Текст книги "Дом у кладбища"

Автор книги: Джозеф Шеридан Ле Фаню

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Глава XXXIII
СКРИПКА ДЕВРЁ ИГРАЕТ ВСТУПЛЕНИЕ К «ЗА ХОЛМЫ, В ДАЛЕКИЙ КРАЙ» ^{101}

В отношениях между старым генералом Чэттесуортом и Деврё ощущалась едва заметная странная холодность. Генерал восхищался молодым человеком; он ценил в своих офицерах добрую кровь и все же был даже рад мысли, что тот, возможно, уедет. Когда старый Блай из склада боеприпасов хвалил привлекательную внешность «этого чертяки», генерал тут же мрачнел, раз-другой фыркал и произносил: «Да, он красив – это верно – и мог бы стать хорошим офицером, очень хорошим, но слишком он буйный парень, неприятностей с ним не оберешься. – И, понизив голос, добавлял: – Вот что я вам скажу, полковник: пока этот малый налегает на кларет, все в порядке, но, черт возьми, он любит не только кларет и не согласен ждать послеобеденного времени – это между нами, вы понимаете. Клянусь Юпитером, мне нет дела до того, что он творит или пьет вне службы, но, черт возьми, в один прекрасный день он сорвется. Пару раз мне пришлось поговорить с ним по-дружески, и, признаюсь, я бы предпочел, чтобы он служил под началом у кого-нибудь другого. Он прекрасный парень, и будет жаль, если произойдут неприятности; разбираться с ним на людях мне было бы невыносимо; не то чтобы, знаете, такое уже случалось, но… но доходили до меня слухи… и… и пусть возьмет себя в руки, если хочет оставаться офицером». Итак, хотя до публичного скандала дело не дошло, но отношения между Деврё и его командиром стали натянутыми, и последний полагал, что Деврё с каждым днем все более предается своим дурным привычкам, и опасался, что в скором времени придется высказать свое неодобрение вслух.

Когда Деврё не достиг еще совершеннолетия, лорд Атенри его недолюбливал, и добродушная графиня, желая исправить несправедливость, делала все, чтобы испортить мальчика, и давала ему куда больше свободы, кексов с изюмом, фруктов в роме, а впоследствии – и денег, чем было нужно. Подобно многим куда худшим людям, она любила иногда капризничать и не особенно заботилась о других. Однако же племянник был красив. Графиня гордилась его редкостной внешностью, его необузданная натура возбуждала ее любопытство, и она тратила на племянника больше, чем на все благотворительные начинания, вместе взятые. Деврё, благоразумием не отличавшийся, очень быстро заложил землю, которая досталась ему в наследство (никак не больше тысячи акров), и влез в долги, тратя деньги с шиком, как и подобало молодому человеку с блестящим, хотя и несколько неопределенным будущим; по правде говоря, временами он оказывался в положении просто безвыходном и без щедрых тетушкиных подачек лишился бы не только развлечений, но иной раз и хлеба насущного, и даже свободы.

Бесцеремонное письмо графини отнюдь не привело капитана в восторг, но он не мог позволить себе вступить в спор с той, из чьих рук получал свой хлеб с маслом, и строптивым поведением убить замечательную жирненькую птичку, которая так кстати несла золотые яйца. Мне неизвестно, содержался ли в письме какой-нибудь неприметный, но понятный пытливому взгляду знак – в почерке, в какой-нибудь из фраз, в общем тоне, – который поселил в Деврё неопределенное предчувствие, что после этой поездки ему, против обыкновения, уже не скоро доведется снова увидеть Чейплизод. И в самом деле, у тетушки имелись особые планы. Согласно ее замыслу, Деврё предстояло уйти в отставку из Королевской ирландской артиллерии и немедленно вслед за тем получить должность (графиня ее исхлопотала) в штабе главнокомандующего, а в будущем – при лорде Тауншенде; подумывала тетушка и о месте в парламенте, куда устроила бы племянника при первой возможности, и, наконец, о жене. Надо сказать, ее милость встретила прошлой осенью в Скарборо старого генерала Чэттесуорта, и в этом предназначенном для веселья месте они неоднократно вели серьезные разговоры (хотя в таких случаях терпения графини хватало ненадолго) – происходило это за картами или другими досужими занятиями; в результате добряк генерал внушил графине мысль, что Деврё следует пребывать там, где нет риска при неудачном стечении обстоятельств испортить себе репутацию до конца дней. Кроме того, графиня думала, что Чейплизод – не самое подходящее место для молодого, пылкого и склонного к эксцентричным выходкам повесы, поскольку хорошенькие личики встречались здесь чаще, чем большие состояния, и повсюду бренчали клавикорды, заманивая на дорожку, ведущую прямехонько к мезальянсу. В самом городке молодого джентльмена оценивали не так высоко, как тетка, полагавшая, что нет такой партии, на которую не мог бы претендовать ее красивый племянник со своим благородным происхождением и прекрасными способностями. Чейплизодским жителям, однако, было известно, что Деврё по уши в долгах, его то и дело преследуют кредиторы; все привыкли слышать, будто граф, дядя Деврё, находится на смертном одре, а кузен, ближайший наследник графа, уже испустил дух, а назавтра узнавать об их не худшем, чем обычно, самочувствии; многие начали думать, что очередь Деврё не наступит, быть может, никогда. Кроме того, горожане имели все основания гордиться своими, местными, красавицами. Достаточно назвать, к примеру, мисс Гертруду Чэттесуорт с ее более чем четырнадцатитысячным состоянием, и Лилиас Уолсингем, наследницу материнских денег и, помимо того, дохода отца (двенадцать сотен в год); в жилах обеих текла благородная кровь, а красотой они не уступали принцессам. Но как бы то ни было, в те дни родительский деспотизм встречался чаще, чем теперь. Старики не делились своей житейской мудростью и не держали совета с молодыми, а юность и красота были более наклонны к романтическим мечтаниям и куда менее – к корысти.

Таковы были планы старой графини – настолько величественные и щедрые, насколько позволяли ее возможности, – и она долго лелеяла их в тиши, поскольку не любила хлопот. Замок ее грез был построен не вчера, а простоял уже несколько лет, теперь же, в непривычной спешке, она готовилась распахнуть его окна для свежего воздуха, а двери – для жильца и владельца. Причиной тому был странный припадок, который графиня назвала простым обмороком, не желала больше ничего о нем слышать и заставила себя и окружающих выбросить его из головы; тем не менее она была сильно испугана. Когда миновал первый беспомощный страх и высохли слезы, графиня решила про себя, что если делать дело, то чем скорее, тем лучше.

Глава XXXIV
ЛИЛИАС СЛЫШИТ СТРОФУ ИЗ СТАРОЙ ПЕСНИ;
ПРОЩАНИЕ НА БЕРЕГУ

Отъезд был назначен совершенно внезапно, и когда Деврё, в сапогах со шпорами, оставив конюха с лошадьми на Островном мосту, стучался в двери Вязов, новость еще не достигла слуха здешних обитателей. Доктора дома не было: он уехал в Дублин. Разумеется, Деврё явился главным образом затем, чтобы повидать мистера Уолсингема. – А мисс Уолсингем?

Ее не было тоже; нет, она не в саду. Джон полагал, что она, может быть, в школе старой мисс Чэттесуорт, «или в Белмонте», добавила Салли; оба они не знали в точности, где ее искать.

Деврё заглянул в большую комнату по правую руку от холла, где со стены печально улыбался портрет молодой дамы – матери Лилиас. Как похожа на нее… высокие вазы с цветами… открытые клавикорды с нотами – по ним она будет играть, как обычно, в этот вечер, предположил он. Деврё стоял у двери, в сапогах со шпорами, как я уже говорил, прижимал к груди треуголку и оглядывал комнату словно в полусне. Старой Салли нелегко было догадаться, что творилось у него на душе, потому что, когда ему было грустно, на губах его появлялась улыбка – правда, с оттенком горечи, – а испытывая боль, он обычно шутил.

В ту самую минуту Лилиас Уолсингем, шедшая по главной деревенской улице к Королевскому Дому, остановилась, чтобы сказать несколько любезных слов старой Джинни Крессвел, и к ней обратилась кроткая миссис Стерк, которая прогуливала в парке свой небольшой зверинец.

– Дорогая мисс Уолсингем, вы слышали новость? – заговорила она. – Капитан Деврё уехал в Англию, и, думаю, мы его здесь больше не увидим.

Лилиас почувствовала, что бледнеет, погладила одного из мальчуганов по голове и с улыбкой задала ему какой-то глупый вопрос.

– Почему вы не слушаете, дорогая мисс Лилиас? Вы ведь не слышали, что я сказала.

– Нет-нет, слушаю; когда же он уехал? – спросила Лилиас достаточно равнодушно.

– С полчаса назад, – так полагала миссис Стерк.

Еще две-три фразы, церемонное прощание, и любезная леди двинулась со своим выводком по аллее, а Лили отправилась в Королевский Дом к полковнице Страффорд и по дороге все время ощущала странные приливы гнева и разочарования. «Подумать только, уехать, не попрощавшись с моим отцом!»

У парадной двери Королевского Дома Лили на мгновение забыла, зачем она здесь, и ощутила облегчение, узнав, что любезная миссис Страффорд в городе.

В те времена – не знаю, как сейчас, – по берегу реки от Чейплизода до Островного моста тянулась тропинка, которую проложили рыболовы, – извилистая и неровная, но все же пройтись по ней было очень приятно. Этой дорогой и решила вернуться домой Лилиас; спускаясь к реке, она не поднимала глаз от травы под ногами и обиженно шепнула маргариткам: «Нет, ни доброжелательства, ни дружеских чувств в мире больше не осталось; все люди черствы и лицемерны, и я рада, что он уехал».

Она помедлила у перелаза через живую изгородь, вблизи старого желобчатого устоя моста – по нему карабкался розовый куст, а вверху красовалась заросшая травой каменная ваза; этот пейзаж так и просился в альбом какой-нибудь юной леди; и тут Лилиас вспомнила о длинном письме от мисс Уордл, которое ей недавно прислала для ознакомления тетя Бекки и распорядилась (а распоряжения ее бывали равносильны приказам) вернуть в шесть часов, потому что тетя Бекки, даже когда в этом не было никакой необходимости, любила назначать точный час и таким образом обременять людей пустыми и ненужными обязательствами.

У перелаза Лилиас помедлила; ей нравился старый каменный устой; от следующего, у самой воды, остались одни обломки; миссис Страффорд, которая немного рисовала и ценила все живописное ^{102} , посадила подле руины и уцелевшего устоя упомянутые выше розы, а кроме того, жимолость и плющ. В руках у Лилиас было письмо мисс Уордл, заполненное, разумеется, скандальными рассказами о сумасшедших, о страданиях узников тюрьмы Флит ^{103} , а также, как было в обычае у этой достойной дамы, статистическими данными, вопросами и мелкими скучными поручениями. Развернутое письмо громко шелестело у нее в руке, но не привлекало в эту минуту нисколько. Из точки, где стояла девушка, открывался красивый вид на реку, взгляд Лилиас последовал за течением вод к Инчикору. Она любила реку, такую холодную и равнодушную, и мысленно задавала себе вопрос почему; а река, искрясь, бежала к морю. И тут Лилиас услышала приятный тенор, певший невдалеке весело, но с оттенком грусти, знакомые ей слова:

 
Не сводя с потока очей,
Улыбалась насмешливо дева,
Как мечтатель мечте своей.
 

Приближался Деврё – это было его шутливое приветствие. В смущении, свойственном только юности, Лилиас опустила свои большие глаза. Она почему-то радовалась, но досадовала на себя за то, что покраснела, однако он, подойдя, не заметил этого из-за глубокой тени от старого устоя с пышными гирляндами зелени – он знал только, что ее лицо красиво.

– Мои мечты обретают крылья, но безумства меня не оставят. Вы были нездоровы, мисс Лилиас?

– О, пустяки, всего лишь легкая простуда.

– А я уезжаю… узнал только накануне ночью… правда, уезжаю. – Он помолчал, но юная леди не сочла нужным ответить и молча слушала. Собственно говоря, она была обижена и нисколько не собиралась интересоваться его судьбой. – И теперь, когда я покидаю этот мирок, – он бросил на деревушку, как показалось Лилиас, взгляд, полный сожаления, – мне бы очень хотелось, мисс Лили, если вы не будете возражать, внести ваше имя в свое завещание…

Она мило, беззаботно рассмеялась. Не слишком-то ласковый, но до чего же музыкальный смех!

– Полагаю, если вы, здешние жители, лишитесь удовольствия видеть Дика Деврё – временно или, быть может, навсегда, – ваши сердца не разорвутся от горя?

Цыган Деврё улыбнулся, его взгляд упал на собеседницу мягкой фиолетовой тенью; в нежных мелодичных звуках его голоса она на миг уловила странный, взволновавший ее упрек.

Однако маленькая Лили не склонна была смягчиться; если он, такой давний друг, готов был уехать не прощаясь, то пусть не думает, что ей это небезразлично.

– Наши сердца? Они останутся целехоньки, скорее всего; но это, разумеется, не относится ко мне, поскольку я дочь пастора, к старому Муру, цирюльнику, к наемному извозчику Пату Морану и к вашей толстой квартирохозяйке миссис Айронз; вы ведь были так добры ко всем нам.

– Да-да, – прервал ее Деврё, – я оставил Морану свой белый сюртук; шляпу и… дайте вспомнить… пару пряжек Муру, а стекло и фарфор – дражайшей миссис Айронз.

– Так у вас теперь нет ни шляпы, ни пряжек, ни сюртука, ни стекла, ни фарфора! Похоже, вы раздали почти все свое земное достояние и отрешились от мирской суеты.

– Да, почти все, но не совсем, – засмеялся он. – У меня еще осталось одно-единственное из моих сокровищ – моя бедная обезьяна. Это чудесный парень, объездил полмира, джентльмен с головы до пят; он был мне до сих пор верным товарищем. Как вы думаете, не согласится ли доктор Уолсингем из милости предоставить бедняге кров в Вязах?

Лилиас собиралась ответить шуткой, но тут же передумала. Ей показалось дерзким предположение Деврё, что ей захочется оставить у себя его любимца, и она ответила серьезно:

– Не могу сказать – не знаю; если бы вы захотели его повидать, то могли бы спросить сами; но, думаю, вы просто шутите.

– О да! Я тоже так думаю, мадам; шучу или – правда, это не важно – сплю наяву, быть может. Это трубит наш рожок! (Трепетные звуки парили в ласковом воздухе.) Как далеко он уже; как сладко поют наши рожки; мне кажется, нигде в мире нет сладкозвучней. Да, сплю наяву. Я сказал, что у меня осталось только одно сокровище, – продолжал капитан с необычной для него неудержимой нежностью, – собирался молчать, но теперь скажу. Посмотрите-ка, мисс Лили, это розочка, которую вы утром оставили на клавикордах; я ее украл, она моя теперь, и Ричард Деврё скорее умрет, чем расстанется с нею.

Так, значит, он все же побывал в Вязах и она была к нему несправедлива.

– Да, сплю наяву, – проговорил капитан затем в своей обычной манере, – а пора бы уже пробудиться – и в путь.

– Так вы и в самом деле уезжаете?

Никто бы не догадался по голосу Лилиас, какое странное ощущение она сейчас испытывает.

– В самом деле, – отозвался Деврё своим обычным тоном. – За холмы, в далекий край; и уверен, вы первая пожелаете старому другу доброго пути.

– Желаю; конечно, желаю.

– А теперь пожмем друг другу руки, мисс Лили, как в старые добрые времена.

Она протянула ему свою честную маленькую ручку, он обхватил ее своей жилистой, но изящной ладонью и стал рассматривать с сумрачной улыбкой, а Лилиас тоже улыбнулась и произнесла:

– Прощайте.

Она боялась, что он сейчас заговорит, а она не будет знать, как ответить.

– И все же кажется, мне еще очень многое нужно сказать.

– А мне еще очень многое нужно прочитать; вот, посмотрите. – Она встряхнула развернутое письмо старой мисс Уордл и вложила в улыбку едва заметную долю комической досады.

– Очень многое, – согласился он.

– Еще раз прощайте.

– Прощайте, дорогая мисс Лили.

И затем он, как и раньше, смерил ее загадочным взглядом и ушел; а она опустила глаза на письмо. Он достиг дальнего луга, где тропа огибала купу тополей и скрывалась из виду. В этом месте он обернулся, быть может, в последний раз, перед тем как исчезнуть навсегда, – этот странный красавец, благодаря которому немало часов протекло так приятно; как дерзок он был со всеми прочими и как нежен с ней; она могла бы – думалось ей – сделать из него все, что угодно: героя или полубога! Она знала: один взгляд – и он вернется и бросится, быть может, к ее ногам, но она не в силах была подать даже такой ничтожный знак. Она стояла, притворялась, что читает письмо, и не видела ни слова. «Ей нет до меня дела; и все же – подобных ей свет не видал. Нет, я ей безразличен», – думал он, и она позволяла ему так думать, но сердце ее отчаянно билось, и она чувствовала, что еще немного – и у нее вырвется крик: «Вернись!.. Моя единственная любовь… Мой милый… Я без тебя умру!» Но она не подняла головы. Она все читала письмо старой мисс Уордл, снова и снова – те же полдюжины строчек. А когда через пять минут она подняла глаза, по плотным листьям седых тополей пробегала рябь от ветра, а его не было; из деревни доносилась сладостно-жалобная мелодия, и Лилиас показалось, что внезапно деревня опустела, а с ней и весь мир.

Глава XXXV
ТЕТЯ БЕККИ И ДОКТОР ТУЛ, ПРИ ПАРАДЕ, В СОПРОВОЖДЕНИИ ЛАКЕЯ ДОМИНИКА ЗАХОДЯТ В ВЯЗЫ К МИСС ЛИЛИАС

После такого прощания, в особенности если при этом стало явным нечто тайное, человека охватывает иной раз, говорят, вначале возбуждение, а уж затем – холод и боль разлуки. Возвратившись домой, Лили обнаружила, что забыла все мелодии, кроме странной песенки «Ручей бежал между ними»; она оставила клавикорды и через застекленную дверь вышла в сад, но не нашла в себе прежнего интереса к цветам; в саду было одиноко, подкралось беспокойство, словно бы ей предстояло отправиться в поездку или услышать необычные новости; и тут она вновь подумала о полковнице Страффорд: та, скорее всего, уже успела вернуться из Дублина, а повидаться с милой старой дамой было бы любопытно хотя бы потому, что полковница недавно возвращалась по той самой дороге, по которой уехал он, и могла его повстречать; так или иначе, вдруг о нем зайдет разговор, вдруг выяснится, вероятно ли, что он вернется, вдруг полковница станет рассуждать о нем или даже просто упомянет его имя – Лилиас было интересно все, сознавала она это или нет. Поэтому она отправилась в Королевский Дом, и миссис Страффорд оказалась на месте; последовал поток занимательных новостей: о «роскошном нассауском дамасте», встреченном у Хотона в Куме (он произвел на полковницу неизгладимое впечатление), о том, как она выбрала себе у Мюзик-Холла новые нанкиновые тарелки и прекрасные овальные блюда и как ночного сторожа Питера Рейби казнили вчера утром за убийство мистера Томаса Флемминга с Томас-стрит (на преступнике были шерстяные штаны); наконец дошла очередь до Деврё – миссис Страффорд поведала, что полковник получил письмо от генерала Чэттесуорта, «который, между прочим…» (последовало длинное отступление, Лили выслушала его с большим удовольствием, как вы понимаете); генерал, как выяснилось, не очень рассчитывал на то, что Деврё вернется в Чейплизод и Королевскую ирландскую артиллерию; и полковница сменила тему, а Лили долго сидела, ожидая, что та вновь заговорит о Деврё, но так и не дождалась. И маленькая Лили ушла из Королевского Дома в большей задумчивости, чем пришла.

А когда время близилось к восьми – кто это подошел к ее дверям и энергичным двойным ударом спугнул ворон с ветвей старых вязов? Не кто иной, как тетя Ребекка; сопровождал ее ни больше ни меньше сам доктор Тул, при полном параде, а замыкал процессию старый лакей Доминик.

Доктор был слегка не в духе: получив вызов из Белмонта, он явился туда расфранченный и готовился выписать рецепт тете Ребекке или мисс Гертруде, а вместо этого ему пришлось – без всякой корысти, благотворительности ради – совершить с энергичной мисс Ребеккой прогулку в добрых полмили по Инчикорской дороге, к одру болезни одного из ее не ладивших с законом пенсионеров. Уже не впервые веселый маленький доктор бывал вовлечен таким образом любезной леди в чисто филантропический акт. Однако он не мог позволить себе взбунтоваться, а отыгрывался на злостных притворщиках – пациентах, которым, в отместку за свои хлопоты и унижение, прописывал вытяжные пластыри и прочие сильнодействующие средства.

– Мы завернули к тебе, Лили, дорогая, по пути к бедному славному Пату Дулану – боюсь, он недолго протянет. Доминик!.. У него мозговая горячка.

Доктор тихонько фыркнул, а тетя Бекки продолжала:

– Ты знаешь, что бедняга только-только вышел из тюрьмы, где страдал совершенно безвинно. Несчастный Дулан так же невиновен, как ты, дорогая, или я, или крошка Спот. – Тетя Бекки нацелила веер, как пистолет, в голову этого примечательного четвероногого. – Незаслуженная беда разбила его сердце, это и вызывало болезнь. Хотела бы я, чтобы ты послушала этого доброго невезучего малого… Доминик! – И тетя Бекки вышла в холл переговорить со слугой.

– Послушать его! – заговорил Тул, пользуясь ее кратким отсутствием. – Неплохо бы послушать этого пьяного мерзавца! Да у него бы и сам царь Соломон ничего не понял. Первого числа она дала этому грабителю – поверите ли, мадам? – две гинеи, клянусь Юпитером; а виски стоит всего лишь шесть пенсов пинта, и он, конечно, пил всю неделю, не просыхая ни днем ни ночью. Как же, мозговая горячка! Премиленькая беленькая горячечка; от чего бы еще ни в чем не повинному ворюге отправляться к праотцам.

Последнее то слово доктор прошипел и вдобавок злобно хихикнул.

– И вот, моя дорогая, – продолжила, вернувшись, тетя Бекки, – любезный доктор Тул, наш добрый самаритянин, взялся его пользовать, из чистой любви к ближнему, и бедняга отблагодарил его – своим благословением.

Услышав «взялся его пользовать», доктор пробормотал что-то себе под нос, не для посторонних ушей.

– А теперь, дорогая Лилиас, нам нужен твой отец. Пусть пойдет с нами помолиться у кровати страдальца. Он в кабинете?

– Нет, я жду его только завтра утром.

– Бог мой! – вскричала тетя Бекки с такой досадой, с какой к Богу не обращаются. – И некому в приходе твоего отца даровать умирающему последнее утешение… да, он умирает, и нужен священник, чтоб с ним помолиться, а пастора и след простыл. Хорошо же это характеризует доктора Уолсингема!

– Доктор Уолсингем – самый лучший пастор в мире, и нет никого святее его и благородней, – воскликнула храбрая маленькая Лили и, как затравленная лань, устремила прямо в лицо тете Бекки безумный, испуганный взгляд; щеки ее вспыхнули, а чело засияло, как звезда, прекрасным светом истины.

Мгновение казалось, что вот-вот грянет битва, но тут губы старшей дамы тронула чудная улыбка; тетушка Бекки слегка потрепала Лилиас по щеке и, покачав головой, произнесла:

– Дерзкая девчонка!

– А вы, – сказала Лили, обняв ее за шею, – вы моя родная тетя Бекки, и второй такой душечки во всем мире нет!

И вот, как говорит Джон Беньян, «в их глазах выступила влага» ^{104} , обе они засмеялись, потом расцеловались и полюбили друг друга еще крепче, чем прежде. Так всегда заканчивались их мимолетные ссоры.

– Ну что ж, доктор, сделаем что можем. – Тетя Бекки смерила медика значительным взглядом. – Почему бы вамне прочесть – одолжи нам молитвенник, дорогая, – одну-две краткие молитвы и «Отче наш»?..

– Но, дорогая мадам, этот малый зовет короля Людовика, индейцев (как говорит Доминик), и духов, и констеблей, и чертей, и еще того хуже… его не спасешь ничем, кроме пунша и настойки опия. Не ищите молитвенник, мисс Лили… проку от него не будет, миссис Чэттесуорт! Клянусь вам, мадам, Дулан ни слова из него не разберет.

Дело было в том, что доктор опасался, как бы тетя Ребекка не принудила его совершить обряд вместо священника; он представил себе, как члены клуба, а также «Олдермены Скиннерз Элли», прознав о происшедшем, станут трактовать его не так серьезно, как хотелось бы.

Тогда тетя Бекки, с разрешения Лили, призвала в гостиную Доминика, чтобы он дал показания относительно вменяемости Пата Дулана, и честный лакей без колебаний провозгласил, что он определенно non compos. [39]39
  Не владеет собой (лат.).


[Закрыть]

– Хорошенькое дело, клянусь Юпитером, читать молитвы с парнем, пьяным в стельку и полоумным как мартовский заяц ^{105} , дорогая мадам! – шепнул медик, обращаясь к Лилиас.

– И, Лили, дорогая, бедная Гертруда осталась совсем одна, так что будет очень мило с твоей стороны, если ты пойдешь в Белмонт попить с нею чаю. Но ты, кажется, простужена и боишься выходить?

Она не боится, она уже выходила сегодня, и прогулка пошла ей на пользу; и какая добрая тетя Бекки, что об этом подумала, ведь и ей тоже одиноко. И вот старшая мисс Чэттесуорт удалилась с доктором и Домиником, чтобы исполнить долг милосердия (у каждого, правда, было на этот счет свое мнение), а Лили послала в город за носильщиками портшеза Питером Брайаном и Ларри Фуа – двуногими лошадками, как называл их Тул.