Текст книги "Изгнанник"

Автор книги: Джозеф Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

ЧАСТЬ II

I

Свет и зной упали на селение, пасеки и реку, словно низверженные гневной рукой. Земля лежала беззвучная, недвижимая и блестящая под обвалом горящих лучей, уничтоживших всякий звук и всякое движение, поглотивших все тени, задушивших всякий вздох. Ничто живое не смело противиться ясности этого безоблачного неба, не смело восстать против гнета этого великолепного и жестокого солнца. Сила и воля, тело и ум были бессильны и старались спрятаться перед натиском небесного огня. Только хрупкие бабочки, дети солнца, прихотливые мучители цветов, отважно порхали на воле, и их мимолетные тени витали роями над поникшими чашечками, легко бежали по блеклой траве или скользили по сухой потрескавшейся земле. Не слышалось ни звука в этом жарком полудне, только тихий шепот реки, которая спешила вперед своими быстринами и водоворотами, и сверкающие волночки гнались друг за другом к надежным глубинам, к прохладному убежищу моря.

Олмэйр, распустив рабочих на дневной отдых, быстро бежал через двор с маленькой дочкой на плече, торопясь в тень своей веранды. Он опустил сонного ребенка на широкое сиденье качалки, подложив подушку, вытащенную из гамака, и некоторое время смотрел на него нежными и задумчивыми глазами. Ребенок, усталый и горячий, неловко двигался, зевал и смотрел на него туманным взглядом дремотного утомления. Олмэйр поднял с пола сломанный веер из пальмовых листьев и стал осторожно обмахивать разгоряченное личико девочки. Ее веки вздрогнули, и Олмэйр улыбнулся. Ответная улыбка на миг оживила ее отяжелевшие глаза, вырыла ямочку в мягком очертании щеки; потом веки вдруг опустились, раскрытые губы издали долгий вздох и она заснула глубоким сном с улыбкой, не успевшей еще сойти с лица.

Олмэйр тихо отошел, взял одно из деревянных кресел, поставил его у перил и сел со вздохом облегчения. Он оперся локтями о перекладину и, опустив подбородок на сжатые руки, устремил рассеянный взор на реку, на пляску солнца по бегущим водам. Мало-помалу лес на том берегу уменьшался, словно опускаясь ниже уровня реки. Очертания колебались, утончались, растворялись в воздухе. Теперь перед его глазами была только сплошная волнующаяся синева, большое, пустое небо, темнеющее по временам… Куда девалось солнце… Глаза закрывались, открывались, закрывались снова.

– Олмэйр!

Он вздрогнул всем телом и выпрямился, обеими руками схватившись за перила и растерянно мигая.

– Что? Что такое? – бормотал он, озираясь, j – Я здесь, Олмэйр, внизу.

Полуподнявшись, Олмэйр посмотрел через перила и снова опустился, тихо свистнув от удивления.

– Привидение, ей-богу! – воскликнул он про себя.

– Будете вы меня слушать или нет? – продолжал снизу сиплый голос, – Можно мне подняться, Олмэйр?

Олмэйр встал и оперся руками о перила.

– Не смейте! – сказал он тихо, но внятно. – Не смейте! Ребенок спит здесь. И я не желаю ни слушать вас, ни говорить с вами.

– Вы должны меня выслушать. Дело важное.

– Не для меня, я полагаю.

– Нет. Для вас. Очень важное.

. – Вы всегда были лгуном, – помолчав, снисходительно ответил Олмэйр. – Всегда! Я помню прежнее. Иные считали, что нет человека тоньше, чем вы, но меня вам не удалось провести. Не совсем. Я никогда не верил вам вполне, мистер Виллемс.

– Я признаю вашу высокую проницательность, – ответил Виллемс с презрительным нетерпением. – Выслушав меня, вы ее лишний раз обнаружите. Вы пожалеете, если откажетесь.

– Ах, шутник вы этакой! – насмешливо сказал Олмэйр. – Ну, так и быть, идите наверх. Идите, только не шумите там, внизу; вы, чего доброго, схватите солнечный удар и умрете у моего порога. Я не охотник до трагедий. Идите!

Не успел он договорить, как голова Виллемса показалась над уровнем пола, затем стали постепенно подниматься плечи и, наконец, он предстал перед Олмэйром во весь рост, – переодетый призрак некогда довереннейшего агента самого богатого из коммерсантов на островах. На нем была запачканная и изодранная куртка; ниже пояса он был одет в изношенный и полинялый саронг. Когда он сбросил шляпу, показались его длинные, лохматые волосы, прилипшие клочьями к потному лбу и свисавшие на глаза, которые глубоко мерцали в своих впадинах, словно искры в черной золе потухшего костра. Неопрятная борода торчала из провалов его загорелых щек. Рука, которую он протянул Олмэйру, была неуверенна. Когда-то твердый, теперь увядший рот свидетельствовал о душевных страданиях и физическом истощении. Он был бос. Олмэйр следил за ним спокойно и хладнокровно.

– Так, – проговорил он, не принимая протянутой руки Виллемса, которая немедленно опустилась.

– Я пришел… – начал было Виллемс.

– Это я вижу, – перебил его Олмэйр. – Вы бы меня не огор чили, если б и не доставили мне этого удовольствия. Вы отсут ствовали пять недель, если не ошибаюсь. Я отлично без вас об ходился. Теперь вы снова здесь, и вид У вас не из привлекатель ных.

– Дайте же мне сказать! – воскликнул Виллемс.

– Не орите так. Вы не в лесу с вашими… друзьями. Здесь дом культурного человека. Белого человека. Поняли?

– Я пришел… – снова начал Виллемс, – я пришел ради вашего и моего блага.

– У вас такой вид, как будто вы пришли ради хорошего обеда, – откликнулся невозмутимый Олмэйр. Виллемс безнадежно махнул рукой. – Разве они вас плохо кормят, – продолжал он хладнокровно издеваться, – эти, как их звать, эти новые ваши родственники? Старый слепой мошенник, наверное, в восторге от вас? Вы знаете, это был главный разбойник и убийца в этих морях? Скажите, вы поверяете друг другу свои тайны? Скажите – ка мне, Виллемс, убили вы кого-нибудь в Макассаре или только стащили что-нибудь?

– Это неправда! – разгорячился Виллемс. – Я только брал в долг… Они все врут… Я…

– Ш-ш!.. – остановил его Олмэйр, указывая взглядом на спящего ребенка, – Так, значит, вы воровали, – продолжал он с тихим ликованием, – Я так и думал, что было что-нибудь в этом роде. А здесь вы воруете опять?

В первый раз Виллемс поднял глаза на Олмэйра.

– Да не у меня. Я-то ничего не потерял, – продолжал Олмэйр с насмешливой торопливостью, – Но эта девушка. Ведь вы ее украли. Вы не заплатили за нее старику. Ведь теперь это уже не его добро?

– Перестанете вы, Олмэйр?

Что-то в тоне Виллемса заставило Олмэйра остановиться. Он посмотрел внимательнее на стоящего перед ним человека и не мог не возмутиться его внешним видом.

– Олмэйр, – продолжал Виллемс, – выслушайте меня. Если вы человек, вы меня выслушаете. Я страдаю ужасно – и из-за вас.

Олмэйр приподнял брови.

– В самом деле? Как так? Вы бредите, – небрежно сказал он.

– Ах, да вы же ничего не знаете, – прошептал Виллемс. – Она ушла. Ушла, – повторил он, со слезами в голосе, – ушла два дня тому назад.

– Не может быть! – воскликнул изумленный Олмэйр. – Ушла! Я об этом ничего не слышал. – Он разразился сдержанным смехом. – Вы ей успели наскучить? Знаете, это не делает вам чести, почтеннейший мой соотечественник.

Виллемс, как будто не слыша его, прислонился к одной из колонн, поддерживающих крышу, и смотрел на реку.

– Вначале, – прошептал он мечтательно, – моя жизнь была подобна виденью рая или ада, уж не знаю чего. Но с той поры, как она ушла, я знаю, что такое гибель, что такое мрак. И я шаю, что значит быть заживо разорванным на куски. Вот что я чувствую.

– Вы можете вернуться и снова жить у меня, – холодно сказал Олмэйр. – Как-никак Лингард, которого я называю своим отцом и уважаю, как отца, оставил вас на моем попечении. Вам было угодно уйти. Прекрасно. Теперь вы желаете вернуться. Пусть будет так. Я вам не друг. Я действую за капитана Лингарда.

– Вернуться? – возбужденно повторил Виллемс, – Вернуться к вам и бросить ее? Вы думаете, я сошел с ума? Без нее! Да что вы за человек, наконец! Думать, что она двигается, живет, дышит, и не на моих глазах. Ведь я ревную ее к ветру, который се обвевает, к воздуху, которым она дышит, к земле, которую ласкают ее ноги, к солнцу, которое видит ее сейчас, пока я… Я не видел ее уже два дня – два дня.

Сила его чувства произвела на Олмэйра некоторое впечатление, но он сделал вид, что зевает.

– Вы меня изводите, – проворчал он, – Почему вы пошли не за ней, а сюда?

– Почему?

– Вы не знаете, где она? Она не может быть далеко. Ни одно туземное судно не выходило из этой реки вот уже две недели.

– Нет, не далеко. Я скажу вам, где она. Она в усадьбе у Лакамбы.

И Виллемс пристально посмотрел на Олмэйра.

– Фью! Паталоло ничего не давал мне знать об этом. Странно, – сказал Олмэйр в раздумье. – А вы боитесь этой сволочи? – прибавил он, помолчав.

– Я – бояться?

– Тогда, вероятно, забота о вашем достоинстве мешает вам отправиться за ней туда, мой высокомерный друг? – спросил Олмэйр с насмешливым вниманием. – Как это благородно с вашей стороны!

Наступило короткое молчание; затем Виллемс сказал спокойно:

– Вы – дурак. Я бы охотно ударил вас.

– Это не страшно, – небрежно ответил Олмэйр, – для этого вы слишком слабы. У вас вид изголодавшегося человека.

– Я как будто ничего не ел эти два дня, а может быть, и дольше – не помню. Да это и не важно. Во мне тлеют горячие уголья, – произнес Виллемс. – Посмотрите. – И он обнажил руку, покрытую свежими рубцами. – Я сам кусал себя, чтобы заглушить этой болью огонь, который горит вот тут!

Он сильно ударил себя кулаком в грудь, пошатнулся от соб ственного удара, свалился на близ стоящий стул и медленно за крыл глаза.

– Отвратительная рисовка! – бросил Олмэйр свысока. – И что в вас находил отец? Вы так же достойны уважения, как куча мусора.

– И это вы смеете так говорить! Вы, продавший свою душу за несколько гульденов, – устало проговорил Виллемс, не от крывая глаз.

– Нет, не так дешево, – сказал Олмэйр, но в смущении остановился. Вскоре, однако, он овладел собой и продолжал: – Но вы, вы потеряли свою душу ни за что ни про что; швырнули ее под ноги проклятой дикарке, которая сделала вас тем, что вы теперь, и которая убьет вас очень скоро своей любовью или своей ненавистью. Вы только что говорили про гульдены. Вы подразумевали, вероятно, деньги Лингарда. Так вот, что бы я ни продал и за сколько бы ни продал, вы – последний человек, которому я позволю вмешиваться в мои дела. Даже отец, даже капитан Лингард, и тот не захотел бы теперь дотронуться до вас даже щипцами; даже десятифутовым местом…

– Олмэйр, – решительно сказал Виллемс, вставая, – я хочу открыть торговлю в этих местах. И вы меня устроите. Мне требуется помещение и товар, может быть, немного денег. Прошу вас дать мне и то и другое.

– Не угодно ли еще чего-нибудь? Может, этот костюм? – спросил Олмэйр, расстегиваясь. – Или мой дом, мои сапоги?

– В конце концов это естественно, – продолжал Виллемс, не обращая никакого внимания на Олмэйра, – естественно, что она ждет положения, которое… И я отделался бы от этого старого прохвоста, и тогда…

Он остановился, его лицо озарилось мечтательным восторгом, и он устремил глаза вверх. Своей изнуренной фигурой и своим потрепанным внешним видом он напоминал живущего в пустыне аскета, который находит награду за отречение от мира в ослепительных видениях. Затем он вдохновенно продолжал:

– Тогда я имел бы ее только для себя одного, и она жила бы вдали от своих, под моим влиянием. Я воспитывал бы ее, обожал, смягчал. – Какое счастье! А затем, затем я ушел бы с ней в какое-нибудь уединенное место, далеко от всех, кого она знает, и стал бы для нее всем миром! Всем миром!

Внезапно его лицо преобразилось. Глаза блуждали еще некоторое время, а затем сделались сразу твердыми и спокойными.

– Я уплатил бы вам до последнего цента, – сказал он деловым тоном, с ноткой прежней самоуверенности. – Мне не пришлось бы соперничать с вами. Я ведь займу только место мелких туземных торговцев. У меня есть некоторые планы, но пока это все неважно. Капитан Лингард одобрит это, я уверен. И наконец, это только заем, так как я буду находиться всегда под рукой. Вы ничем не рискуете.! – Ах! Капитан Лингард одобрит! Он одоб…

Олмэйр стал задыхаться. Он пришел в ярость от одной мысли, что Лингард может что-нибудь сделать для Виллемса. Его лицо побагровело. Он стал выкрикивать ругательства. Виллемс холодно смотрел на него.

I – Уверяю вас, Олмэйр, – сказал он мягко, – я имею твердые основания для моей просьбы.

– Какая наглость!

– Поверьте мне, Олмэйр, ваше положение не так твердо, как вы полагаете. Какой-нибудь недобросовестный соперник сможет подорвать вашу торговлю в один год. Это было бы разорением. Продолжительное отсутствие Лингарда кое-кого ободряет. Я ведь много слышал последнее время. Мне делали разные предложения… Вы здесь очень одиноки. Даже Паталоло…

– К черту Паталоло! Я здесь хозяин.

– Но разве вы не видите, Олмэйр…

– Вижу. Я вижу перед собой загадочного осла, – гневно перебил Олмэйр. – Что значат ваши замаскированные угрозы? Уж не думаете ли вы, что я ничего не знаю? Они ведут интриги уже годами – и ничего не случилось. А рабы кружились за этой рекой целые годы, а я по-прежнему здесь единственный торговец; я здесь хозяин. Вы принесли мне объявление войны? В таком случае – от себя лично! Я знаю всех своих врагов. Мне следовало бы убить вас, но вы не стоите пули, вас следует раздавить палкой, как змею.

Голос Олмэйра разбудил девочку, которая поднялась с резким криком. Он кинулся к качалке, схватил ребенка на руки, понес его, наступил на лежащую на полу шляпу Виллемса и, спихнув ее яростно с лестницы, завопил:

– Убирайтесь вон. Убирайтесь!

Виллемс пробовал что-то сказать, но Олмэйр закричал на него:

– Вон! Вон! Вон! Не видите вы разве, что путаете ребенка, чучело вы этакое! Не плачь, крошка, – успокаивал он свою дочурку в то время, как Виллемс спускался вниз. – Гадкий, злой человек никогда не вернется сюда. Он будет жить в лесах, и если он только осмелится подойти к моей девочке, папа убьет его – вот так!

Он ударил кулаком по перилам, чтобы показать, как он убьет Виллемса, и, посадив успокоившегося ребенка к себе на плечо, указал свободной рукой на удаляющуюся фигуру своего гостя.

– Смотри, дорогая, как он убегает. Ну, не смешной ли он? Деточка, крикни ему вслед: «Свинья!» Крикни ему вслед.

Серьезное выражение детского личика исчезло в смеющихся ямочках, под длинными ресницами, на которых еще блестели недавние слезы, засияли большие глаза. Она крепко ухватилась за волосы Олмэйра одной рукой, а другой стала весело махать, крича изо всех сил, ясно и отчетливо, как птичка: – Свинья! Свинья! Свинья!

II

В усадьбе Лакамбы полупотухшие уголья разгорелись снова, и легкие струйки ветерка разнесли по воздуху ароматный запах горящего дерева. Проснулись люди, дремавшие в тени в часы послеобеденного зноя, и тишина большою двора оживилась бормотанием полусонных голосов, покашливанием и зевотой.

Лакамба вышел на террасу своего дома и сел, потный, полусонный и сердитый, на деревянное кресло. Сквозь открытую дверь доносилась тихая воркотня женщин, трудившихся у станка над тканью для праздничной одежды Лакамбы. Справа и слева от него на гибком бамбуковом полу спали на циновках или сидели, протирая глаза, те члены его свиты, которые имели право в часы жары пользоваться домом своего господина, благодаря знатному происхождению или верной службе.

Мальчик лет двенадцати – личный прислужник Лакамбы – сел на корточках у его ног и подал серебряную коробку с бетелем. Лакамба медленно открыл ее и оторвал часть зеленого листа. Вложив в него щепотку птичьего клея, крупицу гамбира и кусочек арекового ореха, он скрутил все это одним ловким движением. Затем остановился со свертком в руке и позвал недовольным басом:

– Бабалачи!

Один из слуг повернулся к Лакамбе и лениво произнес:

– Он у слепого Омара.

Бабалачи пошел к Омару только после обеда. Он был всецело поглощен одной заботой: осторожно воздействовать на чувствительность старого пирата и умело обойти вспыльчивость Аиссы. Когда он выходил из своей бамбуковой хижины, расположенной среди других в усадьбе Лакамбы, сердце его было полно тяжелой тревоги и сомнений в успехе задуманной интриги. Он подошел к маленькой калитке в ограде, отделявшей довольно большой дом, отведенный, по приказанию Лакамбы, Омару и Аиссе. Лакамба предполагал дать лучшее жилище своему главному советчику Бабалачи, но после совещания в заброшенной пасеке, где Бабалачи раскрыл перед ним свои планы, они оба решили, что новый дом должен вначале приютить Омара и Аиссу, после того, как они согласятся уйти от раджи или будут похищены оттуда, – смотря по обстоятельствам. Бабалачи нисколько не тужил о том, что его переселение в новое жилище пока не может состояться. Этот дом стоял немного в стороне, в задней части двора, где помещалась женская половина. Единственное сообщение с рекой происходило через большой передний двор, всегда полный вооруженных людей и бдительных глаз. Позади строения простиралось ровное пространство рисовых полей, окаймленных непроницаемой стеной девственного леса и зарослей, такой густой, что только пуля – да и то выпущенная на близком расстоянии – могла бы сквозь нее пробиться.

Бабалачи тихо проскользнул в маленькую калитку и, закрывая ее, тщательно закрепил запор. Перед домом была утоптанная площадка, гладкая, как асфальт. С правой стороны, на некотором расстоянии от большого дома, был поставлен маленький шалаш, горел костер – горсть горячих угольев среди белого пепла. Старая женщина – какая-то скромная родственница одной из жен Лакамбы, прислуживающая Аиссе – сидела, скорчившись, у огня и, подняв тусклые глаза, безучастно посмотрела на Бабалачи.

Бабалачи обвел двор острым взглядом своего единственного глаза и, не глядя на старую женщину, пробормотал вопрос. Женщина молчаливо протянула дрожащую, худую руку к шалашу. Бабалачи сделал несколько шагов по направлению к двери и остановился.

– О туан Омар, Омар безар! Это я, Бабалачи.

В хижине послышались слабые стоны, затем покашливание и прерывистые неясные звуки жалобного бормотанья. Ободренный этими признаками жалкой жизни, Бабалачи вошел в дом. Немного времени спустя он вышел оттуда, ведя с величайшей осторожностью слепого Омара, который держался обеими руками за его плечи. Бабалачи подвел своего старого вождя к сиденью под деревом. Лучи заходящего солнца осветили белую фигуру старика и туповатое лицо с разрушенными зрачками; лицо неподвижное, как пожелтевший от старости известняк.

– Близко ли солнце к закату? – уныло спросил Омар.

– Очень близко, – ответил Бабалачи.

– Где же я? Почему увели меня с того места, которое я знал и где я, слепой, мог двигаться без опасения? Солнце близко к закату, а я не слышал ее шагов с самого утра! Два раза сегодня чужая рука давала мне пищу. Почему? Почему? Где она?

– Она близко, – сказал Бабалачи.

– А он? – запальчиво продолжал Омар, понижая голос, – Где он? Не здесь! Не здесь! – повторил он, поворачивая голову из стороны в сторону, как будто пытаясь кого-то увидеть.

– Нет! Он теперь не здесь, – успокоил его Бабалачи. Затем, после паузы, тихо продолжал: – Но он скоро вернется.

– Вернется! О коварный! Он вернется? Я трижды проклял его, – закричал Омар.

– Он, несомненно, проклят, – согласился Бабалачи умиротворяюще, – но все-таки он будет здесь в очень непродолжительном времени, – это я знаю!

– Ты коварен и вероломен. Ведь я сделал тебя великим.

Прежде ты был мусором под моими ногами, даже меньше, чем мусором, – повторил Омар.

– Я много раз воевал рядом с тобой, – спокойно сказал Бабалачи.

– Зачем пришел он? – продолжал Омар. – Ты послал его? Зачем он пришел осквернить воздух, которым я дышу, насмеяться над моей жалкой участью, отвратить ее душу и похитить ее тело? Она стала жестокой со мной, неумолимой и скрытной, как скалы, о которые разбиваются корабли. – Он глубоко вздохнул, некоторое время боролся со своим гневом и вдруг ослабел, – Я голодал, – продолжал он хнычущим голосом, – я часто терпел голод и холод и был всеми забыт. Никого не было около меня. Она часто забывала обо мне, а мои сыновья умерли, а этот человек – неверный и пес. Зачем он пришел? Ты показал ему дорогу?

– Он нашел дорогу сам, о вождь храбрых, – сказал Бабалачи печально, – Но я узнал, как их уничтожить, а нас возвеличить. И если я не ошибаюсь, то ты скоро не будешь больше голодать. Настанет мир для нас, слава и счастье.

– И завтра я умру, – с горечью пробормотал Омар.

– Кто знает? Это начертано с начала мира, – задумчиво прошептал Бабалачи.

– Не пускай его сюда! – воскликнул Омар.

– Он не может миновать своей судьбы, – продолжал Бабалачи. – Он вернется, и мы с тобой превратим в прах могущество людей, которых всегда ненавидели. Они будут бороться друг с другом и оба погибнут.

– И ты увидишь все это, а я…

– Верно! – проговорил Бабалачи с сожалением, – Для тебя жизнь есть мрак.

– Нет! Пламя! – воскликнул старый араб, приподнимаясь и снова падая на сиденье. – Пламя того, последнего дня! Я все еще вижу его – последнее, что я видел! Я слышу грохот разверзшейся земли, когда они все погибли. А теперь я живу только для того, чтобы быть игрушкой в руках коварного злодея, – вдруг с непоследовательной раздражительностью добавил он.

– Ты все еще мой господин, – смиренно сказал Бабалачи. – Ты очень мудр, и в мудрости своей ты будешь говорить с Сеид Абдуллой, когда он придет сюда. Ты будешь с ним говорить так, как тебе советовал я, твой слуга, человек, который много лет сражался по правую руку от тебя. Я узнал, что Сеид Абдулла будет здесь сегодня ночью, может быть, поздно. Потому-то такие вещи нужно держать в тайне, чтобы не узнал о них белый человек, торговец, живущий выше по реке. Абдулла будет здесь перед рассветом, если аллах позволит.

Бабалачи говорил с устремленным вниз глазом и заметил присутствие Аиссы только тогда, когда, перестав говорить, поднял голову. Аисса подошла так тихо, что даже Омар не услышал се шагов. Она стояла перед ним с тревогой в глазах и с полураскрытыми губами, как будто собираясь что-то сказать, но, повинуясь знаку Бабалачи, промолчала. Омар сидел погруженный в думы.

– Так, так, – сказал он наконец слабым голосом. – Не мне учить тебя мудрости, о Бабалачи! Мне ли говорить, чтобы Абдулла доверился белому человеку! Я ничего не понимаю. Их матери ведьмы, а отец сатана. Ведьмины дети! Ведьмины дети! – бессвязно забормотал он. Но после короткого молчания он вдруг спросил твердым голосом: – Скажи, лукавый, сколько белых находится здесь?

– Их здесь двое. Два белых человека для взаимного уничтожения, – с живостью ответил Бабалачи.

– И сколько останется их еще? Сколько? Скажи мне, ты, который мудр.

– Падение одного врага – уже утешение для несчастного, – наставительно произнес Бабалачи. – Они на всех морях, и только премудрость всевышнего знает их число. Но ты будешь знать, что некоторые из них страдают.

– Скажи мне, Бабалачи, умрут они? Умрут они оба? – спросил Омар в внезапном волнении.

Аисса зашевелилась, Бабалачи предостерегающе поднял руку.

– Они умрут, конечно, – сказал он твердо, бросая на девушку решительный взгляд.

– Но пусть они умрут скоро! Чтобы я мог провести рукой по их лицам, когда аллах сделает их неподвижными.

– Если такова их судьба и твоя, – ответил Бабалачи без запинки. – Бог велик.

Сильный припадок кашля скорчил Омара, и он стал покачиваться взад и вперед, сопя и охая. Затем он в изнеможении прислонился к дереву.

– Я один, я один, – жаловался он, водя кругом дрожащими руками, – Есть тут кто-нибудь? Мне страшно в этом незнакомом месте.

– Я рядом с тобой, о вождь храбрых, – сказал Бабалачи, слегка касаясь его плеча, – Всегда рядом с тобой, как в те дни, когда мы оба были молоды и оба шли в бой.

– Разве было такое время, Бабалачи? – дико спросил Омар, – Я забыл. Умру я, и не останется человека, неустрашимого человека, который мог бы рассказать о подвигах своего отца. Была тут одна женщина! Женщина! Она покинула меня ради неверного пса. Рука милосердого тяжела на моей голове. О горе мне. О стыд!

Успокоившись немного, он спросил:

– Солнце село, Бабалачи?

– Оно теперь не выше, чем самое высокое дерево, которое мне видно отсюда, – ответил Бабалачи.

– Час молитвы, – сказал Омар, пытаясь встать.

Бабалачи помог ему, и они медленно направились к шалашу Омар остался ждать извне, а Бабалачи вошел в шалаш и вскоре вышел, таща за собой молитвенный коврик. Из медного тазика он вылил воды для омовения на протянутые руки Омара и бережно помог ему встать на колени. Затем, когда Омар пробормотал первые слова молитвы и положил первый поклон по направлению к священному городу, Бабалачи неслышно подошел к Аиссе, все время стоявшей неподвижно.

Аисса посмотрела в упор на одноглазого мудреца.

Их взгляды на мгновение скрестились. Бабалачи казался смущенным; внезапным быстрым движением она схватила его за руку и указала на заходящий диск, пылавший без лучей в трепетном вечернем тумане.

– Третий закат солнца! Последний! А его нет здесь, – прошептала она, – Что ты сделал, обманщик? Что же ты сделал?

– Я сдержал свое слово, – пробормотал Бабалачи с горечью. – Сегодня утром Буланги отправился в лодке искать его. А в третьем часу я отправил еще вторую лодку с четырьмя гребцами. Человек, о котором ты тоскуешь, дочь Омара, может прийти, когда ему будет угодно…

– Но его нет!.. Я ждала его вчера, сегодня. Завтра я отправлюсь!

«Только мертвая», – сказал Бабалачи про себя… – Разве ты сомневаешься в своей власти над ним, – продолжал он громче, – ты, которая для него прекраснее гурии седьмого неба? Он твой раб.

– Раб убегает иногда, – сказала она угрюмо, – и тогда хозяин должен отправиться в погоню за ним!

– Ты хочешь жить и умереть, как нищая? – нетерпеливо спросил Бабалачи.

– Мне это все равно, – воскликнула она, ломая руки. Черные зрачки ее широко открытых глаз дико блуждали.

– Ш-ш! – остановил ее Бабалачи, указывая на Омара, – Но неужели ты думаешь, что он сам захочет жить, как нищий, даже с тобой?

– Он велик, – горячо сказала она, – Он презирает вас всех! Он настоящий мужчина.

– Тебе это лучше знать, – проворчал Бабалачи с беглой улыбкой, – но помни, женщина с сильным сердцем, если хочешь удержать его, будь для него, как великое море для жаждущих, – бесконечной мукой и безумием.

Он умолк, и оба они тихо смотрели на землю, и некоторое время ничего не было слышно, кроме треска огня и молитвенных возгласов Омара, прославлявшего бога – своего бога, и веру – свою веру. Вдруг Бабалачи наклонил голову, прислушиваясь. Глухой шум на дворе перешел в явственные крики среди гула каких-то голосов. То замирая, то усиливаясь, звуки вдруг внезапно оборвались. Аисса и Бабалачи вздрогнули.

Sr – Подожди, – крепко схватив девушку за руку, сказал он шепотом.

Быстро отворилась маленькая дверь в ограде, отделявшей двор Лакамбы от дома Омара, и появился Лакамба с расстроенным лицом и обнаженной саблей в руке. Конец его чалмы волочился за ним по земле, куртка была расстегнута. Он тяжело перевел дыхание, прежде, чем смог говорить.

, – Он приехал на лодке Буланги, – сказал он, – и вначале шел спокойно, как вдруг его охватило слепое бешенство белых, и он кинулся на меня. Я был в большой опасности. Слышишь ты это, Бабалачи? Неверный пытался ударить меня по лицу своей нечистой рукой… Шесть человек держат его теперь.

Новые крики прервали речь Лакамбы. Сердитые голоса вопили:

– Держи его! Вали его! Бей его по голове!

Вдруг крики прекратились, и после секунды страшного молчания раздался голос Виллемса, выкрикивающий проклятия по – малайски, по-голландски и по-английски.

– Слушайте, – проговорил Лакамба дрожащими губами, – он хулит своего бога. Его речи похожи на неистовый лай бешеной собаки. Его надо убить!

– Дурак! – пробормотал Бабалачи, взглянув на Аиссу, которая, повинуясь держащей ее руке, стояла, сверкая глазами, со стиснутыми зубами и раздувающимися ноздрями, – Сегодня третий день, и я сдержал свое обещание, – прошептал он тихо. – Помни, – прибавил он предостерегающе, – ты должна сделаться для него желанной, как море для жаждущего! А теперь, – добавил он громче, выпуская ее и отступая назад, – иди, бесстрашная дочь, иди!

Стремительно и бесшумно, как стрела, Аисса бросилась из ограды и исчезла во дворе. Лакамба и Бабалачи услыхали возобновившуюся суматоху и ясный голос девушки:

– Отпустите его!

Затем, в миг затишья, имя Аиссы слилось в одном грозном крике, резком и пронзительном, заставившем их невольно содрогнуться. Старый Омар повалился на ковер и слабо застонал. Лакамба презрительно посмотрел по направлению человеческих голосов, но Бабалачи, улыбаясь через силу, протолкнул его через узкий проход в ограде и, пройдя за ним, быстро закрыл калитку.

Старуха, все время стоявшая на коленях у костра, встала, боязливо оглянулась и спряталась за дерево. Калитка большого двора распахнулась от неистового удара, и Виллемс ворвался с Аиссой на руках. Он влетел, как вихрь, прижав девушку к груди; ее руки обвивали его шею, голова откинулась назад, глаза были закрыты, и длинные волосы почти касались земли. Они промелькнули на мгновение при свете огня, затем Виллемс перешагнул через доски и исчез со своей ношей в дверях большого дома.

Внутри ограды и извне царила тишина. Омар лежал, опершись на локоть, с испуганным лицом и закрытыми глазами. Он имел вид человека, замученного странными сновидениями.

– Что это такое?.. Да помогите же! Помогите мне встать! – взывал он слабым голосом.

Старая ведьма, спрятавшаяся в тени, смотрела мутными глазами на дверь большого дома, не обращая внимания на его зов. Он еще некоторое время прислушивался, потом рука его поднялась, и, со вздохом отчаяния, он упал на ковер.