Текст книги "Артур и Джордж"

Автор книги: Джулиан Барнс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Джордж

Джордж пытается вести свою жизнь нормально: в конце-то концов, это его право как свободнорожденного англичанина. Но это очень трудно, когда ты чувствуешь, что за тобой шпионят; когда темные фигуры вторгаются в пределы земли, принадлежащей дому священника; когда приходится многое скрывать от Мод и даже от матери. Молитвы возносятся отцом с обычной истовостью и повторяются женщинами столь же тревожно. Джордж чувствует, что все больше теряет веру в защиту Господа. На протяжении суток в безопасности он ощущает себя только в тот момент, когда отец запирает дверь спальни. По временам ему хочется отдернуть занавески, распахнуть окно и обрушить сарказмы на прячущихся там наблюдателей. Какое нелепое транжирство денег налогоплательщиков, думает он. К своему удивлению, он обнаруживает, что становится обладателем темперамента. К его дальнейшему удивлению, это помогает ему ощущать себя взрослым. Как-то вечером, когда он, по обыкновению, гуляет по проселкам, а за ним в отдалении следует констебль, Джордж внезапно оборачивается и встает перед своим преследователем, субъектом с лисьим лицом, в твидовом костюме и с общим выражением, наводящим на мысль, что он чувствовал бы себя особенно как дома в пивной самого низкого пошиба.

– Не могу ли я помочь вам найти дорогу? – спрашивает Джордж, с трудом сохраняя вежливый тон.

– Я сам могу о себе позаботиться, спасибо.

– Вы ведь не здешний?

– Из Уолсолла, если хотите знать.

– Но это не дорога в Уолсолл. Почему вы ходите по проселкам Грейт-Уайрли в такое время?

– Я тоже могу задать вам такой же вопрос.

Каков наглец, думает Джордж.

– Вы ходите за мной по указанию инспектора Кэмпбелла. Это совершенно очевидно. Или вы принимаете меня за идиота? Интересно одно: приказал ли вам Кэмпбелл все время быть на виду, в каковом случае ваше поведение равносильно созданию помех на общественных дорогах, или же он инструктировал вас укрываться, в каковом случае вы абсолютно не компетентный констебль в штатском.

Тот лишь ухмыляется.

– А это касается только его и меня, верно?

– Я вот что скажу, любезный. – И гнев теперь могуч, как грех. – Вы и вам подобные обременяете бюджет общества непроизводительными расходами. Вы уже недели и недели шарите по деревне, и вам нечего предъявить, абсолютно нечего.

Констебль только снова ухмыляется.

– Потише, потише, – говорит он.

В этот вечер за ужином священник предлагает Джорджу свозить Мод отдохнуть денек в Аберистуите. Говорит он тоном приказа, но Джордж отказывается наотрез: у него слишком много работы и нет никакого желания отдыхать. И он не сдается, пока к просьбе не присоединяется Мод, а тогда неохотно уступает. Во вторник они уезжают на заре с тем, чтобы вернуться поздно ночью. Солнце сияет; поездка в поезде – все 124 мили от Грейт-Уайрли – проходит приятно и без сучка без задоринки; брат и сестра испытывают непривычное ощущение свободы. Они прогуливаются по набережной, осматривают фасад колледжа и доходят до самого конца мола (за вход 2 пенса). Прекрасный августовский день с легким ветром, но они абсолютно согласны, что не хотят прокатиться по бухте на прогулочном пароходике; не присоединяются они и к согнутым искателям камешков на пляже. Вместо этого они отправляются на трамвае от северного конца променада вверх к Садам На Обрыве, венчающим Холм Конституции. Когда трамвай едет вверх, а потом спускается, перед ними в ретроспективе открывается панорама города и бухты Кардиган. Все, с кем они говорят на этом курорте, очень вежливы, включая полицейского в форме, который рекомендует перекусить в отеле «Бель-Вью» или «Ватерлоо», если они строго соблюдают трезвость. За жареной курицей и яблочным пирогом они разговаривают на безопасные темы – об Орасе, двоюродной бабушке Стоунхем и людях за соседними столиками. Потом они взбираются к замку, который Джордж шутливо называет нарушением Закона о продаже недвижимости, потому что замок состоит только из нескольких разрушенных башен и обломков стен. Прохожий указывает – вон там, прямо слева от Холма Конституции, вершина Сноудона. Мод в восторге, но Джорджу никак не удается различить вершину в такой дали. Мод обещает, что в один прекрасный день купит ему бинокль. В поезде на обратном пути он спрашивает, не управляют ли аберистуитским трамваем те же законы, что и железными дорогами; затем Мод упрашивает Джорджа предложить ей вынести вердикт, как когда-то в классной комнате. Он старается как может, потому что любит сестру, которая против обыкновения выглядит почти жизнерадостно, но его сердце к этому не лежит.

На следующий день на Ньюхолл-стрит приходит открытка. Она полна гнусных выпадов, обвиняющих его в тайных отношениях с какой-то женщиной в Кэнноке: «Сэр. Вы считаете подобающим для человека в вашем положении иметь связь с сестрой – – каждую ночь, а она ведь собирается замуж за Фрэнка Смита, социалиста». Надо ли говорить, что он ни о ней, ни об этом Фрэнке никогда не слышал. Он глядит на штемпель: Вулвергемптон 12 ч. 30 мин. авг. 4. 1903 года. Эта отвратительная клевета сочинялась, как раз когда они с Мод садились за столик отеля «Бель-Вью».

Открытка пробуждает в нем зависть к Орасу, теперь беззаботной канцелярской крысе в манчестерском налоговом управлении. Орас словно бы скользит по жизни, не терпя от нее никаких ударов; он живет сегодняшним днем, его честолюбие исчерпывается медленным карабканьем вверх по служебной лестнице; удовлетворение он получает от женского общества, касательно которого не скупится на откровенные намеки. А главное, Орас спасся из Грейт-Уайрли. Джордж, как никогда прежде, чувствует, каким проклятием оборачивается первородство и как тяжка ноша возлагаемых на него ожиданий; и еще – какое проклятие иметь больше ума и меньше самоуверенности, чем его брат. У Ораса есть все основания сомневаться в себе, а он не сомневается. Джордж, несмотря на академические успехи и профессиональную квалификацию, страдает от застенчивости. Сидя за своим столом и объясняя тонкости закона, он умеет быть ясным и даже безапелляционным. Но он лишен способности непринужденно болтать ни о чем; он не умеет находить общий язык с людьми и знает, что, по мнению некоторых, выглядит он странно.

В понедельник 17 августа 1903 года Джордж нормально садится в поезд 7:39 до Нью-стрит, он нормально возвращается поездом 5:25 и приходит домой незадолго до половины седьмого. Некоторое время он работает, потом надевает пальто и идет повидать сапожника, мистера Джона Хэндса. Он возвращается домой чуть раньше 9 ч. 30 мин., съедает ужин и удаляется в комнату, где спит с отцом. Двери дома заперты на ключ, засовы задвинуты, дверь спальни заперта, и Джордж спит столь же прерывисто, как и все последние недели. Утром он просыпается в 6:00, дверь спальни отпирается в 6:40, и он садится на поезд 7:39 до Нью-стрит.

Он не знает, что это последние нормальные двадцать четыре часа в его жизни.

Кэмпбелл

Ночью 17-го шел сильный дождь со шквалистым ветром. Но к заре развиднелось, и когда шахтеры ранней смены отправились к шахте Грейт-Уайрли, в воздухе веяло свежестью, приносимой летними ливнями. Подручный паренек с шахты по имени Генри Гаррет шел через луг, направляясь на работу, когда увидел пони с шахты, которому словно было плохо. Подойдя ближе, он обнаружил, что пони еле держится на ногах, и из него льет кровь.

На крики паренька группа шахтеров прохлюпала через луг и оглядела длинный разрез поперек брюха пони и взбитую, окропленную алостью грязь под ним. Менее чем через час прибыл Кэмпбелл с десятком специальных констеблей, и было послано за мистером Льюисом, ветеринаром. Кэмпбелл спросил, кто патрулировал этот сектор ночью. Констебль Купер ответил, что проходил по лугу примерно в одиннадцать часов, и с животным все было как будто в порядке. Но ночь была темной, а близко к пони он не подходил.

Восьмой случай за шесть месяцев и шестнадцатое зарезанное животное. Кэмпбелл мимоходом подумал о пони, о нежности, которую даже самые грубые шахтеры часто проявляли к лошадям; еще он подумал о капитане Энсоне и про его озабоченность честью Стаффордшира; но пока он смотрел на кровоточащий разрез и пошатывающегося пони, его мысли были заняты письмом, которое показал ему главный констебль. «В ноябре в Уайрли начнутся веселенькие денечки», – вспомнил он. И потом: «Они разделают двадцать девок, будто лошадей, до конца следующего марта». И два других слова: «маленькие девочки».

Кэмпбелл был отличным полицейским, как и сказал Энсон, скрупулезно исполнявшим свои обязанности, рассудительным. У него не было предвзятых представлений о криминальных типах, не водилось за ним ни поспешного теоретизирования, ни самодовольной интуиции. И все же! Луг, где было совершено возмутительное преступление, находился точно между шахтой и Уайрли. Если провести прямую линию от луга к деревне, она уткнулась бы прямо в дом священника. Простейшая логика, как и главный констебль, указывали, что там следует побывать.

– Кто-нибудь следил за домом священника вчера вечером?

Отозвался констебль Джадд и довольно много распространялся о чертовой погоде, о дожде, заливавшем ему глаза, из чего, возможно, следовало, что половину ночи он прятался под деревом. Кэмпбелл не строил иллюзий, будто полицейские лишены человеческих слабостей. Но в любом случае Джадд не видел никого, кто бы приходил, и никого, кто бы уходил; свет был погашен в половине одиннадцатого, как всегда. Только ночь-то была жуткая, инспектор.

Кэмпбелл взглянул на часы: 7 ч. 15 мин. Он отправил Маркью, который знал солиситора в лицо, задержать того на станции. Он приказал Куперу и Джадду дождаться ветеринара и отгонять зевак, затем с Парсонсом и остальными специальными констеблями направился кратчайшим путем к дому священника. Пришлось протиснуться сквозь пару живых изгородей и пройти по туннелю под железной дорогой, но они без труда проделали путь за пятнадцать минут. Еще задолго до восьми Кэмпбелл поставил по констеблю у каждого угла дома, а сам с Парсонсом заставил дверной молоток загреметь. И ведь тут не только двадцать девок, но и угроза выстрелить Робинсону в голову из чьего-то ружья.

Служанка проводила двух полицейских на кухню, где жена и дочь священника кончали завтракать. На взгляд Парсонса мать выглядела перепуганной, а ее полукровка-дочь – нездоровой.

– Я хотел бы поговорить с вашим сыном Джорджем.

Жена священника была худой, щуплого сложения, ее волосы наполовину побелели. Говорила она негромко, с заметным шотландским акцентом:

– Он уже отправился к себе в контору, он ездит поездом семь тридцать девять. Он солиситор в Бирмингеме.

– Мне это известно, сударыня. В таком случае я должен попросить вас показать мне его одежду. Всю его одежду без исключений.

– Мод, сходи приведи своего отца.

Парсонс спросил легким наклоном головы, надо ли ему сопровождать девушку, но Кэмпбел взглядом показал, что не надо. Минуту спустя появился священник: невысокий, сильного сложения, светлокожий субъект без всяких странностей в отличие от своего сына. Совершенно седой, но красивый на индусский лад, подумал Кэмпбелл.

Инспектор повторил свою просьбу.

– Я должен спросить вас, что вы расследуете и есть ли у вас ордер на обыск.

– Пони с шахты был найден… – Кэмпбелл чуть поколебался: при женщинах… – На соседнем лугу… кто-то его поранил.

– И вы подозреваете, что виновник – мой сын Джордж?

Мать обняла дочь за плечи.

– Скажем, возможность исключить его из расследования очень помогла бы.

Опять эта избитая ложь, подумал Кэмпбелл, почти стыдясь, что вновь к ней прибегнул.

– Но ордера на обыск у вас нет?

– В данный момент он не при мне, сэр.

– Ну хорошо. Шарлотта, покажи ему одежду Джорджа.

– Благодарю вас. И, насколько я понял, вы не станете возражать, если мои констебли обыщут дом и все вокруг?

– Нет, если это поможет исключить моего сына из вашего расследования.

Пока все хорошо, подумал Кэмпбелл. В трущобах Бирмингема отец набросился бы на него с кочергой, мать причитала бы, а дочка старалась бы выцарапать ему глаза. Хотя в некоторых отношениях это было бы легче, как почти прямое признание вины.

Кэмпбелл велел своим подчиненным искать ножи или бритвы, сельскохозяйственные или садовые инструменты, которые могли быть использованы для нападения на пони, а сам с Парсонсом поднялся на второй этаж. Одежда юриста была разложена на постели, включая, как он попросил, рубашки и нижнее белье. Все выглядело чистым, а на ощупь было сухим.

– Это вся его одежда?

Мать ответила не сразу.

– Да, – сказала она затем, а через секунду добавила: – Кроме той, что на нем.

Само собой, подумал Парсонс. Не отправился же он в Бирмингем голым. Странное пояснение. Вслух он сказал небрежно:

– Мне надо осмотреть его нож.

– Нож? – Она недоуменно посмотрела на него. – Вам нужен нож, которым он пользуется за столом?

– Нет, его нож. У каждого молодого человека есть нож.

– Мой сын – солиситор, – сказал священник довольно резко. – Он ведет дела в конторе, а не строгает палки от ничегонеделания.

– Не знаю, сколько раз мне говорилось, что ваш сын – солиситор. Я прекрасно это знаю. Как и то, что у каждого молодого человека есть нож.

После некоторого перешептывания дочь вышла, а затем вернулась с коротким грушевидным предметом, который вручила инспектору с некоторым вызовом.

– Его ботанический совок, – сказала она.

Кэмпбелл с первого взгляда увидел, что это орудие никак не могло оставить порез, который он недавно осматривал. Тем не менее он изобразил значительный интерес, отошел с совком к окну и повернул его к свету.

– Вот что мы нашли, сэр. – Констебль протянул ему футляр с четырьмя бритвами. Одна из них выглядела влажной. У другой на обратной стороне были красные крапины.

– Это мои бритвы, – быстро сказал священник.

– Одна из них влажная.

– Конечно, я ведь брился ею менее часа назад.

– А ваш сын? Чем бреется он?

После паузы:

– Одной из этих.

– А! Так что, строго говоря, они не совсем ваши, сэр?

– Напротив. С самого начала это был мой набор бритв. Я пользуюсь ими лет двадцать, если не больше, и когда моему сыну пришло время бриться, я разрешил ему пользоваться одной из них.

– Что он и делает?

– Да.

– Вы не доверяете ему завести собственные бритвы?

– Ему не нужны собственные бритвы.

– Так почему же ему не разрешается иметь собственные бритвы? – небрежно полувопросительным тоном произнес Кэмпбелл. А не скажет ли он чего-нибудь? Нет, вряд ли. В этой семье было что-то странное, но ему не удавалось определить, что именно. Они не отказывались сотрудничать, и одновременно он чувствовал, что они что-то утаивают.

– Он вчера поздно выходил? Ваш сын?

– Да.

– И надолго?

– Не могу сказать. На час. Может быть, и дольше. Шарлотта?

И опять жена потратила неправомерное время, чтобы обдумать простой вопрос.

– Полтора часа, час и три четверти, – наконец прошептала она. Времени более чем достаточно, чтобы побывать на лугу и вновь вернуться, как Кэмпбелл сам только что убедился.

– И когда это было?

– Между восемью и половиной десятого, – ответил священник, хотя вопрос был задан его жене.

– Он ходил к сапожнику.

– Нет, я имел в виду после этого.

– После этого? Нет.

– Но я же спросил, выходил ли он поздно, то есть ночью, и вы сказали, что да, выходил.

– Нет, инспектор, вы спросили, выходил ли он поздно, то есть вечером.

Кэмпбелл кивнул. Нет, он не дурак, этот служитель церкви.

– Ну, мне хотелось бы осмотреть его сапоги.

– Его сапоги?

– Да, сапоги, в которых он уходил. И покажите мне, в каких именно брюках он выходил.

Брюки были сухими, но теперь, когда Кэмпбелл вновь их осмотрел, он заметил черную грязь по низу брючин. Предъявленные сапоги также были облеплены грязью и еще мокрыми.

– Я нашел еще вот что, сэр, – сказал сержант, принесший сапоги. – По-моему, сырое. – Он протянул голубое саржевое полупальто.

– Где вы его нашли? – Инспектор провел по нему ладонью. – Да, оно сыровато.

– Висело у задней двери рядом с сапогами.

– Дайте мне пощупать, – сказал священник, провел ладонью по рукаву и сказал: – Оно сухое.

– Оно сыровато, – повторил Кэмпбелл, думая: а сверх того, я полицейский. – Так чье оно?

– Джорджа.

– Джорджа? Я же просил показать мне всю его одежду. Без исключения.

– Мы и показали. – На этот раз мать. – Тут все, что я считаю его одеждой. А это просто старая домашняя куртка, которую он никогда не носит.

– Никогда?

– Никогда.

– А кто-нибудь другой ее носит?

– Нет.

– Как таинственно! Куртку никто не носит, а она удобно висит у задней двери. Разрешите, я начну снова. Это куртка вашего сына. Когда он в последний раз ее надевал?

Родители переглянулись. Потом мать сказала:

– Понятия не имею. Она слишком затрапезная, чтобы выходить в ней, а носить ее дома ему ни к чему. Может, он надевал ее, когда работал в саду.

– Дайте-ка мне посмотреть, – сказал Кэмпбелл, поднося куртку кокну. – Да, вот волосок. И… еще один. И… да, еще один. Парсонс?

Сержант поглядел и кивнул.

– Дайте мне посмотреть, инспектор.

Священнику дозволяется осмотреть куртку.

– Это не волосок. Я не вижу никаких волосков.

Теперь к нему присоединяются мать и дочь, дергают голубую саржу, будто на базаре. Он делает им жест отойти и кладет куртку на стол.

– Вот! – Он указал на наиболее очевидный волосок.

– Это же ровница, – сказала дочь. – Это не волосок, а ровница.

– Что такое ровница?

– Нитка, нитка из края. Это все увидят. Все, кому приходилось шить.

Кэмпбелл в жизни никогда ничего не шил, но вот панику в голосе девушки он распознает без всякого труда.

– И поглядите на эти пятна, сержант.

На правом рукаве два отдельных пятна, одно беловатое, другое темноватое. Они с Парсонсом молчат, но думают одно и то же: беловатое – слюна пони, темноватое – кровь пони.

– Я же сказал вам, что это просто его старая домашняя куртка. И он никогда не надевает ее, выходя. И уж не для того, чтобы идти к сапожнику.

– Тогда почему она влажная?

– Она не влажная.

Дочь предлагает другое объяснение. В пользу своего брата.

– Наверное, она кажется вам сырой, потому что висела у задней двери.

На Кэмпбелла это ни малейшего впечатления не произвело, и он собрал куртку, сапоги, брюки и остальную одежду, надевавшуюся, как было установлено, накануне вечером; кроме того, он захватил бритвы. Семья получает распоряжение не вступать в какой-либо контакте Джорджем до разрешения полиции. Одного констебля Кэмпбелл ставит перед домом, приказывает остальным поделить участок между собой на четыре части. Потом вместе с Парсонсом он возвращается на луг, где мистер Льюис завершил осмотр и попросил разрешения убить пони. Заключение ветеринара Кэмпбелл получит на следующий день. Инспектор попросил его срезать лоскут кожи с мертвого животного. Констеблю Куперу поручено отвезти лоскут вместе с одеждой доктору Баттеру в Кэннок.

На станции Уайрли Маркью доложил, что солиситор категорически отказался подождать. Поэтому Кэмпбелл и Парсонс сели в первый же поезд – 9:53 до Бирмингема.

– Странная семья, – сказал инспектор, когда они проезжали мост через канал между Блоксуичем и Уолсоллом.

– Очень странная. – Сержант пожевал губу. – С вашего позволения, сэр, сами по себе они выглядели довольно честными.

– Я понимаю, что вы имеете в виду. Именно этому не помешало бы поучиться преступным сословиям.

– Чему, сэр?

– Лгать не больше, чем требуется.

– Да уж! – Парсонс засмеялся. – Все-таки по-своему их жалко. Случилось в такой вот семье. Черная овца, если вы извините такое выражение.

– Более чем.

Вскоре после 11 часов они явились в д. 54 по Ньюхолл-стрит. Контора оказалась маленькой, двухкомнатной, с женщиной-секретаршей, охраняющей дверь солиситора. Джордж Идалджи сидел, поникнув, за письменным столом. Выглядел он очень скверно.

Кэмпбелл, готовый к любому его внезапному движению, сказал:

– Мы не хотим обыскивать вас здесь, но вы должны отдать мне свой пистолет.

Идалджи недоумевающе посмотрел на него.

– У меня нет пистолета.

– А это что в таком случае? – Инспектор кивнул на длинный блестящий предмет перед ним.

Солиситор ответил бесконечно усталым голосом.

– Это, инспектор, ключ от двери железнодорожного вагона.

– Просто шутка, – сказал Кэмпбелл, думая: ключи! Ключ уолсоллской школы столько лет назад, а теперь еще один. Нет, с этим типчиком что-то очень неладно.

– Мне он служит пресс-папье, – объяснил юрист. – Как, возможно, у вас есть причина помнить, я специалист по железнодорожному праву.

Кэмпбелл кивнул. Затем он произнес необходимую формулу и арестовал его. В кебе на пути в арестантскую Идалджи сказал полицейским:

– Я не удивлен. Я уже некоторое время ждал этого.

Кэмпбелл взглянул на Парсонса, и тот занес эти слова в свою записную книжку.