Текст книги "Золотой мираж"
Автор книги: Джудит Майкл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
– Которого можно любить или который производит впечатление?
– И тот и другой. Любимого для ночей и впечатляющего для того, чтобы нашел мне работу.
Они сидели за маленьким столиком в углу кафе. Клер взяла в руки меню и попыталась придумать, что бы сказать. Пятнадцать лет она и Джина были близки как сестры, и вкалывая на своих работах, всегда вместе волновались о деньгах, и мечтали, чтобы когда-нибудь нашелся кто-то, кого они смогут полюбить и жить с ним. Джина была для Эммы второй матерью. А теперь все изменилось. По-прежнему ей было проще говорить с Джиной, чем с кем-либо еще, но Клер не знала, сколько такое продлится. Я не могу потерять Джину, думала она, тупо уставясь в меню. Она и Эмма это все, что есть в моей жизни настоящего, все остальное сказка. И Ханна. Ханна тоже настоящая.
Они сделали заказ официанту.
– Слушай, – сказала она. – Я знаю, что ты говорила, что не хочешь помощи от меня.
– Я говорила, что не хочу выдаивать из тебя деньги.
– Ну да, ты не будешь выдаивать. Я не о том. Но что если я попрошу Квентина поискать тебе место в «Эйгер Лэбс»? Они начинают сейчас производить новое вещество, и, вероятно, им нужны лабораторные техники. Я спрошу его. Правда, придется ездить в Норуолк.
– Это неважно, – глаза Джины засветились. – Ты и вправду можешь это? Боже, Клер, это будет твое самое лучшее дело за десятилетие. – Она взяла стакан для смешивания какао-порошка и повертела его в руках. – Это было жуткое время для меня, как кризис в середине жизни. Я пыталась понять, кто я такая. Мне тридцать семь лет, я не собираюсь замуж, у меня никогда не будет детей, я не увижу своих родителей и я не имею работы. Так кто я?
– Ты моя подруга. Ты для Эммы… как вторая мать: она росла у тебя на руках. И ты как часть нашей семьи, совершенно так.
– Клер, я тебя очень люблю, но это не дает мне гвоздика, чтобы было куда повесить шляпу. Если у меня нет ни собственной семьи, ни даже кого-то, с кем мне бы нравилось жить, и если мне нужна работа, то я не знаю, как мне себя назвать.
– А что плохого в имени Джина Сойер?
– Этого не достаточно. Нужно к чему-то относиться. Джина Сойер, лабораторный техник, это неплохо, это целая промышленность, частью которой я являюсь, это работа и другие люди, с которыми я работаю, и которые знают, кто я такая. А без всего этого – невероятно неловко. Каждый день я встаю и говорю – вот сегодня я найду работу и буду снова отвечать за свою жизнь и знать, кто я, а потом ночью отправляюсь в кровать без работы, без денег и без всяких причин считать, что завтра будет по-другому. Никто не поймет этого чувства, пока его не уволят – все равно, что оказаться в открытом космосе, без связи с остальным миром, который ходит на работу и что-то делает; ты плывешь по течению, паришь и ощущаешь, что ты не настоящая и неживая, потому что ничего не делаешь. Кроме того, что ищешь работу, но это совсем не лучший способ время провождения. – Она посмотрела на кофе с молоком, который поставил перед ней официант. – Извини, я не собиралась вываливать все это на тебя.
– Да нет же, ты должна была вывалить: для этого я и здесь. – Клер протянула руку за стаканом для смешивания, и когда Джина подала ей его, высыпала немного какао-порошка в гущу в своей чашке. – Это я должна перед тобой извиниться: я была так занята мотовством, свиданиями и барахтаньем в роскоши, что не обращала внимания на то, что творится с тобой.
– Нет, это несправедливо, не вини себя. Я могла поговорить с тобой в любое время. Я просто уперлась, хотела сама решить свои проблемы. Теперь-то я этим насытилась и хочу помощи, и все, что ты ни сделаешь, будет замечательно. – Она помолчала. – А если ты не сможешь, если это не сработает, то я, наверное, заброшу свою лабораторную работу навсегда.
– И что будешь делать?
– Что-нибудь, связанное с лошадьми. Я всегда любила ездить на них, с самого детства. Я просто не могла заняться этим до тех пор, пока кто-нибудь не приведет меня на конюшню. И тут мне пришло в голову, как раз когда я размышляла, кто я такая, что и вправду я люблю лошадей больше, чем людей и гораздо сильнее, чем любую лабораторию из тех, в которых я когда-то работала. Так что когда-нибудь, когда у меня будет отложено достаточно денег, или, может быть, недостаточно, тогда я сделаю вот что: пойду подрабатывать, ухаживать за чьими-нибудь лошадьми.
– Я кое-кого встретила прошлым вечером, у кого есть лошади. Я вас познакомлю.
– Боже мой, ты собираешься ответить на все мои молитвы сразу, – сказала Джина весело. – Твое богатство, определенно – самое лучшее, что случалось со мной за всю жизнь.
Они обменялись улыбками.
– Я тоже подумываю о работе, – сказала Клер. – Иногда я скучаю по ней, по крайней мере, по ее творческой части. Мне хочется посидеть с карандашом или фломастером и увидеть, как нечто обретает форму на бумаге, начиная с самой задумки – и даже не всей идеи в целом, а какой-то ее части – и это нечто начинает жить. Я обожаю это. Может быть, когда-нибудь, устав от всей этой суеты, я смогу вернуться.
– На ту же работу? Получать приказы от людей, которые смыслят в этом меньше тебя, и даже заимствуют твои идеи? Ты уже забыла об этом?
– Нет, я не хочу возвращаться к тому же. Но, может быть, я достану самостоятельную работу, чтобы делать ее дома.
– А почему бы тебе не открыть свою фирму? Ты можешь себе это позволить. Тогда тебе не придется работать на кого-то другого, а только на себя.
Клер посмотрела на нее в удивлении.
– Я могла бы. Просто в голову не приходило. Слушай, это милая идея: у меня даже мысли такой не появлялось, я не знаю, когда у меня найдется время для работы, даже если я очень захочу. Я вдруг стала так занята… ты не поверишь, как дни могут заполняться обедами и ужинами и магазинами, и размышлениями о следующем обеде, ужине, магазинах… – она поймала насмешливый взгляд Джины. – Я понимаю, жаловаться смешно: я развлекаюсь. И я хочу, чтобы ты получила работу, я уверена, что Квентин не откажет. Я позвоню ему, когда вернусь. Нет, сейчас. Подожди.
Она пошла к платному телефону в углу и вернулась через несколько минут:
– Он сказал, что открытие уже было и что ты должна повидаться с директором по кадрам, ей передадут твое имя. Он сказал, что любой мой друг… и тому подобное.
– Я завтра же съезжу, первым делом. И мы отметим все завтра вечером. Я надеюсь.
Возникла недолгая заминка.
– Отлично, – сказала Клер. Джина подняла голову:
– У тебя свидание завтра вечером.
– Я не пойду.
– Нет, мы отметим следующим вечером. Если будет что. И если следующий вечер свободен.
Клер вынула свою записную книжку из сумочки и сверилась с ней:
– Отлично. Я скажу Эмме, что мы и ее хотим увидеть.
– А она встречается с… как его имя?
– Брикс. Один раз встречалась. Он еще не звонил ей сегодня утром, когда я уходила к тебе.
– А позвонит, как ты думаешь?
– Не знаю. Я не понимаю, чего ему нужно, если только не позабавиться немного. Он свел Эмму с ума за неделю и затем позвонил вчера, она выбралась из истерики и была готова протанцевать с ним целую ночь. Или провести ее в постели с ним – я не знаю, занимаются ли они этим. Поэтому я его и опасаюсь.
– Так скажи ей, что не хочешь, чтобы она с ним встречалась.
– Сразу слышно – говорит женщина, у которой нет дочери-подростка, – сказала Клер с улыбкой. – Я говорила. Это ничего не значит.
– Клер, она все еще зависит от тебя во всем.
– Ну и что? Что мне – лишать ее еды, одежды и крова, из-за того, что она не делает что я хочу? – Клер покачала головой. – Понимаешь, я не могу с ней бороться, и никогда не могла. И я хочу, чтобы она была сильной, независимой, готовой к самостоятельным решениям в своей жизни.
– Так, и что ты собираешься делать с этим парнем?
– Прямо сейчас – ничего. Я надеюсь, он переключится на кого-нибудь еще, повидав ее несколько раз. Я не думаю, что ему нужен кто-то постоянный – ему нужна просто красивая девочка, и, наверное, помоложе.
– А что, если он ее сделает счастливой?
– Он делает ее и счастливой и несчастной, вот почему мне ничего не остается. Мне хочется обнять ее и унести от несчастья, навсегда, но я не могу: она уже сказала мне, что хочет совершить свои собственные ошибки. Я просто слышу сама себя, говорящую то же самое своим родителям. Все, что я могу – это быть рядом на тот случай, если понадоблюсь ей. Я не могу орать на нее или говорить, что она не знает, что делает, потому что тогда она перестанет мне доверять, а если такое случится, тогда она не придет ко мне, даже в самую жуткую минуту. Если такая настанет. Так что прямо теперь я не могу ей даже сказать, что думаю о Бриксе. Или о чем я беспокоюсь.
– Ты можешь попросить его отца держать его дома?
– Как я могу? Я не хочу проделывать что-то за спиной Эммы. И что будет, если я попрошу Квентина? Квентин поговорит с Бриксом, а Брикс расскажет Эмме, чем я занимаюсь. И что тогда?
Джина покачала головой:
– Не знаю, что и сказать. – Она допила кофе. – Разве что… ты развлекаешься и счастлива; Эмма развлекается и она счастлива, по крайней мере, какое-то время. Ханна счастлива и спокойна впервые за многие годы. И если я получу работу, то буду просто в экстазе. Похоже на то, что все складывается замечательно, и нам пора плясать на улицах.
Клер улыбнулась:
– Ты права, смешно тревожиться. Это лучшее время из того, что у нас было. – Все идет отлично с тех пор, как я выиграла в лотерею. И я не собираюсь это рушить, выискивая неприятности.
Она посмотрела на Джину.
– Пора идти, – сказала та. – Я хочу немножко поплясать на улице.
ГЛАВА 8
– Ты роскошна, – сказал Брикс, глядя вниз на сияющее лицо Эммы. Они лежали на одеяле в Гринвичском парке. Неподалеку играл рок-оркестр, в небе разрывались огромные звезды фейерверка, которые разбегались во все стороны, а потом медленно опускались блестящими лентами, становясь все бледней, а потом исчезая. Была первая неделя августа, и Брикс устроил вечеринку для всех тех, с кем не встретился на Четвертое июля. Он не сказал, а Эмма не стала напоминать, что причиной того, что он не видел ее четвертого июля было то, что он не просил ее прийти. Они уже трижды встречались с тех пор, как вернулись с Аляски, и после того, как он не звонил две недели, объявившись, он был весел и жизнерадостен.
– А ты хорошо провела Четвертое? Я был на мальчишнике, ужасно нудном, и скучал по тебе, и тогда решил, что лучше устроить свою вечеринку. У нас будут фейерверки, а затем мы останемся совсем одни, вдвоем. Что насчет воскресного вечера?
– Конечно, я согласна, – сказала Эмма, тая от облегчения. Она знала, что Клер это слышит, но ей было все равно. Две самые длинные недели ее жизни уже кончились, а они были даже хуже, чем то, затянувшееся первое молчание после таких чудесных трех ночей, когда ей казалось, что он не вынесет разлуки с ней, точно так же, как эта разлука была невыносима для нее. Но теперь молчание закончилось; Брикс хотел быть с ней, он хотел, чтобы с ней были фейерверки… и, о Боже, думала она, все что он захочет, он может делать все, только, Боже, пусть он хочет меня, и пусть не уходит.
– Ты роскошней, чем все эти фейерверки вместе взятые, – заявил Брикс, и поцеловал ее. Он лежал на ней, а рука его гладила ее ноги. Он уверенно и настойчиво овладел ее ртом, и когда он поднял голову, то Эмма смотрела только на его лицо, а вспышки на небе окружали его нимбом. Он был в шортах и в открытой белой рубашке с короткими рукавами. На ее фоне его загар казался еще темнее, а курчавые волосы на руках и груди еще чернее; Эмма подумала, что он походит на Бога.
– Я не выдержу, – сказал он. – Ты меня с ума сводишь. Пойдем.
– Но ведь это твоя вечеринка. Все твои друзья…
– У них есть фейерверки и выпивка – я им не нужен, – сказал он нетерпеливо. – Или ты хочешь остаться? Да?
– Нет, – сказала Эмма поспешно. Она погладила его лицо. – Я хочу быть с тобой там, где ты хочешь.
– Какая ты миленькая. Ты самая миленькая куколка в мире.
Он нашел свой стакан с шотландским виски в траве и осушил его, затем встал, увлекая за собой Эмму, не заметив, что она нахмурилась, и между глаз у нее возникла морщинка, которая почти тут же исчезла. Когда-нибудь она скажет ему, что это ей не нравится, когда-нибудь она выберет подходяще время и скажет ему.
– Допивай, – он нагнулся, отыскал стакан и подал ей, и хотя Эмме совсем не понравился вкус виски и она едва пригубила раньше, то теперь взяла стакан и выпила все до дна, одним залпом, как лекарство. Тут же все ее тело, уже отяжелевшее от желания, обожгло теплом, и внезапно мир опрокинулся и закружился вокруг нее.
– Брикс… – сказала она и уткнулась в него. Он рассмеялся, обнял ее и крепко прижал к себе.
– Мне надо будет научить тебя пить, моя милая поселянка. Да-да, вот кто ты – моя милая поселянка. Не привыкшая к веселью. Но Брикс здесь, и Брикс обо всем позаботится.
Дикий приступ веселья охватил Эмму. Виски горело внутри нее как огонь, и пылая, она чувствовала, что поднимается выше и выше, и танцует высоко над землей, невесомая и бесстрашная. Но Брикс был с ней – она танцевала в небе и шла по земле с ним в одно и то же время. Как изумительно, думала она, как прекрасно. Это волшебство. Это Брикс наколдовал. Я хочу, чтобы так было всегда.
– Я люблю тебя, – сказала она Бриксу. – Я всегда буду тебя любить.
– Хорошо, – сказал он и обнял ее покрепче.
Она собиралась сказать ему, что ей не нравится, как он разговаривал с ней, но все эти мысли исчезли совершенно, так же, как длинные ленты фейерверка по пути к земле. Этот вечер был для любви, для волшебства. Этот вечер для Брикса. И каждый – для Брикса. Пожалуйста, господи, взмолилась она. Пусть каждый мой вечер будет для Брикса.
Они прошли мимо одеял и растянувшихся тел гостей Брикса, сквозь едкий воздух, приправленный дымом горящих сигарет. Мимо длинного стола, где были выставлены подносы с едой, и другого стола, где безостановочно работали два бармена, наполнявшие стаканы и подававшие все новые бутылки пива. Они прошли музыкантов, игравших рок, который наполнял звуками весь парк; мелодию подчеркивали пушечные залпы фейерверков, которые запускали где-то неподалеку. А затем они оказались в машине Брикса и поехали к его дому. Эмма старалась усидеть на месте, хотя внутри у нее все клокотало от возбуждения и любви, она все еще танцевала, парила над машиной Брикса, глядя сверху, как она мчится по шоссе к дому.
Он провел ее внутрь, обняв за талию и запустив руку под блузку, горячую даже по сравнению с теплом ее кожи, и как только за ними захлопнулась дверь, он увлек Эмму в гостиную, а там – вниз, на мягкий серый ковер, бледно мерцавший в лунном свете. Языки пламени в Эмме вспыхнули, поднялись выше и быстрее; ее лихорадило, и она с прежде неведомой самой себе страстностью уронила его на себя. Он целовал ее тело; она никогда не знала таких поцелуев, да и представить такого не могла. Внезапно оказалось, что и ее собственные губы и руки делают то же, что и его, и такого она тоже не представляла раньше, а теперь все было нормально, потому что казалось ей смелым и в чем-то опасным; она не могла вообразить, чтобы кто-нибудь из ее знакомых делал такое, а Брикс стонал. «О, хорошо, хорошо, Боже, ты так хороша…» Она понимала, что он счастлив, и огонь внутри нее неистово разгорался. Она глубоко втянула Брикса в себя, тесно прижавшись, словно желая оставить с собой навсегда. А потом, наконец, ловя ртом воздух, они тихо улеглись на ковер, и глядели невидящими глазами на окно, теперь темное, потому что луна уже села.
– Ух, – сказал Брикс наконец. – Ух ты! Ты невероятная куколка. Боже, вот как надо было отмечать Четвертое – настоящий фейерверк, настоящий праздник. Эмма, Эмма, Эмма, Эмма. – Он глубоко вздохнул. – Самая лучшая.
Эмма ощутила прилив гордости. Самая лучшая. Но затем подумала: лучшая из скольких многих? Пламя внутри нее поутихло и замерло; ей стало холодно и по телу пробежала дрожь. Сколько их было? И скольким из них удалось быть с ним в те бесконечные дни, когда он ей не звонил?
Брикс сел и прислонился спиной к кушетке. Он поднял рубашку и достал из кармана маленький конвертик. «Десерт», – сказал он и вытряс маленькую горку белого порошка на тыльную сторону ладони, а потом поднес ее к Эмме. Тонкая стеклянная трубочка каким-то образом оказалась в другой руке.
Эмма повернула голову и уставилась на порошок. Она чувствовала беспомощность и любопытство. Брикс подумает, что она – тупая невежда, он бросит ее, потому что она не нужна ему так, как он – ей. У него есть все, что он хочет, и все девушки только и ждут звонка, призыва, и ему, конечно, захочется быть с ними, а не с ней, потому что они знают то же, что и он, и живут точно так же. Ему не нужна деревенская девчонка, поселянка – он так только говорил, но на самом деле ему нужна кто-то, кто умеет жить. Извини, думала она, извини, что я никогда этому не училась, извини. Она снова поежилась, и от огня внутри не осталось ничего, кроме пепла. Теперь она даже, представить себе не могла, что это такое – парить над землей.
– Давай, – сказал Брикс, – этого я сделать за тебя не могу, сама понимаешь.
– Извини, – сказала она, запинаясь, – я никогда… Он уставился на нее.
– Шутишь.
– Нет, – ее зубы начали стучать. Она села. На кушетке за Бриксом лежал платок и она накинула его на себя. – Я никогда не пробовала. Люди, которые были вокруг меня, тоже не пробовали, и поэтому… – Она не сказала ему, что также никогда не пила больше стакана вина за раз, прежде чем встретила его. Ведь это неважно, раз она выпила виски; теперь она знает, что это такое, и никогда ему не признается, что до того была полной невеждой.
Брикс покачал головой:
– Бедная маленькая поселянка. Никто ничему тебя не учил. Ну что ж, я помогу тебе. – Он сел к ней поближе и показал Эмме, как следует вдыхать порошок, медленно и глубоко. Затем он обнял ее одной рукой и посадил вплотную, напевая какую-то песенку, и вдохнул порошок сам.
Эмма снова ощутила тепло. Ее зубы перестали дрожать, а тело расслабилось в объятиях Брикса. Ее кости стали легкими и хрупкими; ей казалось, что она как бы цветок, который лежит на груди Брикса или на лацкане его пиджака – но откуда у него может быть лацкан, пришло ей в голову, если на нем вообще нет одежды? Она попыталась подавить хихиканье, но оно прорвалось через губы. Брикс прижал ее теснее, обнял ее и пальцами стал теребить ее сосок. Ох, подумала Эмма, какое чудное ощущение. Все казалось так просто. Почему она раньше тревожилась? Тревожиться не о чем. Она с Бриксом, он поддерживает ее и напевает от того, что счастлив. Это она сделала его счастливым. Он знал обо всем в этом мире, его ждало столько женщин, но именно Эмма Год-дар доставила ему счастье и наслаждение. Он никогда ее не бросит: теперь она знает все, что нужно.
Она вернулась домой почти на рассвете. Брикс всегда привозил ее поздно, но Клер никогда не спала, читая в постели, с открытой дверью.
– Повеселилась? – спрашивала она всегда Эмму небрежно, когда та брела к своей комнате, и Эмма всегда отвечала:
– Да, – и шла быстрее.
После ночи фейерверков она пробормотала:
– Ужасно хочется спать, – и почти пробежала к себе, потому что боялась, что Клер попросит зайти на минутку, и тогда что-нибудь обнаружится – виски, или кокаин или то, что она занималась любовью – что-нибудь обязательно станет заметным. И когда она поглядела в зеркало в своей комнате, то с трудом узнала себя. Зрачки были так велики, что, казалось, заполнили все глаза, и те стали пустыми и черными; губы распухли от поцелуев Брикса, тело казалось совсем другим: груди как будто бы пополнели, а спина и шея были вялыми, онемевшими, отчего она почти качалась, когда шла.
Но на следующее утро глаза снова стали обычными, и спустившись к завтраку, она села к окну и посмотрела на стакан апельсинового сока, который Ханна только что выжала и поставила перед ней. Эмма считала, что выглядит такой же, как всегда, но Ханна пронизала ее взглядом:
– Ты теряешь в весе.
– Ничего подобного, – заявила Эмма.
– Насколько я знаю, в прошлый раз у нас не было весов. Откуда же ты знаешь?
– Просто знаю. Должна же я знать свой вес.
– Он меньше, чем был месяц назад. И ты не пьешь апельсиновый сок.
Эмма взяла стакан. Через силу она выпила сок.
– Теперь ты удовлетворена?
– Чуть-чуть. А что ты хочешь на завтрак?
– Я не хочу есть.
– Теперь понятно, почему ты теряешь вес, Эмма. У тебя проблемы, ты несчастлива и я хочу тебе помочь…
– Не нужна мне твоя помощь! – Эмма вскочила. – Ты не можешь со мной так разговаривать, ты не моя мать, ты даже не часть нашей семьи, и если мне нельзя здесь сидеть без того, чтобы…
– Подожди-ка. – Ханна выпрямилась. Ее плечи расправились, но губы слегка дрожали. – Я прекрасно знаю, что я не твоя мать: я никому не мать. Я хотела бы, но мы никогда не имеем права голоса в том, чего мы больше всего хотим. И я думаю, ты права, говоря, что я не настоящая часть семьи, хотя мне казалось, что какое-то в ней место у меня есть, не из-за того, что я готовлю или что-нибудь в этом роде, а только потому, что люблю тебя и твою мать, я беспокоюсь за тебя, и если я тебя потеряю… если ты отправишь меня прочь… у меня не останется почти нечего… за что бы можно было держаться…
– Извини, – лицо Эммы горело. Ханна казалась такой маленькой и уязвимой в самом центре комнаты. Но окруженная блестящими современными приспособлениями, она напоминала Эмме женщину старых времен, может быть, жену первопроходца, стоящую в дверях своей хижины, с винтовкой в одной руке и ребенком в другой, и суп кипел в печи за ее спиной. Она казалась неистовой защитницей, любящей и грозной. И в своей злости и смущении Эмма вдруг ощутила прилив любви к ней и какое-то благоговение.
– Извини, – сказала она снова. – Ты – часть нашей семьи, конечно же. Просто я не выношу, когда люди расспрашивают и допытываются, как на допросе, а если этим ты и собираешься сейчас заняться, я пойду поищу какое-нибудь другое место.
– Что ж. Я благодарю тебя за часть сказанного. Но это не допрос, а беседа. Или станет ею, если ты сядешь. И у меня есть замечание. Только и всего, замечание, наблюдение. Ты теряешь вес и ходишь вечно унылая, и конечно, все дело в том молодом человеке. Сегодня восьмое августа, а он звонил тебе в общей сложности четыре раза, то есть, наверное, в десять раз меньше, чем тебе бы хотелось, и в пять раз меньше, чем он убедил тебя, что позвонит. Я гляжу, как ты бродишь около телефона и изнемогаешь, и мое сердце болит за тебя. Ты начинаешь…
– Я не хочу, чтобы у тебя болело из-за меня сердце!
– Это то, что ни ты, ни я не можем контролировать. Просто дослушай. Ты начинаешь слабеть сразу же на следующее утро после свидания с ним, вот в чем дело. Ты знаешь, что он не позвонит ни сегодня, ни завтра, даже если, держу пари, он обещал…
– Нет, не обещал. Он никогда не обещает, потому что он так занят на работе, что не может сказать мне, когда будет свободен.
– Ну, Эмма, подумай. Мы все проходили через это однажды, а, может, и дважды, но потом-то мы просыпались. Что же у тебя это так затягивается?
– Ты не понимаешь. Ты ничего об этом не знаешь.
– Да нет, понимаю: я знаю гораздо больше, чем ты думаешь, – возразила Ханна. – Сядь, и я тебе рассажу. – Она пристально глядела на Эмму, пока та не села. – Я была весьма популярной в свое время – красивой, нравилась мальчикам, и многие из них хотели на мне жениться. Многие из них хотели со мной и переспать, но в те дни мы так не делали. По крайней мере, никто так не делал из моих знакомых, а считается только это.
Лицо Эммы стало горячим. Она посмотрела на пустой стакан и ничего не сказала.
Ханна принесла кофейный кекс и кофейник.
– А если бы я была на твоем месте, – сказала она небрежно, сосредоточенно нарезая кекс, – то хорошенько вспомнила все то, что делала, попыталась бы разобраться и затем – как-то исправить ваши взаимоотношения, так, чтобы у тебя была бы хоть какая-то зацепка. Откажи ему, когда он позвонит в следующий раз. Скажи, что у тебя назначена с кем-нибудь встреча или что тебе просто не хочется выходить, все, что в голову придет. Скажи ему, что Ханна назвала его неотесанным чурбаном, а ты не хочешь гулять с такими мужчинами. Тебе надо его немножечко протрясти.
Эмма подняла глаза:
– А ты говорила такое мальчикам, когда была в моем возрасте?
– Ну… – Ханна вздохнула. – Нет, не говорила. Но если бы кто-то мне дал такой совет, могла бы, наверное, и сказать. – Она подала Эмме кусок кекса и наполнила ее кружку кофе. – Я знаю, что ты не голодна, но съешь немного.
Эмма взяла кружку двумя руками:
– Ты говоришь почти как мама, только хуже. Что значит: вспомнить и попытаться разобраться?
– Сделай так, чтобы все стало позади, – Ханна поглядела на нее пристально. – Он не должен так управлять тобой. В любых отношениях есть "много частей, как в головоломке, и ни одна из них не должна становиться настолько мощной, чтобы двигать все остальные.
Эмма открыла рот, чтобы что-то сказать, но потом закрыла. Она боролась между стремлением довериться Ханне и быть с ней осторожной. Затем она вздохнула:
– Все отлично, Ханна. Я знаю, что собираюсь сделать и все будет отлично.
– Ну, может быть – да, а может и нет, но насколько я могу судить, просто глядя на тебя…
– Так прекрати на меня смотреть! – Эмма отхлебнула кофе и обожгла язык. Она открыла рот и из глаз потекли слезы. – Ты не имеешь права следить за мной или что-то мне говорить: ты гуляешь с тем парнем со смешным именем, а он на сто лет тебя моложе, и это жутко странно, если тебя интересует мое мнение, так что почему…
– Я была с Форрестом четыре раза на ужине. Ты не думаешь, что друзья могут быть любого возраста. Или, ты, может быть, полагаешь, что у меня не должно быть друзей?
– Нет, – проворчала Эмма. – Я хочу сказать, что вот ты встречаешься с кем хочешь – Просто… я не могу объснить… это не справедливо. Оставь меня в покое, и все! Прекрати говорить мне что делать! Я ничем не могу помочь, если твоя дочь умерла: если ты хочешь другую, подыщи кого-нибудь другого.
– Жестоко так говорить, – сказала Ханна спокойно. – И я не думаю, что ты хотела этого.
– Ну извини, извини, извини, – взвыла Эмма. – Я не хотела тебя обидеть. Если ты просто оставишь меня в покое…
– Знаешь, все дело в том, – сказала Ханна задумчиво, – что в восемнадцать лет у меня был пик депрессии, и у моей матери не было денег, чтобы отправить меня в колледж. Отца убили в первую мировую, мы остались вдвоем и жили в маленьком городке" в Пенсильвании. Мать была секретаршей у адвоката, она обучила меня стенографии и печатанию. Потом я нашла себе работу в конторе по торговле недвижимостью. Я думала, что все отлично: нам было гораздо лучше, чем многим, потому что мы обе работали. Затем мною увлекся владелец компании по торговле недвижимостью, и должна сказать, мне думалось, что он – нечто особенное: высокий, красивый сорокалетний вдовец, первоклассный теннисист, наездник, магнат, который владел домами и землями по всей Пенсильвании. Жил он в самом большом доме в городе. И он хотел меня. Я поверить не могла в такую мечту. Конечно, я была тогда очень миленькой, но при этом бедной девушкой, которая ничего еще не сделала и он, делавший в своей жизни все. Итак я поднялась в его большой дом, готовила в его кухне, и мы говорили обо всем, что он видел во время путешествий. Он учил меня играть в теннис. Он был хорошим учителем. Конечно, мы спали с ним. И в этом он тоже был хороший учитель. Я думала, что однажды мы поженимся, что прекратим играть в семейную жизнь и станем настоящей семьей, ведь я и представить себе не могла, что он хочет кого-то еще, и знала, что он любит меня, потому что он все говорил и говорил, какая я чудесная, и я была уверена, что он будет обо мне заботиться и сделает меня частью своей жизни, проведет через любые невзгоды. Мне никогда в голову не приходило, что я могу замечательно жить и сама по себе. Я просто таяла каждый раз, когда его видела; я думала только о нем, я видела только его. Ничего другого я видеть и не желала. Я хотела, чтобы он был со мной всегда и так ему и говорила.
Ханна сделала паузу, чтобы наполнить свою чашку кофе. Эмма глядела на нее, как загипнотизированная.
– И что случилось?
– Ну, таким образом все длилось почти два года. Я приходила к нему домой – о, это был прекрасный дом с потрясающей мебелью и картинами маслом в золоченых резных рамках, с восточными коврами и паркетом из темного дерева; боже мой, я помню каждый дюйм этого дома: он был похож на дворец, а он – на короля в нем – и я приходила туда, когда он просил, раз в неделю, или два, и у нас была почти семья, так я это называла. В промежутках я шла домой, к матери, и на работу и ждала его звонка. Но однажды он исчез.
– Исчез? – Эмма уставилась на нее. – Как это?
– Просто исчез. В тайне от меня он открыл контору в Питтсбурге, и у него там была женщина, и именно на ней он женился. Я узнала – это от кого-то другого в конторе. Так что я осталась одна. Да еще беременная.
Эмма глядела на Ханну. Она не могла шевельнуться.
– Ну, иметь ребенка мне не казалось плохим: я думала, что это единственное хорошее, что тогда у меня было – что-то, что я могла любить одна и что любило меня. Но в конторе того человека я оставаться не могла, мне нужно было поддерживать, обеспечивать ребенка. Так что когда у меня родилась дочь – ее звали Ариэль, я думала, что с таким именем она точно станет счастливой, то с помощью матери я вернулась в школу, чтобы стать учительницей. И стала.
Воцарилось молчание. Ханна заметила Клер, стоявшую в дверях и слушавшую, нахмуренно, озадаченно.
– И что случилось потом? – спросила Эмма.
– О, много печальных вещей. Ариэль умерла, и…
– А как она умерла?
– Это другая история. Мне все еще трудно об этом говорить. А затем через десять лет умерла моя мать, и я была совсем одинока. У меня были любовники, уже после смерти Ариэль, но – ни один из них не внушал мне такой надежды и возбуждения, как тот мужчина из компании по недвижимости, и поэтому я не сходилась надолго с другими, только ради того, чтобы в доме было еще одно теплое тело. Тогда я решила, что моя судьба в этом мире – быть одной. Друг нашел мне работу учителя в Сент-Луисе и я переехала туда. И больше никогда любовников у меня не было. Много раз я хотела, чтобы такой был, но я себя переубеждала – теперь кажется, что так было умнее. Я сделала два очень важных открытия: что мне не нужен мужчина, который будет меня поддерживать и вести по жизни: я могу сделать это сама, и чувствую себя гораздо уверенней. Еще я выяснила, что могу дать людям хороший совет. Ты подумаешь, что это не так, раз моя собственная жизнь не была образцом, но каким-то образом, когда дело касается чьей-то другой жизни, я знаю точно, что следует делать. Вот почему я говорю тебе: встань перед этим юношей и скажи, пусть идет к черту и не появляется до тех пор, пока не научится вести себя с тобой уважительно и сочувственно. И с любовью. Если тебя это интересует, то по-моему, он совсем тебя не любит.
