Текст книги "Конец рабства"

Автор книги: Джозеф Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Этот шум встречал "Софалу", шедшую от Бату-Беру; в тихие вечера летел ей навстречу жестокий и дикий крик, смягченный расстоянием, – крик морских птиц, которые опускаются к концу дня на отдых и сражаются за пристанище. Никто на борту "Софалы" не обращал на него внимания: то был голос, приветствовавший судно, которое не погрешило на своем пути и, не останавливаясь, покрыло расстояние в сто миль. Судно совершило свой путь...

и один за другим, пунктуально, показывались островки, вершины скал, холмы. И облако птиц трепетало над скалами, беспокойное облако, испускавшее пронзительные и резкие крики, – знакомые звуки, оживлявшие разбросанные внизу островки, широкое море и высокое чистое небо.

Но если "Софала" приближалась к суше после захода солнца, все было тихо под мантией ночи. Все было неподвижно, немо, едва видимо... только созвездия, низко сверкавшие над горизонтом, то появлялись, то заслонялись неясными массами островов, подлинные очертания которых таяли на темном фоне неба; а три огня судна, – похожие на три звезды – красную, зеленую и белую, – эти три огня, словно три блуждающие по земле звезды, неуклонно, стремились к проливу в южном конце группы. Иногда глаза человека следили, как они приближались в темном пространстве, – глаза нагого рыбака, плывущего над рифом в своем каноэ. Он размышлял сонливо:

"Ха! Это то огненное судно, что раз в месяц приходит и уходит из бухты Пангу".

Больше он ничего о нем не знал. Как только ему удавалось расслышать на расстоянии полутора миль слабый шум винта, разбивающего тихую воду, "Софала" меняла курс, и тройной луч огней поворачивался и исчезал.

Несколько жалких полунагих семейств – племя изгнанников, тощих, с длинными волосами и безумными глазами, – влачило существование на этих одиноких, пустынных островках, которые лежали, словно покинутое укрепление, у врат бухты. В расщелинах скал утлые и уродливые каноэ, выдолбленные из древесного ствола, покоились на воде, более прозрачной, чем кристалл; дно их казалось волнистым, когда гребок [Гребок-короткое весло с широкой лопастью на туземных каноэ.] погружался в воду, а люди как будто висели в воздухе, заключенные в темное, пропитанное водой бревно, и терпеливо удили в странном трепетном зеленоватом воздухе над отмелями.

Их тела были коричневые и изможденные, словно высушенные на солнце; жизнь их протекала в безмолвии; дома, где они рождались, спали и умирали, – шаткие шалаши из камыша, травы и циновок, – не видны были со стороны моря. В слепой ночи не вспыхивал ни один огонек, чтобы осветить путь моряку. В дни штиля, пламенного, длительного штиля, какой бывает на экваторе, когда природа, страстная и сосредоточенная, как бы размышляет в течение многих дней и недель о неизменной судьбе детей своих, – в такие дни камни накалялись, как тлеющая зола, и обжигали подошву; вода становилась теплой и тошнотворной и в бледном сиянии мелководья словно густела у ног тощих людей с опоясанными бедрами.

Иногда случалось так, что "Софала", задержавшись в одном из портов, приближалась к бухте Пангу только в полдень. Сначала появлялось лишь неясное облако, дым, поднимавшийся из пустоты в чистое небо. Молчаливые рыбаки между рифами протягивали свои худые руки в сторону пролива; темные фигуры, бродившие, сгорбившись, по берегу островков, темные фигуры мужчин, женщин и детей, разыскивавших в песке черепашьи яйца, выпрямлялись; поднимая согнутые локти и заслоняясь рукой от света, люди смотрели, как судно, появлявшееся раз в месяц, скользило вперед, поворачивало и исчезало.

Их слух улавливал тяжелое дыхание "Софалы", их глаза следили за ней, пока она не входила в пролив между двумя мысами материка, продвигаясь полным ходом, словно надеясь беспрепятственно войти в самые недра земли.

В такие дни сверкающее море скрывало опасности, караулившие по обеим сторонам ее пути. Все было неподвижно, раздавлено сокрушающей силой света; вся группа островов, темная в сиянии солнца, скалы, похожие на шпили, и скалы, похожие на руины, островки, похожие на ульи, и островки, очертаниями своими напоминающие копны сена или увитые плющом башни, – вся эта группа отражалась в не тронутой рябью воде, будто игрушки из эбенового дерева, расставленные на зеркальной доске.

С первыми признаками непогоды волны, гонимые ветром, покрывали острова пеной, словно окутывали их внезапно вырвавшимся облаком пара, а прозрачная вода, казалось, закипала во всех проливах. Злобное море обрисовывало пеной основания островов, эту кучу оторванных от берега обломков земли, протягивающих свои опасные отмели далеко в пролив; острова как бы щетинились этими косами, выброшенными на милю в длину, – смертоносными косами из-пены и камня.

Достаточно было свежего бриза, – как в то утро в предыдущий рейс, когда "Софала" рано вышла из бухты Пангу, а открытие мистера Стерна выросло из крохотного зернышка бессознательных подозрений и распустилось цветком чудовищным и зловещим, – даже такого бриза было достаточно, чтобы сорвать безмятежную маску с лика моря. Для Стерна, смотревшего равнодушно, это было некое откровение – он впервые узрел опасности, отмеченные пенистыми синевато-багровыми пятнами на воде так же ясно, как на карте. Ему пришло в голову, что такой день является самым благоприятным для входа в пролив, ясный ветреный день, когда волны разбиваются о каждый подводный риф и как бы расставляют бакены в проливе, а в штиль вам приходится полагаться лишь на компас да на зоркость опытного глаза. Однако капитаны "Софалы" не раз должны были проходить здесь ночью. В наше время, ведя пароход, вы не можете терять шесть или семь часов. Это недопустимо. Впрочем, самое главное – навык, и с должной осмотрительностью... Пролив был широкий и сравнительно безопасный; нужно лишь найти вход в него в темноте, ибо, если человек запутается среди рифов у входа, ему уже не вывести судна... да вряд ли ему вообще удастся выбраться.

То были последние мысли Стерна, не имевшие отношения к великому открытию. Он только что наблюдал за поднятием якоря и теперь замешкался на носу. Капитан находился на мостике. Слегка позевывая, Стерн оторвался от созерцания моря и прислонился спиной к шлюпбалке.

В сущности, это были последние спокойные минуты, какие ему суждено было провести на борту "Софалы".

Все последующие часы были насыщены тревожным недоумением и посвящены обдумыванию планов. Не осталось времени для ленивых бесцельных мыслей, они были сметены открытием, и иногда он искренно сожалел, что у него хватило ума сделать это открытие. И, однако, он не мог рассчитывать на большую удачу, раз продвижение его зависело от того, чтобы найти "что-то неладное".

X

Открытие, действительно, было слишком волнующее. Коечто оказалось "чертовски неладным", и сначала эта уверенность попросту пугала. Стерн смотрел на корму и пребывал в таком вялом настроении, что, против обыкновения, никому не желал причинить зла. Он видел капитана,– стоящего на мостике. Какой незначительной, какой случайной была мысль, которая привела к открытию! Так иной раз искра может поджечь запал страшной мины.

Тент на баке, поддуваемый снизу ветром, выпячивался и медленно опускался, а над тяжело хлопающим тентом широкое серое пальто капитана Уолея все время трепетало вокруг его рук и торса. Он стоял лицом к ветру, в ярком свете, и длинная его серебристая борода под напором ветра как бы прилипла к груди; брови тяжело нависли над глазами, зорко смотревшими вперед. Стерн мог разглядеть, как поблескивают белки под косматыми дугами бровей. Глаза капитана, несмотря на приветливое его обращение, вблизи словно пронизывали вас насквозь. Стерн, разговаривая со своим капитаном, никогда не мог отделаться от этого чувства. Ему это не нравилось. Каким большим и грузным казался капитан, стоявший там, наверху, рядом с карликом серангом, неизменным его спутником на этом удивительном пароходе! Чертовски нелепый oбычай! Стерн был этим недоволен. Право же, старик мог бы самостоятельно вести свое судно, не держа при себе этого бездельника туземца. Стерн с досадой пожал плечами. Что это такое? Леность или что-то другое?

Должно быть, старик шкипер с годами обленился.

Все они становятся лентяями здесь, на Востоке (Стерн знал цену своей исключительной энергии), все опускаются. Но на мостике капитан стоял высокий и очень статный; возле его локтя виднелись поношенная мягкая шляпа и темное лицо серанга, которое выглядывало из-за белой парусины, протянутой между поручнями, словно лицо маленького ребенка, стоящего у стола.

Несомненно, малаец стоял позади, ближе к штурвалу, но несоразмерность роста забавляла Стерна, как странное явление природы. Много есть диковинок не только в глубинах моря!

Стерн видел, как капитан Уолей повернул голову и сказал что-то своему серангу; ветер отнес к плечу его белую бороду. Должно быть, он приказал парню посмотреть на компас. Ну конечно! Слишком много возни – сделать шаг и взглянуть самому! Презрение Стерна к лени, расслабляющей на Востоке белых людей, все усиливалось. Иные из белых вовсе не годились бы, не будь у них под рукой этих туземцев; они потеряли всякий стыд.

Он, Стерн, слава богу, не таков! Он бы не поставил себя в зависимость от какого-то сморщенного маленького малайца. И разве можно хоть что-нибудь доверить глу-.

пому туземцу! Но, видимо, этот красивый старик думал иначе. Всегда они вместе; эта пара заставляла вспомнить о старом ките, которого всегда сопровождает маленькая рыба лоцман.

Сделав такое причудливое сравнение, он улыбнулся.

Кит со своим неразлучным лоцманом! Вот на кого похож был старик, ведь нельзя сказать, что он похож на акулу, хотя именно так назвал его мистер Масси. Но мистер Масси не помнит того, что говорит в припадке бешенства.

Стерн улыбнулся про себя, и постепенно им овладели мысли, пробужденные звуком слова "рыба лоцман", – мысли о помощи и руководстве. Слово "лоцман" говорило о доверии, о зависимости, о благодетельной услуге, оказываемой моряку, который в темноте подходит к суше, вслепую пробирается в тумане, продвигается во время шквала, когда в воздухе носятся соленые брызги, поднявшиеся с моря, а кругозор суживается, и кажется, что можно рукой дотянуться до горизонта.

Лоцман видит лучше, чем посторонний человек, ибо хорошо знает местность; это знание, словно более острое зрение, помогает ему уловить очертания мелькнувшего предмета, проникнуть сквозь завесу тумана, опускающуюся над землей во время шторма. Лоцман точно определяет контуры берега, затянутого туманным покровом, находит опознавательные знаки, наполовину погребенные в беззвездной ночи, как в могиле. Он узнаёт, ибо уже знает. Не дальнозоркость, но более надежные данные помогают лоцману определять положение судна, а от правильного определения зависят доброе имя человека и спокойствие его совести, оправдание оказанного ему доверия, да и его собственная жизнь – она редко принадлежит ему целиком – и скромная жизнь других людей, которых где-то глубоко любят, быть может, и чья жизнь так же ценна, как жизнь королей, ибо всех их подстерегает тайна. Знания лоцмана дают успокоение и уверенность командиру судна. Однако серангу, которого Стерн сравнил с рыбой лоцманом – спутницей кита, нельзя было приписать солидных знаний. Как он мог их приобрести?

Эти два человека, белый и коричневый, пришли на судно вместе, в один и тот же день; и, конечно, белый человек узнает за неделю больше, чем туземец за месяц. Серанг приставлен к шкиперу и как будто приносит какую-то пользу, – как рыба лоцман помогает киту. Это бросалось в глаза. Но зачем? Зачем? Рыба лоцман... лоцман... Если тут дело не в знании, то...

Открытие Стерна было сделано. Оно показалось ему отвратительным, противореча его понятию о чести и представлению о людях. Это грандиозное открытие затрагивало уверенность в том, что возможно и чего не может быть в мире; словно солнце вдруг стало синим и осветило новым, зловещим светом природу и людей. Действительно, в первый момент Стерн почувствовал дурноту, как будто – кто-то его ударил под ложечку; на секунду даже цвет моря словно изменился, показался иным его блуждающему взгляду; он испытал мимолетное ощущение неустойчивости, точно земля начала вращаться в другую сторону.

За этим потрясением последовало вполне естественное недоверие к сделанному открытию, – недоверие, до известной степени его успокоившее. Он тяжело вздохнул, и равновесие было восстановлено. Но затем в течение целого дня он то и дело отрывался от своих занятий, снова переживая пароксизм изумления. Он останавливался и покачивал головой. Сомнения рассеялись так же быстро, как и первое волнение, и в течение следующих двадцати четырех часов он ни на секунду не мог заснуть. За обедом (он сидел в конце стола, накрытого для белых на мостике), словно зачарованный, он смотрел на капитана Уолея, сидевшего напротив. Он следил, как старик медленно поднимал руку и подносил кусок ко рту с таким видом, как будто всякая пища потеряла для него вкус и он понятия не имеет о том, что ест. Капитан ел, как сомнамбула. "Страшное зрелище!" – думал Стерн. Он следил, как Уолей подолгу сидит неподвижно, безмолвный и грустный, а большая смуглая рука его лежит на столе около его тарелки. Потом Стерн замечал, что привлекает внимание обоих механиков, сидевших по правую и по левую его руку. Тогда он спешил закрыть рот и, мигая, опускал глаза в тарелку. Страшно было смотреть на этого старика, а еще стра-шнее знать, что ему, Стерну, достаточно произнести два-три слова, чтобы тот, если можно так выразиться, взлетел на воздух. Стерну нужно было только повысить голос и сказать одну коротенькую фразу, и, однаKOj это простое действие казалось столь же невозможным, как попытка передвинуть солнце. Старик мог есть устрашающе машинально, но Стерн – во всяком случае, в тот вечер – не в силах был проглотить ни куска, так он был возбужден.

С тех пор у него было время привыкнуть к напряженным часам трапезы. В первый день он бы этому не поверил; но привычка – вот что самое главное. Однако неожиданность открытия препятствовала его торжеству.

Он чувствовал себя как человек, который ищет заряженное ружье, чтобы проложить себе дорогу в жизни, и случайно натыкается на мину, совсем готовую для взрыва.

Обладатель такого оружия становится нервным и озабоченным. Стерн не имел ни малейшего желания взлететь на воздух и в то же время не мог отделаться от мысли, что взрыв каким-то образом повредит и ему.

Это смутное предчувствие сначала его удерживало.

Теперь он в состоянии был есть и спать с этим страшным оружием под рукой и знать его силу. Отнюдь не умозаключения привели его к открытию; когда его осенила эта мысль, в памяти всплыли бесчисленные факты, на которых он раньше останавливался лишь мимоходом. Странные неуверенные интонации глубокого голоса; молчание, надетое словно броня; медленные, как бы осторожные движения; неподвижность, словно человек, которого он наблюдал, боялся даже воздух потревожить; каждый знакомый жест, каждое слово, произнесенное в присутствии Стерна, каждый подслушанный вздох – все это приобрело особое значение, важный смысл.

По мнению Стерна, каждый день на "Софале" был буквально насыщен доказательствами, неопровержимыми доказательствами. По ночам он в одной пижаме прокрадывался из своей каюты на палубу в поисках новых улик и около часа, быть может, простаивал босиком внизу, у мостика, неподвижный, как столб, поддерживавший тент.

В тех местах, где плавание не связано с какими-либо трудностями, капитан каботажного судна редко выходит во время своей вахты на мостик; обычно серанг исполняет его обязанности; в открытом море, когда не нужно менять курс, серангу поручают вести судно. Но этот старик, казалось, не в силах был оставаться внизу, в каюте. Должно быть, он не мог спать. И не удивительно. Это была еще одна улика. Иногда в молчании, окутавшем судно, которое скользило по спокойному темному морю, Стерн слышал, как над его головой тихий голос нервно окликал:

– Серанг!

– Тюан?

– Ты внимательно следишь за компасом?

– Да, тюан.

– Судно идет по курсу?

– Да, тюан.

– Хорошо. И помни мой приказ, серанг; ты должен следить за рулевым и смотреть в оба – так, как если бы меня не было на мостике.

Серанг отвечал ему, затем тихий разговор обрывался, и еще более глубокое молчание спускалось на судно.

Дрожь охватывала Стерна, спина у него начинала ныть от долгого стояния, и он крадучись пробирался назад, в свою каюту, находившуюся у левого борта. Все его сомнения давно рассеялись; от потрясения, связанного с открытием, остался лишь какой-то страх. Не страх перед человеком, которого он мог уничтожить несколькими словами, но страх и негодование при мысли о безрассудной скупости (разве это могло быть чем-нибудь иным?!), о мрачном и безумном решении ради нескольких лишних долларов пренебречь простейшими правилами морали и восстать против приговора судьбы.

Слава богу, во всем мире вам не найти второго такого человека. В его обмане было что-то дьявольски смелое, и это заставляло призадуматься.

Еще кое-какие соображения приходили ему на ум, заставляя его действовать осмотрительно и со дня на день откладывать разоблачение. Теперь ему казалось, что легче было бы высказаться немедленно, как только открытие было сделано. Он почти сожалел о том, что сразу не поднял шума. Но его остановила чудовищность факта; он сам едва мог его осмыслить, не говоря уже о том, чтобы сообщить о нем другим. Кроме того, имея дело с таким отчаянным парнем, ничего нельзя было предвидеть. Речь шла не о том, чтобы его устранить (эту цель можно было считать достигнутой) , но чтобы самому занять его место. Как ни дико было это предположение, но старик еще мог дать бой. У человека, решившегося на такое мошенничество, хватит смелости на что угодно; этот человек восстал, так сказать, против господа бога. Он был чудовищем, способным скандалить до тех пор, пока не вышвырнет его, Стерна, с парохода и окончательно не погубит его карьеру на Востоке. Но если вы хотите выдвинуться, приходится идти на риск.

Иногда Стерну казалось, что в прошлом он был слишком робок, не решаясь действовать; а еще хуже было то, что в настоящее время он не знал, какой шаг следует предпринять.

Злобная неприступность Масси обескураживала. Она являлась неведомым фактором в игре. Вы не могли сказать, что скрывалось за этими оскорбительными выпадами. Можно ли положиться на человека с таким характером? Стерн не сомневался в своей личной безопасности, но страшно боялся, как бы Масси не повредил его видам на будущее.

Самого себя он, конечно, считал человеком исключительно наблюдательным, но к тому времени он слишком долго жил своим открытием. Ни на что иное он не обращал внимания, и наконец ему пришло в голову, что обман слишком очевиден, чтобы остальные могли его не заметить.

На борту "Софалы" находилось четверо белых. Джек, второй механик, был слишком туп, чтобы заметить что-либо, происходившее за пределами его машинного отделения.

Оставался Масси, судовладелец, – заинтересованная особа, – чуть не помешавшийся от забот. Стерн видел и слышал достаточно, чтобы понять, какие у него заботы. Масси, вечно раздраженный, казалось, не замечал осторожных подходов Стерна. А ведь тот мог сообщить как раз то, что ему было нужно. Но можно ли договориться с таким человеком? Это все равно, что войти в логовище тигра, держа в руке кусок сырого мяса. Очень возможно, что он вас растерзает в благодарность за все ваши хлопоты. Действительно, Масси всегда грозил это сделать. Сознавая настойчивую необходимость действовать и в то же время не видя возможности не рисковать, Стерн по ночам что-то бормотал и метался без сна на своей койке, словно в приступе лихорадки.

Такие происшествия, как сегодня, когда судно едва не село на мель, чрезвычайно тревожили Стерна. Он боялся, как бы случайная катастрофа не разрушила его плана. Когда Масси находился на мостике, старик, по мнению Стерна, должен был подтянуться и держать себя в руках. Но с ним дело действительно обстояло очень скверно. На этот раз даже Масси осмелился указать на промах. Стерн, стоявший внизу, у трапа, слышал его визгливые и неприкрашенные упреки. К счастью, Масси был глупой скотиной и не понимал, в чем дело. Впрочем, вина его не так уж велика; только умный человек способен был открыть причину. Тем не менее нужно действовать, не откладывая. Старика хватит ненадолго.

– Я могу загубить свою жизнь из-за этой дурацкой игры, не говоря уже о карьере, – сердито бормотал себе под нос Стерн, когда старший механик, сгорбившись, обогнул застекленный люк и скрылся из виду. – Да, несомненно, – размышлял он. – Но если выпалить все, что знаешь, дело от этого ни на шаг не подвинется. Напротив, все планы рухнут.

Стерн опасался новой неудачи. Он подозревал, что здесь, на Востоке, товарищи его недолюбливают; необъяснимая неприязнь, ибо им он ничего дурного не сделал. Зависть, должно быть. Люди всегда преследуют умного парня, который не скрывает своего стремления выдвинуться.

Исполнять свой долг, рассчитывая на благодарность этой скотины Масси, было бы чистейшим безумием. Масси дрянной человек. Порочный! Трусливый! Дрянь! Скотина, лишенная проблеска человеческих чувств; даже простого любопытства у него нет, а то бы он хоть как-нибудь реагировал на все намеки Стерна... Такая бесчувственность казалась чуть ли не таинственной. Стерн считал, что глупость Масси, доведенного до отчаяния, превосходила бестолковость всех прочих судовладельцев.

Стерн, размышляя о затруднениях, связанных с глупостью Масси, позабыл обо всем. Он тупо, не мигая, смотрел на доски палубы.

Легкий трепет, пробегавший по всему кузову судна, был заметнее на этой безмолвной реке, затененной и тихой, как лесная тропа. "Софала" ровно скользила вперед, миновав прибрежный болотистый пояс, заросший мангровыми деревьями. Здесь берега были выше и круче, а огромные деревья спускались к самой воде. Там, где поток размыл берег, видны были глубокие коричневые срезы и переплетенные корни, которые словно вели борьбу под землей; . а в воздухе тоже шла борьба за жизнь между ветвями, перепутанными и увитыми сетью ползучих растений. На фоне плотной завесы из листьев кое-где выделялись стволы, похожие на огромные темные колонны, вздымающиеся к небу; изредка открывалось в зеленой стене рваное отверстие, как бы пробитое пушечным ядром, и сквозь это отверстие проглядывали непроницаемый мрак и вековая тень девственного леса. Стук машин раздавался, словно удары метронома, отбивающего ритм необъятного молчания; западный берег отбрасывал тень на реку, а дым из трубы, кружась, оседал за кормой судна, растягивая над темной водой тонкую сумеречную вуаль; на всем протяжении реки между двумя поворотами вода, приостановленная приливом, казалась стоячей.

Тело Стерна, точно пригвожденное к месту, дрожало с ног до головы, отзываясь на вибрацию судна; изредка раздавалось внизу, под его ногами, бряцание железа или громкий крик. Справа верхушки деревьев ловили лучи низко стоящего солнца, и как будто излучали свой собственный золотисто-зеленый свет, мерцавший вокруг верхних ветвей; ветви казались черными на фоне синего неба, которое нависло над руслом реки, словно крыша палатки. Пассажиры, ехавшие в Бату-Беру, стоя на коленях, скатывали свои постели из циновок, связывали узлы, защелкивали замки деревянных сундучков. Какой-то разносчик, с лицом, изрытым оспой, запрокинул голову и влил себе в горло последние капли из глиняной бутылки, а затем спрятал ее в узел с одеялами. Торговцы группами стояли на палубе и вполголоса разговаривали. Сторонники одного маленького раджи с побережья широколицые простодушные молодые парни в белых штанах и круглых белых бумажных Шапках – на корточках сидели у люка и жевали бетель, отчего рот у них был ярко-красный, словно они отведали крови. Их цветные саронги были наброшены на бронзовые плечи; копья, сложенные в кучу возле босых ног, напоминали связку сухого бамбука. Тонкий бледный китаец засунул под мышку свой объемистый сверток, завернутый в листья, и нетерпеливо смотрел вперед.

Странствующий царек тер зубы куском дерева и выплевывал за борт струю прозрачной воды. Жирный раджа дремал в ободранном кресле... А по обеим сторонам вставали за каждым поворотом параллельными рядами две стены из листьев; они были нерушимо плотны, и на вершине истаивали в туманность, переходя в бесчисленные тонкие ветви, молодые нежные ветви, отделенные от седых стволов, в перистые ползучие растения, застывшие, как серебряные брызги. Нигде не видно было ни признака просеки или человеческого жилья; только на обнаженном конце мыса, в тени стройных древовидных папоротников виднелась разрушенная старая хижина на сваях; ее бамбуковые стены, казалось, рухнули под ударами палки. Дальше показалось каноэ, полускрытое нависшими кустами, в котором сидели мужчина и женщина рядом с кучей зеленых кокосов. Когда "Софала" прошла мимо, челнок беспомощно закачался на волнах, похожий на странное сооружение пустившихся в плавание предприимчивых насекомых, каких-нибудь странствующих муравьев. Две стеклянные водяные складки расходились от кормы "Софалы" во всю ширь реки и тянулись вслед за пароходом вверх по течению, с журчаньем разбиваясь коричневой пеной у тинистых берегов.

"Я должен забавить эту скотину Масси взяться за ум, – подумал Стерн. Положение становится слишком нелепым. Этот старик сидит себе там, на мостике, – толку от него никакого; с таким же успехом он мог бы лежатьв в могиле, – а серанг ведет судно. Да, вот именно. Ведет судно! Занимает место, которое по праву принадлежит мне. Я должен заставить эту скотину взяться за ум. И я это сделаю немедленно..."

Когда помощник резко шагнул вперед, маленький коричневый полуголый мальчик с большими черными глазами и амулетом, висевшим на шее, пришел в панический ужас. Он бросил банан, который жевал, и уткнулся в колени серьезного смуглого араба в развевающейся одежде, восседавшего, словно библейский персонаж, на желтом сундучке, перевязанном веревкой из переплетенного индийского тростника. Отец с невозмутимым видом опустил руку и успокоительно погладил бритую головку.

XI

Стерн шел по палубе, разыскивая старшего механика.

Джек, второй механик, спускавшийся по трапу в машинное отделение и все еще вытиравший руки, посмотрел на него с непонятной усмешкой; на грязном, хмуром лице сверкнули белые зубы. Масси нигде не было видно. Стерн тихонько постучал в дверь его каюты, потом приблизил лицо к вентилятору и сказал:

– Я должен с вами поговорить, мистер Масси. Уделите мне одну-две минуты.

– Я занят. Не стойте под дверью.

– Но послушайте, мистер Масси...

– Уходите. Слышите? убирайтесь вон... на другой конец судна... Убирайтесь вон... – Масси понизил голос: – К черту!

Стерн выждал, потом спокойно сказал:

– Дело срочное. Когда вы освободитесь, сэр?

Ответом было энергичное:

– Никогда!

Тут Стерн с очень решительной физиономией повернул ручку.

В каюте мистера Масси – узкой, с одной койкой – сильно пахло мылом. Сор был выметен, пыль с вещей стерта, и каюта имела вид сурово-опрятный, не столько голый, сколько бесплодный; она казалась не столько угрюмой, сколько бездушной и лишенной человечности, подобно палате госпиталя, или, вернее (принимая во внимание ее небольшой размер), подобно чистенькому убежищу крайне бедного, но примерного человека. Ни одна фотография не украшала переборок; ни одна принадлежность костюма, ни одна фуражка не висела на медных крючках. Каюта была выкрашена в бледно-голубой цвет; два морских сундука с железными висячими замками, в парусиновых чехлах, заполняли пространство под койкой. Одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть все четыре угла и выскобленный пол. Бросалось в глаза отсутствие неизменного диванчика; крышка умывальника из тикового дерева казалась герметически закрытой, так же как и крышка конторки, стоявшей у переборки в ногах койки; матрас, тонкий, как блин, был накрыт потертым одеялом с вылинявшей красной каймой; тут же лежала сетка от москитов, которую растягивали в тех случаях, когда приходилось проводить ночь в гавани. Нигде ни клочка бумаги, не видно было ни лишней пары ботинок на полу, ни сору, ни пыли; не было даже следов пепла от трубки: когда имеешь дело с ярым курильщиком, отсутствие пепла возмущает, как проявление крайнего лицемерия. Сиденье старого деревянного кресла; единственного в каюте, блестело, словно его натерли воском, чтобы скрыть его ветхость, – так долго оно служило. Завеса из листьев на берегу, как бы развертываясь в круглом отверстии иллюминатора, пропускала колеблющуюся паутину из света и тени.

Стерн, придерживаясь одной рукой за дверь, просунул голову и плечи. Изумленный этим вторжением, Масси, который-решительно ничего не делал, молча вскочил.

– Не ругайтесь! – быстро прошептал Стерн. – Я не желаю слушать ругань. Я думаю только о вашем благе, мистер Масси.

Последовала пауза, как бы насыщенная крайним изумлением. Казалось, оба лишились дара речи. Затем помощник развязно заговорил:

– Вы просто представить себе не можете, что происходит на борту вашего судна. Вам это и в голову не придет.

Вы слишком добры, слишком... честны, мистер Масси, чтобы подозревать кого-нибудь в таком... У вас волосы встанут дыбом!

Oн ждал, какое это произведет впечатление: Масси, казалось, был ошеломлен и ничего не понимал. Он только проводил ладонью по угольно-черным прядям волос, будто приклеенным поперек темени. Внезапно переменив тон, Стерн заговорил конфиденциально и дерзко:

– Не забудьте, что осталось только шесть недель...

(Тот тупо на него смотрел.) Так что вам, во всяком случае, скоро понадобится капитан.

Тут только Масси вздрогнул и, казалось, готов был взвизгнуть, словно этот намек опалил его, как докрасна раскаленное железо. Страшным усилием воли он сдержался.

– Понадобится капитан, – повторил он медленно и язвительно. – Кому понадобится капитан? Вы осмеливаетесь мне говорить, что я нуждаюсь в вас мошенниках-моряках, – чтобы вести мое судно? Вы и вам подобные много лет выезжали на моей спине! Мне легче было бы выбросить мои деньги за борт. Лентяи, негодные обманщики! Хорошее судно обойдется без любого из вас! Он скрипнул зубами, а затем процедил: – Дурацкий закон требует иметь на судне капитана.

Между тем Стерн собрался с духом.

– И дурацкие страховые общества требуют того же, – небрежно бросил он. – Но это к делу не относится. Я хочу задать вопрос: не подойду ли я вам, сэр? Я не говорю, что вы не можете провести пароход вокруг света не хуже нас, моряков. Вам я не стану говорить, что это дело трудное. – Тут он захохотал отрывисто и фамильярно. – Но таков уж закон – не я его писал. Человек я энергичный, ваш образ мыслей мне.понятен, и ваши привычки, мистер Масси, я за это время изучил. Я не стану напускать на себя важность, как этот... э... этот ленивый старик, там, на мостике.