Текст книги "Белый кот из Драмганниола"

Автор книги: Джозеф Шеридан Ле Фаню

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Джозеф Шеридан Ле Фаню.
Белый кот из Драмганниола

Все мы с раннего детства знаем знаменитую сказку о белой кошке. Я расскажу вам совсем другую историю, где нет ничего общего с прелестной принцессой, принимавшей время от времени облик очаровательного зверька. Белый кот, о котором идет речь, – существо куда более зловещее.

Путешественник, направляющийся из Лимерика в Дублин, оставляет слева возвышенность Киллалоу и, когда на горизонте появляются острые пики горы Кипер, обнаруживает, что справа от него тянется длинная гряда пологих холмов. Вокруг них простирается изрезанная многочисленными ручейками равнина; кое-где, в низинах, дорогу приходится прокладывать даже по насыпи. Колючие щетки живых изгородей, разбросанные то тут, то там, придают пейзажу неуютный, печальный характер.

Однообразие пустынной равнины изредка нарушается тоненькой струйкой торфяного дыма, выдающей близость человеческого жилья. Одно из таких строений – вросшая в землю хибара под осыпавшейся соломенной крышей, принадлежащая довольно «крепкому» земледельцу, как в Манстере называют самых процветающих представителей многочисленного класса крестьян-арендаторов. Стоит она на берегу извилистого ручейка, посреди уютной рощицы, на полпути между горной грядой и дорогой на Дублин. С незапамятных времен в ней живут, сменяя друг друга, бесчисленные поколения семьи Донован.

Когда-то, много лет назад, ко мне в руки попали старинные ирландские рукописи, очень интересные. Желая повнимательнее прочитать их, я принялся искать учителя, который познакомил бы меня с основами ирландского языка. Мне рекомендовали некоего мистера Донована, человека доброго, мечтательного и ученого.

В свое время мистер Донован приобрел образование в дублинском Тринити-колледже, получая там стипендию. Теперь он зарабатывал на жизнь учительским трудом. Полагаю, специфический характер моих исследований льстил его национальному самолюбию, ибо он с наслаждением изливал мне душу, делясь познаниями о своей стране, вспоминая собственную молодость и высказывая самые потаенные мысли. Он-то и рассказал мне удивительную историю, которую я постараюсь, насколько сумею, изложить собственными словами.

Я своими глазами видел старую ферму, огромные яблони в саду, поросшие густым мхом. Бродил по живописным окрестностям, разглядывал увитую плющом башню без крыши, где лет двести назад мирные жители находили убежище от разбойников и вражеских набегов – она по-прежнему стоит в дальнем уголке скотного двора; видел шагах в ста пятидесяти от усадьбы заросшую кустарником арену – следы труда давно исчезнувшего народа; суровый силуэт горы Кипер на горизонте; и холмы, холмы без конца и края – пустынные, заросшие вереском и дроком. Их неприютные склоны испещрены серыми валунами и куртинками карликовых берёз и дубов. Тоскливый пейзаж пронизан ощущением заброшенности и одиночества; места эти являют собой как нельзя более подходящую сцену для таинственной истории с потусторонними персонажами. Унылые плоскогорья, открывающиеся взору то в сером сумраке зимнего утра, укутанные белым саваном свежевыпавшего снега, то в печальном багрянце осеннего заката, то в леденящем душу великолепии лунной ночи, словно созданы для того, чтобы настроить чувствительную душу Дэна Донована на суеверный лад, поселить в сердце добродушного мечтателя веру в сверхъестественные чудеса. Следует заметить, однако, что никогда в жизни не встречал я создания более бесхитростного, чем мой рассказчик, на чью честность и добросовестность я готов безоговорочно положиться.

В детстве, говорил он, живя в Драмганниоле, я частенько брал в руки «Историю римлян» Голдсмита и отправлялся на свое любимое место, плоский камень, укрытый в кустах боярышника, возле крохотного озерка, напоминавшего скорее большую глубокую лужу – такие бочажки оставил в наших краях давно ушедший ледник.

Озеро лежало в уютной низинке на краю поля, с севера граничившего со старым заброшенным садом. Столь уединенное место как нельзя лучше охраняло мой покой во время серьезных учебных занятий.

В один прекрасный день, проведя за чтением долгие часы, я притомился и начал рассеянно озираться по сторонам. Перед глазами у меня стояли героические сцены, только что вычитанные у Голдсмита. Клянусь, сэр, я не задремал. Вдруг на краю сада появилась женщина; она направилась вниз по склону. На незнакомке было надето легкое серое платье, такое длинное, что подол его тянулся по траве. В этой части света, где покрой женских нарядов строго регламентируется обычаем, облик ее казался столь удивительным, что я не мог оторвать глаз. Она шла прямо, никуда не сворачивая, будто намеревалась пересечь обширное поле строго из угла в угол.

Когда она подошла ближе, я разглядел, что ноги ее босы.

Женщина неотрывно глядела вдаль, словно ее притягивал какой-то таинственный знак на горизонте. Если бы путь ей не преграждало озеро, она прошла бы мимо меня футах в десяти-двенадцати ниже камня, где я сидел. Но, дойдя до берега, незнакомка не остановилась, как я ожидал, а отрешенно пошла дальше, словно не замечая, что перед ней расстилается водная гладь. Я видел ее, сэр, так же отчетливо, как сейчас вижу вас; женщина шагала по воде и прошла, не замечая меня, в точности на том расстоянии, как я рассчитал.

От ужаса у меня потемнело в глазах. Мне было всего лишь тринадцать лет, а я до сих пор помню тот случай в мельчайших подробностях.

Дойдя до дальнего конца поля, женщина вышла через проем в живой изгороди, и я потерял ее из виду. У меня едва хватило сил добраться до дома; от нервного напряжения я заболел и недели три пролежал в постели. Мне была невыносима мысль о том, чтобы хоть на мгновение остаться одному. Каждая травинка на том поле вселяла в меня такой ужас, что больше я не ступал туда ни ногой. Даже теперь я стараюсь обходить его стороной.

Я с полной уверенностью соотнес виденного мною призрака с некими загадочными событиями, а точнее, с жестокой провинностью, уже восемьдесят лет отягощавшей совесть нашей семьи. События эти – не выдумка. О них хорошо знают окрестные жители. И все, как и я, считают, что видение мое напрямую связано с ними.

Расскажу об этом все, что знаю.

Когда мне было лет четырнадцать, то есть примерно через год после того, как я встретил на озере привидение, однажды вечером наша семья ожидала возвращения отца, отправившегося на ярмарку в Киллалоу. Мать моя не ложилась допоздна, и я вместе с ней – больше всего на свете я любил такие поздние посиделки. Мои братья и сестры, а также работники на ферме, кроме тех, кто перегонял скот с ярмарки, давно легли спать. Мы с матерью сидели у камина, коротая время за разговорами. На огне подогревался отцовский ужин. Отец ехал верхом и должен был вернуться раньше, чем работники, перегонявшие скот, – он сказал, что не станет задерживаться: проследит, чтобы они благополучно тронулись в путь, и тотчас же поскачет домой.

Наконец мы услышали за окном отцовский голос. Он постучал в дверь тяжелым хлыстом, и мать открыла. По-моему, я никогда не видел отца пьяным – мало кто из людей моего возраста, живущих в этой части страны, может сказать такое. Тем не менее, он редко отказывался при случае пропустить стаканчик-другой виски, а с ярмарки частенько возвращался навеселе, с игривым румянцем на щеках.

Нынче же отец был бледен и уныл. Он вошел, держа в руках седло и уздечку, бросил их у стены возле двери, обнял и нежно поцеловал жену.

– Добро пожаловать домой, Михэл. – Она ласково поцеловала его в ответ.

– Да благословит тебя Бог, Мавурнин, – ответил он.

Я изо всех сил дергал отца за руку, ревниво требуя внимания. Он еще раз обнял жену и обернулся ко мне. Я был невелик ростом для своих лет; он поднял меня на руки и поцеловал. Я обвил руками его шею.

– Задвинь засов, – велел он матери.

Она повиновалась. Отец с удрученным видом опустил меня на пол, сел на табурет у камина, где медленно тлел торф, и вытянул к огню усталые ноги.

– Мик, дорогой, – матери становилось не по себе, – стряхни печаль и расскажи, как продали скот. Все ли шло удачно на ярмарке? Не случилось ли чего с помещиком? Какое горе тревожит тебя, Мик, драгоценный мой? Какая муха тебя укусила?

– Никакая, Молли. Коров продали удачно, слава Богу, и между мной и помещиком никакая кошка не пробежала. Все как обычно. Придраться не к чему.

– Ну, Микки, если все хорошо, то вот твой ужин, он горячий, съешь скорее и расскажи, что нового в городе.

– Я поужинал по дороге, Молли, сыт по горло, – ответил отец.

– Знал, что дома ждет ужин, что жена спать не ложится, тебя дожидается, и все-таки поужинал по дороге! – укоризненно воскликнула мать.

– Ты меня неверно поняла, – сказал отец. – По дороге случилось такое, что мне теперь кусок в горло не идет. Не стану темнить, Молли, потому как мне, быть может, недолго осталось жить на свете. Скажу все как есть. Знаешь, кого я видел? Белого кота.

– Храни нас Господь! – вскрикнула мать, побледнев, как полотно. Потом, пытаясь обратить все в шутку, со смехом проговорила: – Ха! Да, небось, никакой это был не кот. В прошлое воскресенье в лесу Грейди в силки попался белый кролик, а вчера Тейг видел на скотном дворе белую крысу.

– Не крыса это была и не кролик. Ты думаешь, я не отличу крысу с кроликом от белого кота? Огромный, глазищи зеленые, каждый с полупенсовую монету, спину дугой изогнул и так и ходит туда-сюда вокруг меня, все норовит о лодыжки потереться. Я шел и шел, боялся остановиться – того и гляди, на грудь прыгнет и в горло вцепится. Да и кто знает, кот ли это вообще или отродье дьявольское.

Последние слова отец произнес вполголоса, неотрывно глядя в огонь, и тяжелой рукой утер со лба холодный пот, крупными каплями покрывавший лицо, а потом тяжело вздохнул или, скорее, застонал.

Мать, охваченная паникой, принялась возносить молитвы. Я тоже страшно перепугался и готов был расплакаться, потому что хорошо знал, что предвещает встреча с белым котом.

Мать склонилась над отцом, поцеловала, ободряюще похлопала по плечу, но в конце концов не выдержала и разразилась слезами. Отец крепко сжал ее руку, не зная, что сказать.

– Со мной в дом никто не входил? – тихо спросил он, обернувшись ко мне.

– Никто, отец, – ответил я. – Ты внес с собой только седло и уздечку.

– И ничего белого не проскользнуло? – повторил он.

– Ничегошеньки, – подтвердил я.

– Тем лучше. – Отец перекрестился и тихо забормотал про себя.

Я понял, что он возносит молитву.

Подождав, пока отец закончит молиться, мать спросила, где он видел кота.

– Свернул я на боэрин, – этим ирландским словом называют в наших краях небольшую дорогу, ведущую к ферме, – и подумал: вот скачет человек по дороге, гонит скот, и никто, кроме него, о лошади не позаботится. Так что пустил я коня попастись на кочковатое поле у обочины. Дорогой я его не очень гнал, так что был он сухой, незапаленный. Отпустил я коня, держу в руке седло и уздечку, оборачиваюсь – вот он, откуда ни возьмись, вылезает из густой травы возле тропинки и шагает передо мной туда-сюда, туда-сюда, то справа зайдет, то слева, глазом горящим косит. Так и шел за мной, мурлыча, до самых дверей. Постучался я, тут только он и исчез.

Почему же это происшествие, на первый взгляд такое обыденное, лишило покоя и отца, и меня, и мать, и в конце концов, всех обитателей нашей деревенской усадьбы? Дело в том, что мы, все до единого, верили, что в образе белой кошки отцу явилось предупреждение о скорой смерти.

До сих пор зловещее предсказание всегда оказывалось верным. Сбылось оно и на этот раз. Неделю спустя отец подхватил лихорадку, и не прошло и месяца, как он скончался.

Мой верный друг Дэн Донован замолчал. Губы его шевелились; полагаю, он возносил молитвы об упокоении души почившего отца.

Помолившись, он продолжил рассказ.

– Вот уже восемьдесят лет, как это проклятие впервые постигло нашу семью.

Восемьдесят? Нет, скорее, девяносто. Я говорил со многими стариками, которые хорошо помнят все, как было.

Вот как это случилось.

* * *

Мой двоюродный дед, Коннор Донован, владел в те годы старой фермой в Драмганниоле. Был он куда богаче и моего отца, и деда, потому что однажды ненадолго сдал в аренду угодья Балрахан и сделал на этом неплохие деньги. Но богатство не смягчило сурового сердца – мой двоюродный дед был человек жестокий, и не просто жестокий, а расточительный, а такие люди обычно бывают бессердечны. Свою долю он пропил и в сердцах ругался последними словами, проклиная весь свет и нимало не заботясь о своей бессмертной душе.

Тем временем в семействе Коулменов, что жили в горах, неподалеку от Капперкуллена, подросла красавица-дочка. Говорят, сейчас в этих краях не осталось никого из Коулменов, все они уехали кто куда. Голодные годы принесли много перемен.

Звали ее Эллен Коулмен. Семья их была небогата, но Эллен, редкостная красавица, могла составить удачную партию самому привередливому жениху. Но сложилось все иначе. Худшей доли, чем та, что ждала бедняжку, и придумать трудно.

Кон Донован, мой двоюродный дед, да простит его Бог, шатаясь без дела по окрестностям, частенько встречал девушку, то на ярмарке, то на храмовом празднике, и влюбился – да и кто не влюбился бы в такую красотку?

Поступил он с ней хуже некуда. Обещал жениться, уговорил бежать с ним и в конце концов не сдержал слова. Старая история. Девушка ему наскучила, да к тому же повесе хотелось добиться положения в обществе. Он женился на девице из семейства Коллопи и взял за ней неслыханное приданое – двадцать четыре коровы, семьдесят овец, сто двадцать коз.

Женился он на этой Мэри Коллопи и зажил богаче прежнего. А Эллен Коулмен умерла от разбитого сердца. Но богатый хозяин и бровью не повел.

Он хотел детей, но они никак не рождались. Это был единственный крест, который ему выпало нести, ибо в остальном дела его шли лучше некуда.

Однажды ночью возвращался он с ярмарки в Ненахе. На полпути извилистая дорога пересекает неглубокий ручеек – говорят, не так давно через него перекинули мост. Летом русло нередко пересыхает, и тогда по нему можно ездить, как по дороге. Ручей этот течет мимо старой фермы в Драмганниоле, и в жаркие дни хозяева часто добирались до дома напрямик, по пересохшему дну, сокращая путь. Коннор Донован по привычке направил лошадь в каменистое русло, ярко освещенное луной. Поравнявшись с двумя ясенями у ограды фермы, он повернул на заливное поле, намереваясь проехать через проем в ограде на другом конце, под старым дубом. Оттуда было рукой подать до его дома.

Приближаясь к прогалине, всадник сбавил шаг: ему почудилось, что впереди, то скользя над землей, то мягко подскакивая, движется что-то белое. Предмет этот был, по его словам, не больше шляпы, но ему так и не удалось разглядеть, что же это такое. Белое пятнышко прокатилось вдоль живой изгороди и исчезло за прогалиной.

Возле прогалины лошадь встала, как вкопанная. Ни хлыстом, ни уговорами не сумел он сдвинуть ее с места. Кон Донован спешился, чтобы провести коня за изгородь, но тот мотал головой, фыркал и в конце концов затрясся крупной дрожью. Дед снова сел верхом. Но лошадь продолжала упрямиться. Ночь стояла лунная, до дому рукой подать, и дед никак не мог понять, чего испугалось животное. Потеряв остатки терпения, он принялся чертыхаться и изо всех сил хлестать несчастную скотину кнутом.

Внезапно лошадь рванулась вперед. Пролетая под широкой дубовой веткой, Кон Донован заметил на пригорке женскую фигуру. Протянув руку, женщина хлопнула его по плечу. Удар этот отбросил его на шею лошади, которая, обезумев, пустилась диким галопом и, в считанные секунды добравшись до дома, остановилась, дрожа всем телом и обливаясь потом.

Донован вошел в усадьбу ни жив ни мертв. Рассказал о случившемся жене, умолчав, полагаю, кое о чем. Жена не знала, что и думать. Но ей и в голову не пришло, что все обернется так плохо. Бедняга был очень плох, сказался больным и велел немедленно послать за священником. Когда несчастного уложили в постель, на плече у него, там, куда пришелся удар призрачной руки, все увидели отчетливые следы пяти пальцев. Этот отпечаток, похожий цветом на тело человека, пораженного молнией, мой двоюродный дед унес с собой в могилу.

Немного оправившись, Кон Донован поведал собравшимся о том, что с ним случилось. Говорил он запинаясь, как человек, лежащий на смертном одре, человек с отягощенным сердцем и нечистой совестью. Он повторил свой рассказ слово в слово, но клялся, что не разглядел лица женщины у калитки, а если разглядел, то не узнал. Никто ему не поверил. Священнику Донован открыл больше, чем другим. Ясно было, что его гложет какая-то жгучая тайна. И что проку было скрывать ее от соседей – все прекрасно понимали, что несчастному встретилась покойная Эллен Коулмен.

С того дня мой двоюродный дед не поднял головы. Ходил молча, как в воду опущенный. Случилось это в начале лета, а осенью, не успели опасть листья с деревьев, как он скончался.

Справили поминки, щедрые, как и подобает «крепкому» крестьянину. По некоторым причинам ход церемонии немного отличался от заведенного распорядка.

Обычно тело покойного укладывают в самой большой комнате дома, как ее здесь называют, столовой. На поминках Кона Донована, как я уже сказал, было решено поступить по-другому. Покойного поместили в небольшую спальню, сообщающуюся со столовой. Двери ее накануне поминок были распахнуты настежь. Вокруг кровати горели свечи, на столе лежали трубки с табаком, для тех гостей, кто пожелает войти, поставили табуреты.

Покойного положили на кровать и, готовясь к поминкам, оставили одного. Вечером, когда стемнело, одна из женщин вошла в спальню вынести забытый стул и вдруг выскочила с отчаянным криком. Оправившись от испуга, она поведала гостям, слушавшим ее с разинутыми ртами:

– Помилуй нас Господь! Покойник-то присел на кровати, голову поднял, о спинку кровати облокотился и пялится на дверь, а глазищи огромные, как тарелки, и горят огнем, ярче луны! Провалиться мне на этом месте, если я вру!

– Да ты что, мать, рехнулась? – бросил один из батраков на ферме, которых, независимо от возраста, называют обычно «ребятами».

– Не болтай ерунды, Молли! Вошла со света в темную комнату, вот тебе и почудилось. И чего ты свечу не взяла, омадхон? – успокоила ее одна из товарок.

– При чем тут свеча, я и так все видела, – стояла на своем Молли. – И еще, вот те крест, руку на пол вытянул, раза в три длиннее, чем положено, и меня за ноги цапнуть норовит.

– Да чушь ты несешь, на кой ляд ему тебя за ноги хватать? – презрительно воскликнул кто-то.

– Дайте свечу; ради Бога, – заявила старая Сэл Дулан, прямая и тощая, как палка. Молиться она умела не хуже священника.

– Дайте ей свечу, – поддержали все.

Но, как ни храбрились гости, все они шли за миссис Дулан бледные, как полотно, испуганно насупив брови. Возглавляла процессию миссис Дулан с сальной свечой в руке; чтобы не выдать страх, она бормотала молитвы так торопливо, что губы ее тряслись.

Дверь была полуоткрыта, как и бросила ее убегавшая в панике девушка. Храбрая старушка повыше приподняла свечу и шагнула в комнату.

Если когда-то покойник и вытягивал руку неестественным образом через весь пол, то, значит, успел втянуть ее обратно под саван. Рослая миссис Дулан могла не бояться, что споткнется об его локоть. Но, не успела она сделать и пары шагов, как замерла на месте с вытянувшимся лицом и оцепенело уставилась на постель.

– Помилуй нас Бог, миссис Дулан, пойдем скорее назад, – пробормотала женщина, шедшая позади нее, и крепко вцепилась ей в подол. Ее испуг передался гостям, цепочка вздрогнула и начала откатываться назад.

– Да замолчи ты! – шикнула старуха. – Галдишь так, что я сама себя не слышу. Чей это кот? Какой болван впустил сюда кота? – Старуха озадаченно воззрилась на большую белую кошку, восседавшую на груди у покойника. – Прогоните же его! – Голос ее дрожал от ужаса при виде такого святотатства. – Немало я в жизни покойников повидала, но такого – никогда! Чтобы у хозяина дома на груди сидела поганая тварь! Ни дать ни взять кикимора, прости меня, Господи, за такие слова! Чего стоите, вышвырните его, да поживее!

Все повторяли друг другу приказ суровой старухи, но никто не спешил его исполнять. Натыкаясь друг на друга и крестясь, все побрели к дверям, бормоча, что такого кота отродясь в доме не водилось, никто его в жизни не встречал и вообще что это за тварь? Вдруг белый кот спрыгнул на подушку возле головы покойного и, глядя на собравшихся поверх мертвого лица, с громким ворчанием медленно пополз им навстречу.

Охваченные ужасом, гости выскочили из комнаты и захлопнули дверь. Даже самые храбрые долго не отваживались заглянуть в спальню еще раз.

Наконец смельчаки собрались с духом и приоткрыли дверь. Белый кот сидел на прежнем месте, на груди у покойника, нона этот раз при виде гостей он тихо сполз набок и исчез под кроватью, за краем свисающей простыни.

Помолившись, осенив себя крестным знамением и не забыв побрызгать в комнате святой водой, гости осмотрели все углы и даже отважились пошарить под кроватью кочергой и вилами. Кота не нашли и решили, что тот незаметно выскользнул из комнаты у них под ногами. Дверь тщательно заперли на засов и висячий замок.

Но наутро, открыв дверь, все увидели, что белый кот, как ни в чем ни бывало, снова сидит на груди покойника.

Еще раз учинили обыск, ничего, разумеется, не нашли, но кто-то заметил, что белый кот юркнул под большой ящик в углу столовой, где двоюродный дед хранил закладные, молитвенник и четки.

Миссис Дулан, куда бы ни пошла, слышала у своих ног кошачье мурлыканье. Стоило ей присесть на стул, как кот, невидимый, вспрыгивал на спинку и принимался урчать в самое ухо, так что бедняжка с визгом вскакивала и читала молитвы: ей казалось, что мерзкое животное хочет вцепиться ей в горло.

А сынишка священника однажды заглянул за угол дома и под ветвями старой вишни увидел белого кота. Тот сидел под окном комнаты, где лежал покойный, и глядел на четырехстворчатую раму голодными глазами, точно охотился на птичку.

Дело кончилось тем, что кота снова обнаружили на мертвеце. С тех пор, сколько его ни выгоняли, стоило оставить покойника одного, кот оказывался там, словно злой рок тянул его к мертвому телу. Тянулось это, к ужасу и замешательству соседей, до тех пор, пока на поминках двери не раскрыли в последний раз.

Двоюродного деда похоронили с надлежащими почестями, и на этом рассказ о нем закончен. Но история белой кошки отнюдь не кончается. С тех пор это существо – ведьма ли, кикимора, баньши – накрепко прикипело к моей семье. Но связь эта необычная. Баньши, поселившись в доме, питает к приютившей его семье заботливую привязанность и горестно рыдает перед смертью кого-нибудь из членов семьи, испуская отчаянные вопли, а эта тварь так и дышит злобой. Она – вестник смерти. И не случайно зловещий призрак является в образе кошки – самого холодного, бессердечного и, говорят, самого мстительного из зверей.

Незадолго до смерти моего деда, хоть он превосходно чувствовал себя, белый кот показался перед ним примерно в тех же обстоятельствах, что и перед моим отцом. Об этом я уже рассказывал.

За день до того, как взорвавшееся ружье убило моего дядю Тейга, вечером, в сумерках, на том самом поле, где я видел женщину, идущую по воде, ему явился белый кот. Дядя промывал в озере ружейный ствол. Трава там невысокая, кустов поблизости нет, укрыться негде. Дядя Тейг не знал, откуда появился кот; он заметил его лишь тогда, когда животное, невесть откуда взявшись, принялось разгуливать вокруг его ног, сердито выгнув хвост, и глядело на него горящими зелеными глазами. Как дядя его ни отгонял, он расхаживал кругами, то широкими, то поменьше, пока оба не дошли до сада. Там он скрылся.

Моя тетя Пег – она была замужем за крестьянином из рода О'Брайенов, что живут близ Улаха – приехала в Драмганниол на похороны кузины, что жила в миле от нас. Да и сама, бедняжка, умерла месяц спустя. Возвращаясь с поминок, часа в два или три утра, она перебралась через перелаз и, очутившись на земле нашей фермы, увидела возле ног белого кота. Он шел за ней по пятам. Едва не падая в обморок, бедняжка добралась до дома. Кот вскочил на куст боярышника у дверей и скрылся из виду.

И мой младший брат Джим видел его за три недели до смерти.

Все члены нашей семьи, кто умер или подхватил смертельную болезнь в Драмганниоле, видели перед смертью белого кота. Тот, кто встретил его, долго не живет.