вспомнить твердо…

– Что, милый?

– Что у тебя случились месячные?

Они начали тихонько смеяться вместе. Они поцеловались немножко неуклюже, словно оба никак не ожидали, что поцелуются, а затем Энн решительно сложила карту.

Однако на следующий день, когда Грэм вернулся домой на несколько часов раньше Энн, он поймал себя на том, что направился к ее книжным полкам. Он встал на колени перед третьей полкой снизу и посмотрел там на путеводители. Парочка путеводителей по Лондону, один по Пеннинам – никакого значения не имели. Путеводитель для студентов по Сан-Франциско; Джеймса Морриса – по Венеции; путеводители-справочники по Флоренции (разумеется!) и югу Франции; Германия, Испания, Лос-Анджелес, Индия. Он не знал, что она побывала в Индии. С кем она была в Индии, прикинул он, однако без особого рвения или ревности, если на то пошло, возможно, из-за того, что у него не было особого желания поехать туда самому.

Он вытащил пачку карт, засунутую в конце полки. Определить сразу, каких именно городов, было непросто, так как Энн не потрудилась сложить их аккуратно, как сделал бы он, титульной стороной наружу. Он прикинул, не характерна ли такая небрежность для всех женщин: его не удивило бы, будь это так. В конце-то концов, в пространственном и географическом ориентировании женщины ненадежны. Они часто лишены природного ощущения севера, а некоторые даже с трудом отличают, где право, где лево (как Элисон, его первая подружка: когда в машине ее спрашивали, куда повернуть, она поднимала кулак и смотрела на него, будто на нем была наклейка «ПРАВО» или «ЛЕВО», а затем прочитывала водителю, что указывала ее рука). Он прикинул, в чем заключается причина – во внешних условиях или в структуре мозга?

Кроме того, женщины лишь с большим трудом запечатлевают в уме планы городов. Однажды Грэм видел рисунок человеческой фигуры, все части которой показывали степень чувствительности их поверхностей. Полученный гомункулюс обладал огромной головой и африканскими губами, кистями как боксерские перчатки, щуплым провяленным торсом между ними. Ему хотелось вспомнить размеры гениталий, но он прочно забыл. Карта Лондона в уме Энн, подумал он, должна быть такой же искаженной и несбалансированной: на южном конце сильно раздутый Клапам, ведомый серией широких артерий к Сохо, Блумсбери, Айлингтону и Хэмпстеду; внизу, в сторону Найтсбриджа, окажется сильно раздутый пузырь, и еще один напротив в Кью; соединять же их будет дробленая крупа райончиков с названиями наимельчайшим шрифтом: Хорсни поверх Илинга и к югу от Степни, Айл-оф-Догз, причаленный рядом с Чизвик-Йот.

Возможно, именно поэтому женщины (Грэм теперь свел Энн к обобщению) никогда не складывают карты как надо: просто общее представление о городе для них никакой важности не имеет, а потому не существует и «правильной последовательности» складывания. Все карты Энн выглядели так, будто были отложены в разгар использования. Это делало их более личными и (внезапно понял Грэм) более угрожающими ему. Для него карта, сложенная аккуратно, утрачивала отпечаток того, кто ею пользовался: ее можно было одолжить или подарить, не задев никакого связующего чувства. Смотреть на кое-как согнутые карты Энн, на их проигнорированные, вывернутые складки, было словно увидеть часы, остановленные на какой-то значимой минуте, и – хуже того, понял он, – словно читать ее дневник. Некоторые карты (Парижа, Зальцбурга, Мадрида) были помечены фломастерами – крестики, кружки, уличные номера. Внезапные частности жизни, предшествовавшей его появлению. Он засунул карты на их место. Позже вечером он спросил настолько мягким и нейтральным тоном, какой только сумел взять:

– А в Индии тебе не хотелось бы побывать?

– Ну, вряд ли нам стоит туда ехать, правда? – Энн словно очень удивилась.

– Да мне особенно и не хочется. Я просто подумал, не интересует ли она тебя.

– По-моему, когда-то я о ней думала и кое-что подчитала, но впечатление сложилось угнетающее, и мне расхотелось туда ехать.

Грэм кивнул. Энн вопросительно посмотрела на него, но он не ответил на ее безмолвное «почему?», и она решила не произносить этого вслух.

После этого он перестал переживать из-за Индии. Он сильно переживал из-за Италии, и Лос-Анджелеса, и юга Франции, и Испании, и Германии, но у него хотя бы не было причин переживать из-за Индии. В Индии, размышлял он, не было ни единого индийца, который когда-либо видел, как Энн идет рядом с кем-то, но не с ним. Это был весомый неопровержимый факт. Разумеется, оставались все индийцы в Англии, Италии, Лос-Анджелесе, на юге Франции, в Испании и Германии, любое число которых могло увидеть ее рука об руку с Бенни, или Крисом, или Лайменом, или Филом, или с кем угодно. Однако этих индийцев многократно перевешивали индийские индийцы, из которых абсолютно никто (за исключением, возможно, тех, кто ездил в заграничные турпоездки – как он раньше не подумал) никоим образом не мог видеть ее такой.

Индия была безопасной. Южная Америка была безопасной. Япония и Китай были безопасными. Африка была безопасной. А Европа и Северная Америка не были. Когда в телевизионных новостях сообщалось что-либо о Европе или Штатах, его мысли иногда начинали блуждать.

Читая утреннюю газету, он часто пропускал небезопасные области мира, но на газету он отводил столько же времени, сколько прежде, и постепенно обнаружил, что знает про Индию и Африку куда больше, чем ему когда-либо требовалось или вообще хотелось о них знать. Без намека на подлинный интерес он умудрился получить исчерпывающие сведения об индийской политике. И Японию он тоже постиг. В преподавательской он внезапно обернулся к Бейли, неряшливому геронтологу, который забрел туда по ошибке, и сказал:

– Вы знаете, аэропорт Нарита потерял шестнадцать миллионов фунтов за первые четыре месяца после своего открытия?

На что Бейли отозвался с любопытством:

– Мужская менопауза так рано?

Когда днем Грэм бывал дома один, он обнаружил, что все настойчивее и настойчивее разыскивает улики. Иногда он толком не был уверен, что именно составляет улики, а иногда в процессе своих обысков он прикидывал, а не испытывает ли он тайную радость, находя доказательство, которое, убеждал он себя, ему страшно и ненавистно. В результате своих маниакальных поисков он заново ознакомился почти со всеми вещами Энн; только теперь видел он их в ином, поруганном свете.

Он открыл шкатулку орехового дерева, в которой она хранила иностранные монеты. Внутри шкатулка была разделена на двенадцать квадратных секций, выложенных лиловым бархатом. Грэм уставился на неистраченную металлическую валюту. Лира означала Бенни, или того типа, или – никуда не денешься – его самого и их пять дней в Венеции, когда они поженились. Центы и один серебряный доллар означали Лаймена. Франки означали Фила или эту жопу с джипом – Джеда или как он себя там называл. Марки означали… а, хватит! Ну а это, подумал Грэм, вынимая большую серебряную монету, а это что? Он прочел по ее краю: «R. IMP. HU. ВО. REG. М. THERESIA. DG.». А потом на другой стороне: «ARCHID. AUSTR. DUX. BURG. CO. TY. 1780 X.». И улыбнулся про себя. Крона Марии-Терезии. По крайней мере тут – ничего.

Он сыграл в ту же игру с ее сплетенной из прутьев корзинкой, полной книжечками спичек. Она не курила, но коллекционировала эти спички из ресторанов, отелей, клубов – повсюду, где они предлагались бесплатно. Единственная трудность, с которой он столкнулся, роясь среди памяток о беззаботных коктейлях и пьяных ужинах, о дюжинах и дюжинах безгрэмных встреч, заключалась в практической невозможности определить, действительно ли Энн бывала в тех заведениях, бесплатную рекламу которых он теперь перебирал. Друзья знали о ее любви к коллекционированию и высматривали особенно броские или загадочные книжечки для прибавления к ее коллекции. Грэм даже сам поощрял эти их подношения. Так на что он мог опереться? А ревновать, если к тому нет точного повода, бессмысленно – во всяком случае, так считал Грэм.

Раздраженный такой неуверенностью, он отошел к полкам Энн и начал искать книги, которые она вряд ли купила для себя сама. Несколько таких он раньше уже опознал как подарки от прежних ее спутников. Их он вытащил скорее в повторение пройденного и перечел надписи: «Моей…», «С любовью от…», «С большой любовью от…», «С любовью и поцелуями от…», «Чмок-чмок-чмок от…» Какие тупые пошляки, подумал Грэм, почему бы им не обзавестись печатными наклейками, если ничего другого они сказать не собирались. Затем он вытащил принадлежащий Энн экземпляр «Горменгаста». «Моей белочке, которая всегда помнит, где хранятся орешки». Чертов Джед – да, его звали Джед, как подтверждала подпись такого сверхобразованного орангутанга. Жопа с джипом. От него только этого и можно было ждать. Уж конечно, он подарил ей «Горменгаста». Ну, хотя бы закладка свидетельствовала, что дальше тридцатой страницы она не продвинулась. И правильно. «Горменгаст» – презрительно повторил он про себя – и Джед. Что как-то сказала про него Энн? «Коротенькая терапевтическая связь». Терапевтическая? Ну, пожалуй, это он понимает. И «коротенькая» – этим он был доволен, и не только по очевидной причине. Он не хотел бы, чтобы дом сверх всего захламляли собрания сочинений Толкина и Ричарда Адамса.

Грэм затеял игру с самим собой, базирующуюся на «Раздень Джека донага». От него требовалось находить на полках Энн книги, ей подаренные. Если он не найдет ни одной такой с четырех попыток, он проиграл. Если найдет с четвертой попытки, получает еще раунд; если найдет всего с двух попыток, то, сэкономив две попытки, в следующем получает их шесть.

С небольшими жульничествами он продолжал играть минут двадцать, хотя к этому времени увлечение охотой все меньше и меньше маскировало мрачность победы. Сидя на полу, он поглядел на груду книг, знаменовавших его выигрыши, и почувствовал, как на него начинает наползать удручающая тоска. Сверху лежал «Конец любовной связи». «Не думай обо мне с гневом. Это было чудесно. Со временем ты тоже это поймешь. Это было почти даже слишком хорошо. М.». Ха! Майкл. Именно такую муть он и мог написать. ПОЧТИ ДАЖЕ СЛИШКОМ ХОРОШО. На самом же деле он, конечно, подразумевал: «Почему ты не вела себя скверно, чтобы я мог бросить тебя без ощущения вины?» Майкл – красивый, спортивного типа с – как заверила его Энн – обаятельной манерой встряхивать головой и робко помаргивать, глядя на тебя. Вот как Энн описала его. Для Грэма он стал «психом с тиком».

Он ощутил прилив грусти. Он ощутил прилив несфокусированной агрессивности и он ощутил жалость к себе, но в основном он ощутил только грусть в чистом виде. Быть может, настал момент испробовать одну из панацей Джека. Не то чтобы он побывал у Джека в поисках панацеи; вовсе нет. Но это же совсем безобидный способ. То есть безобидный на его взгляд. А Энн вернется не раньше, чем через полтора часа.

Грэм прошел к себе в кабинет, немножко иронизируя над собой. Помимо всего прочего, так глупо, что его кабинет – единственный надежный тайник. Он выдвинул ящик картотеки, ящик, помеченный «1915–1919». Все конверты были открыты, выставляя напоказ свое содержимое, все, кроме одного. Этот он вынул, перевернул и извлек из него бумажный пакет в розовую полоску. Теперь куда? Не вниз – вдруг Энн неожиданно вернется раньше. Не в спальню – это будет уж слишком смахивать на адюльтер. Остаться здесь? Но где именно? Во всяком случае, не за письменным столом – хуже не придумать. С неохотой он остановил выбор на ванной.

Грэм не мастурбировал с восемнадцати лет, с вечера перед тем утром, когда он попросил Элисон, свою первую девушку, о свидании. Это решение придало ему мужества пригласить ее, а после из благочестивой благодарности он окончательно закрепил свое самоотречение. Кроме того, его всегда тяготило ощущение виноватости. Он неизменно мастурбировал только дома в уборной либо перед, либо непосредственно после опорожнения кишечника, чтобы иметь возможность ответить на вопрос, где он был, не прибегая к прямой лжи. Это слегка снижало виноватость, но тем не менее она продолжала вкрадчиво ластиться к нему.

И ведь он не мастурбировал, подумалось ему, с тех самых дней, когда люди и в мыслях именовали это «мастурбацией» – таким знобящим, хмурым медицино-библейским словом. Без сомнения, существовали и другие определения, но это всегда ощущалось только мастурбацией. Мастурбация, фрикция, дефекация – серьезные слова из его детства, знаменующие действия, которые следует взвешенно обдумать, прежде чем приступить к ним. А теперь все упростилось до «дрочить», «трахать» и «срать», и никто даже на секунду не задумывается над ними. Ну, «срать» он и сам иногда употребляет мысленно, а Джек, разумеется, небрежно сыплет и «дрочить», да и «трахать» тоже. Грэм все еще осторожничал с употреблением того и другого. «Дрочить» в конце-то концов такое тихое, домашнее, безобидное слово, что звучит как название какого-то рукоделия.

Двадцать два года с тех пор, как он в последний раз мастурбировал. Дрочил. И несколько сменившихся квартир и домов, где он этим не занимался. Он сел на унитаз и огляделся; затем встал и придвинул к себе бельевой ящик с пробковой крышкой. На том месте, с которого он его сдвинул, в коврике осталось четыре четкие вмятины – по одной в каждом углу прямоугольника пыли. Грэм снова сел на унитаз, придвинул ящик поближе и положил на него свой бумажный пакет. Затем он спустил брюки и подштанники ниже колен.

Получилось не слишком удобно. Он встал, закрыл крышку унитаза и постелил на нее полотенце. Затем снова сел. Набрал воздуха в грудь, сунул руку в пакет и вытащил два журнала, которые торопливо купил у индийского киоскера на обратном пути из дальнего кинотеатра.

Покупая их, он пытался выглядеть слегка недоумевающим, будто они предназначались для кого-то другого, однако подозревал, что выглядел всего лишь виновато-испуганным.

«Пентхаус», о котором он слышал, и «Рапира», о котором ничего не слышал.

Он положил их рядом на бельевой ящик и прочел содержание на обложке. Название «Рапира» показалось ему загадочным. Намекало ли оно на мир пиратской сексуальности, где царил Эрол Флинн, или прятало какие-то образные коннотации?

Две девушки на обложках, обнажившие по какому-то соглашению между журнальными рамками по одному соску каждая, показались Грэму поразительно красивыми. Почему таким девушкам приходится снимать с себя одежду? Или существует какая-то связь между поразительной красотой и желанием снимать с себя одежду? Вероятнее всего, связь существует между поразительной красотой и предложением адекватных денежных сумм за снятие с себя одежды. Он пришел к выводу, что скорее всего причина заключается в суммах.

Он сделал глубокий вдох, посмотрел на то, что прежде называл своим пенисом, но теперь уже не был так в этом уверен, ухватил его правой рукой, а левой открыл первую страницу «Рапиры». Еще одна страница содержания, на этот раз проиллюстрированная снимком глубокой розовой расселины, увенчанной по сторонам тропическим лесом. Судя по виду, в расселине тоже шел дождь. Грэм был заворожен и слегка ужаснулся. Затем несколько страниц читательских писем, тоже проиллюстрированные топографическими снимками, затем восьмистраничная вкладка с еще одной поразительно красивой девушкой. На первой странице она сидела в плетеном кресле, одетая только в колготки; затем, совсем нагая, она играла со своим соском; затем со своей… там внизу; и так до восьмой страницы, где она как бы пыталась вывернуть свою… принадлежность наизнанку, будто брючный карман. На этой восьмой странице, пока мозг Грэма зазиял, его семя (как прежде он считал, но теперь и в этом не был до конца уверен) вырвалось наружу совершенно неожиданно. Оно разбрызгалось по левому рукаву его свитера, по бельевому ящику и по девушке-акробатке.

В панике, будто у него в распоряжении были считанные секунды, Грэм оторвал полоску туалетной бумаги и принялся промокать свой рукав, свой журнал, свой – за неимением лучшего слова – пенис и бельевой ящик. В отчаянии он увидел, что на пробковой крышке ящика осталось несколько влажных и довольно слизистых пятен. Он спустил набрякшую бумагу в унитаз и растерянно прикинул, что делать дальше. Пятна почему-то не казались похожими на простые пятна от воды. На что ему сослаться? Что именно он якобы пролил? Лосьон для бритья? Шампунь? Он подумал было побрызгать шампунем на бельевой ящик, чтобы, когда Энн спросит (как когда-то спрашивал его отец), он мог бы все-таки не солгать ей. Но что, если шампунь оставит непохожие пятна? Тогда ему придется сказать, что он пролил и шампунь, и лосьон. Звучит не слишком правдоподобно. И тут он осознал, что пробыл в ванной какие-то пять минут. Энн вернется еще очень не скоро. Он может посидеть и посмотреть, что произойдет с пятнами.

Не особенно удачное… дроченье. Наверное, ему следует пользоваться этим словом. Слишком краткое, слишком внезапное и, в заключение, слишком пугающее, чтобы можно было сознательно насладиться. Но, с другой стороны, он был более чем ошарашен своим катализатором. Грэм снова прислонился к бачку и открыл «Пентхаус». Прочел содержание и открыл страничку напитков. Достаточно здраво, хотя и написано в слишком шутливом тоне. Затем страничка автомобилиста, статья о моде и научно-фантастический рассказ о том, что произойдет с мужчинами, когда начнут конструировать роботов, которые будут не только более адекватными любовниками, чем их соперники из плоти, но и способными делать женщинам детей. Потом он прочел страничку писем и редакционные ответы, которые показались ему полными здравых советов.

К этому моменту он обнаружил перемены: его член, как он решил теперь его называть, начал снова твердеть, пока он читал письмо домашней хозяйки из Суррея, одобряющей разнообразие дилдоидообразных предметов, доступных ярым самоусладителям; а его семя (он еще не был вполне готов для молофьи) как будто совершенно высохло. Семь бед – один ответ, подумал он весело и снова начал дрочить, на этот раз с большей тщательностью, интересом и удовольствием в начале, и в середине, и в конце.