Текст книги "Прыжок за борт"

Автор книги: Джозеф Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

ГЛАВА XI

Он слушал меня, склонив голову к плечу, а я еще раз увидел проблеск света сквозь туман, в котором протекала его жизнь. Свеча горела тускло и трещала под стеклянным колпаком; то был единственный источник света, позволявший мне видеть Джима. За его спиной была темная ночь и яркие звезды, их блеск уводил взоры в темноту еще более густую, однако какая– то таинственная вспышка, казалось, осветила для меня его мальчишескую голову, словно в этот момент юность его на секунду вспыхнула и погасла.

– Вы очень добры, вы так хорошо меня слушаете, – сказал он. – Мне легче. Вы не знаете, что это для меня значит. Вы не знаете…

Казалось, ему не хватало слов. На момент я увидел его очень отчетливо. Он был одним из тех юношей, каких вам приятно видеть около себя, вам хочется представлять самого себя в юности таким, как он; одна его внешность пробуждает те иллюзии, которые вы считали забытыми, угасшими, но близость иного пламени их оживляет, они бьются где-то глубоко-глубоко, дают свет, тепло!.. Да, тогда я увидел его на момент… и это было не в последний раз.

– Вы не знаете, как много значит для человека в моем положении, когда тебе верят, когда ты можешь говорить откровенно, с тем, кто старше тебя. Это так тяжело… так ужасно несправедливо… и так трудно понять.

Туман снова сгустился вокруг него. Не знаю, каким я представлялся ему стариком и насколько казался мудрым. Но в ту минуту я чувствовал себя вдвое старше и действительно мудрым. Но, увы, бесполезной мудростью. Конечно, только у тех, кто связан с морем, сердца широко распахиваются навстречу юности, стоящей у черты, – юности, что взирает блестящими глазами на сверкающую гладь, которая является лишь отражением их взгляда, полного огня. Какая великолепная неясность таится в ожиданиях, которые каждого из нас увлекли к морю, какая жажда приключений! А эти приключения – наша неотъемлемая и единственная награда! То, что мы получаем… ну, об ном мы не говорим; но может ли хоть один из нас сдержать улыбку? В жизни на море, только в ней одной иллюзия – подлинная реальность, лишь здесь все вначале – иллюзия, и нигде разочарование не наступает так быстро, а подчинение не бывает более полным. Не все ли мы начинали, стремясь только к одному, кончали, зная только об одном, и проносили сквозь 1›ид отвратительных дней воспоминание о тех же чарах? Неудивительно, что мы ощущаем узы братства, когда тяжелый удар надает на одного из нас; и помимо содружества на море нас связывает иное, более широкое чувство, – чувство, которое влечет взрослого человека к ребенку.

Он сидел передо мной, веря, что возраст и мудрость найдут, чем спасти от мучительной истины; он дал мне заглянуть в оною душу, и я увидел юношу, попавшего в дьявольскую переделку, услыхав о которой седобородые старцы будут торжественно покачивать головами, скрывая улыбку. А он размышлял о смерти. Да, об этом ему приходилось думать, ибо он считал, что спас свою жизнь, когда все очарование ее потонуло в ту ночь имеете с судном. Что может быть более естественным? Было трагично и немного смешно вслух взывать к состраданию, и чем я был лучше всех остальных, чтобы отказать ему в жалости? И пока я глядел на него, клубы тумана затянули просвет, и раздался его голос:

– Я был так растерян… кто мог ожидать того, что произошло? Это не похоже было на сражение.

– Да, – согласился я.

Он как-то изменился, словно внезапно возмужал.

– Не было уверенности, – прошептал он.

– А! Так вы не были уверены, – сказал я.

Слабый вздох, вспорхнувший, словно птица в ночи между нами, умиротворил меня.

– Да, не был, – мужественно признался он. – Это как-то походило на ту чертовскую историю, какую они изобрели: не ложь и в то же время не правда. Настоящую ложь сразу узнаешь. А во всем этом ложь от правды отделяло нечто более тонкое, чем лист бумаги.

– А вам нужно было больше? – спросил я. Но, кажется, я говорил так тихо, что он не слышал моих слов. Он выставил свой довод с таким видом, словно жизнь – сеть тропинок, разделенных пропастями. Голос его звучал рассудительно.

– Допустим, что я не… я хочу сказать, допустим, я бы остался на борту судна. Отлично. Долго бы я там продержался? Скажем, минуту, полминуты. Послушайте, ведь тогда казалось очевидным, что через тридцать секунд я буду за бортом; и вы думаете, я бы не завладел первым, что попалось бы мне под руку: веслом, спасательным кругом, решеткой, – чем угодно. Вы бы так не поступили?

– Чтобы спастись, – вставил я.

– И я хотел бы спастись, – воскликнул он. – А этого желания не было, когда я… – он передернулся, словно готовясь проглотить какое-то отвратительное лекарство… – прыгнул… – произнес он с судорожным усилием, а я пошевельнулся на стуле, будто его напряжение передалось мне.

– Вы мне не верите? – вскричал он. – Клянусь!.. Черт возьми! Вы меня сюда позвали, чтобы я говорил и… вы сказали, что будете верить.

– Конечно, я верю, – поспешил я сказать серьезным тоном, сразу его успокоившим.

– Простите, – бросил он. – Конечно, я бы не говорил об этом с вами, если бы вы не были порядочным человеком. Я должен был знать… Я… я тоже порядочный человек…

– Да, да, – поспешно проговорил я.

Он посмотрел на меня внимательно из-под полуопущенных век, потом медленно отвел взгляд.

– Теперь вы понимаете, почему я в конце концов не… не покончил с собой. Я не боялся того, что сделал. Ведь если бы я и остался на судне, я приложил бы все силы, чтобы спастись. Бывало, что люди держались на воде – в открытом море несколько часов, и их подбирали целыми и невредимыми. Я мог продержаться дольше, чем многие другие. Сердце у меня здоровое.

Он вынул из кармана правую руку и ударил себя кулаком в грудь; удар прозвучал, как заглушённый выстрел в ночи.

– Да, – сказал я.

Он задумался, слегка расставив ноги и опустив голову.

– Один волосок, – пробормотал он, – один волосок отделял одно от другого. И в то время…

– В полночь не легко разглядеть волосок, – вставил я (признаюсь – раздраженно). Вы понимаете, что я подразумеваю под солидарностью людей одной профессии? Я был против него озлоблен, словно он обманул меня – отнял у меня прекрасный случай укрепить иллюзию, лишил общую нашу жизнь последнего ее очарования.

– И поэтому вы покинули судно немедленно.

– Прыгнул, – резко поправил он меня. – Прыгнул, заметьте! – повторил он, придавая этому слову какое-то особое значение. – Быть может, тогда я не видел. Но в этой лодке времени у меня было достаточно, а света сколько угодно. И размышлять я мог. Никто бы не узнал, конечно, но от этого мне было не легче. Вы и этому должны поверить. Я не хотел этого разговора… Нет… Да… Не стану лгать… Я хотел его, единственное, чего я хотел! Вы думаете, что вы или кто-нибудь другой мог бы заставить меня говорить, если бы я… Я не боюсь слов. И думать я не боялся. Я не собирался бежать. Сначала… ночью, если бы не эти парни, я, может быть… Нет, клянусь! Этого удовольствия я не намерен был им доставить. Они придумали целую историю и, пожалуй, в нее верили. Но я знал правду и должен был жить с нею, победить ее один. Я не хотел подчиняться такой проклятой несправедливости! В конце концов что это доказывало? Я hi.ni чертовски подавлен. Жизнь мне надоела, сказать вам по правде, но что толку было отступать таким образом? Я думаю… N думаю, что это не был бы конец…

Он ходил взад и вперед, но, произнеся это последнее слово, остановился передо мной.

– А как думаете вы? – спросил он пылко.

Последовала пауза, и вдруг я почувствовал такую глубокую и (›с (надежную усталость, словно его голос пробудил меня от сна п нернул из странствий по бескрайней пустыне, необъятность которой истерзала мою душу и истомила тело.

– Не был бы конец, – упрямо пробормотал он немного спустя. – Нет! Нужно было это пережить… одному пережить… ждать другого случая… найти…

ГЛАВА XII

Тихо было вокруг. Ни звука. Туман его эмоций простирался между нами, как будто взбудораженный его борьбой, и в просветы этой нематериальной завесы я четко видел его перед собой, взывающего ко мне, видел, словно символическую фигуру на картине. Прохладный ночной воздух, казалось, давил на мое тело, тяжелый, как мраморная плита.

– Понимаю, – прошептал я, чтобы доказать себе, что могу преодолеть овладевшую мною немоту.

– «Эвондэль» подобрал нас как раз перед восходом солнца, – заметил он. – Он шел прямо на нас. Нам оставалось только сидеть и ждать. – После долгой паузы он бросил: – Они рассказали свою историю. – И снова спустилось тяжелое молчание. – Тут только я понял, на что я пошел, – добавил он.

– Вы ничего не сказали? – прошептал я.

– Что мог я сказать? – спросил он так же тихо… – Легкий толчок. Застопорили судно. Выяснили, что оно повреждено. Приняли меры, чтобы спустить шлюпки, не вызывая паники. Когда была спущена первая шлюпка, налетел шквал и судно пошло ко дну… Как свинец… Что могло быть еще яснее… – он опустил голову, – и еще страшнее?

Губы его задрожали; он смотрел мне прямо в глаза.

– Я прыгнул – не так ли? – спросил он уныло. – Вот что я должен был пережить. Вся история значения не имела…

На секунду он сжал руки, поглядел направо и налево во мрак.

– Словно обманывали мертвых, – пробормотал он, заикаясь.

– А мертвых не было, – сказал я.

Тут он ушел от меня – только так я могу это описать. Я увидел, что он подошел вплотную к балюстраде. Несколько минут он стоял там, словно наслаждаясь чистотой и спокойствием ночи. От цветущего кустарника в саду поднимался в сыром воздухе резкий аромат. Он подошел ко мне быстрыми шагами.

– И это тоже не имело значения, – сказал он с непоколебимым упорством.

– Может быть, – согласился я, чувствуя, что понять его не смогу. В конце концов, что я знал?

– Погибли они или нет, но я не мог отступать, – сказал он. – Я должен был жить, не так ли?

– Да, пожалуй, если стать на вашу точку зрения, – промямлил я.

– Я был рад, конечно, – небрежно бросил он, словно думая о чем-то другом. – Огласка, – произнес он медленно и поднял голову. – Знаете, какова была моя первая мысль, когда я услышал? Я почувствовал облегчение. Облегчение при мысли, что эти крики… Я вам говорил, что слышал крики? Нет? Ну, так я их слышал. Крики о помощи… они неслись вместе с дождем. Воображение, должно быть. И, однако, я едва могу… Как глупо… Остальные не слыхали. Я их потом спрашивал. Они все ответили отрицательно. Нет? А я их слышал даже тогда! Мне следовало бы знать… но я не думал – я только слушал. Слабые крики… день за днем. Потом этот маленький полукровка подошел ко мне и заговорил: «Патна»… Французская канонерка… Привели на буксире в Эден… Расследование… Управление порта… Дом для моряков… позаботились о помещении для вас…» Я шел с ним и наслаждался тишиной. Значит, никаких криков не было. Значит, только воображение. Я должен был ему верить. Больше я уже ничего не слышал. Интересно, долго бы я это выдержал. Ведь становилось все хуже… я хочу сказать – громче.

Он задумался.

– И я ничего не слышал. Ну, что же, пусть будет так. Но огни! Огни исчезли. Мы их не видели. Их не было. Если б они были, я поплыл бы назад… вернулся бы и стал кричать… молить, чтобы они взяли меня на борт… У меня был бы шанс… Вы сомневаетесь? Откуда вы знаете, что я чувствовал?.. Какое право имеете вы сомневаться?.. Я и без огней едва этого не сделал… понимаете?

Голос его упал.

– Не было ни проблеска света, ни проблеска, – грустно продолжал он. – Разве вы не понимаете, что, если бы огонь был, вы бы меня здесь не видели? Вы меня видите – и сомневаетесь.

Я отрицательно покачал головой. Эти огни, скрывшиеся из виду, когда лодка отплыла не больше чем на четверть мили от судна, вызвали немало разговоров. Джим утверждал, что ничего не было видно, когда прекратился ливень, и остальные говорили то же капитану «Эвондэля». Конечно, люди усмехались. Один старый шкипер, сидевший возле меня на суде, защекотал мне ухо своей седой бородой и прошептал: «Разумеется, они /пут».

В действительности не лгал никто – даже первый механик, настаивавший на том, что огонь на ноке мачты упал, словно прошенная спичка. Во всяком случае, то была ложь не сознательная. Человек с больной печенью, торопливо оглянувшись через плечо, легко мог увидеть падающую искру. Никакого света они не видели, хотя находились вблизи судна, и могли объяснить это явление лишь тем, что судно затонуло. Это было очевидно и действовало успокоительно. Предвиденная катастрофа, так быстро наступившая, оправдывала их поспешность. Не чудо, что они не искали другого объяснения.

Однако истина была очень проста, и как только Брайерли намекнул о ней, суд перестал заниматься этим вопросом. Если вы помните, судно было остановлено и лежало на воде, повернувшись носом в ту сторону, куда держало курс; корма его была высоко, а нос опущен, так как вода заполнила переднее отделение трюма. Когда шквал ударил в корму, судно вследствие неправильного положения на воде покатилось под ветер так круто, как будто лежало на якоре. В результате все огни были в одну секунду заслонены от лодки, находившейся с подветренной стороны.

Очень возможно, что если бы эти огни не исчезли, они бы подействовали как немой призыв. Их мерцание, затерянное в темноте нависшею облака, проявило бы таинственную силу человеческого взгляда, который может пробудить чувство раскаяния и жалости. Огни бы взывали: «Я еще здесь… здесь!..» А больше не может сказать взгляд самого жалкого человеческого существа. Но судно от них отвернулось, словно презирая их судьбу; оно покатилось под ветер, чтобы упрямо глядеть в лицо новой опасности – открытому морю; этой опасности оно странно избежало для того, чтобы закончить свои дни на кладбище судов, как будто ему было суждено умереть под ударами молотков.

Каков был конец, предназначенный паломникам, я не знаю, но мне известно, что ближайшее будущее привело к ним около девяти часов утра французскую канонерку, возвращавшуюся на родину. Отчет ее командира был предан огласке. Канонерка немного свернула с пути, чтобы выяснить, что случилось с пароходом, который, погрузив нос, застыл на неподвижной туманной поверхности моря. На гафеле развевался перевернутый флаг, – серанг догадался выбросить на рассвете сигнал бедствия, но коки, как ни в чем не бывало, готовили обед на носу. Палубы были запружены, словно загон для овец; люди сидели на перилах, толпились на мостике; сотни глаз впивались в канонерку, и ни звука не было слышно, словно на устах всех этих людей лежала печать молчания.

Француз-капитан окликнул судно, не добился вразумительного ответа и, удостоверившись через подзорную трубу, что люди на палубе не похожи на зачумленных, решил послать лодку. Два офицера поднялись на борт, выслушали серанга, попытались расспросить араба и ровно ничего не поняли, но, конечно, было очевидно, что произошла катастрофа. Они очень были удивлены, обнаружив труп белого человека, лежащий на мостике.

«Fort intrigu6s par се cadavre» – сильно заинтересованы этим трупом, – как сообщил мне много лет спустя один пожилой французский лейтенант, с которым я встретился случайно в Сиднее, в каком-то кафе. Он прекрасно помнил дело «Патны». Замечу, что это дело удивительно противостояло забывчивости людей и все смывающему времени; казалось, в нем была какая – то жуткая жизненная сила, оно не умирало в памяти людей, и слова о нем срывались с языка. Я имел сомнительное удовольствие сталкиваться с воспоминаниями об этом деле часто, годы спустя, за тысячи миль от места происшествия; оно всплывало неожиданно в беседе, обнаруживалось в самых отдаленных намеках. Вот, например, и сегодня вечером речь зашла о нем. А ведь я здесь единственный моряк. У меня эти воспоминания не умерли. Но если двое людей, друг с другом не знакомых, но знающих о «Патне», встретятся случайно в каком-нибудь уголке земного шара, между ними непременно завяжется разговор об этой катастрофе.

Раньше я никогда не встречался с этим французом, а через час распрощался с ним навсегда; казалось, он был не особенно разговорчив – спокойный, грузный парень в измятом кителе, сонно сидевший над стаканом с какой-то темной жидкостью. Погоны его слегка потускнели, гладко выбритые щеки были желты; он имел вид человека, нюхающего табак. Не знаю, занимался ли он этим, но такая привычка была бы ему к лицу. Началось с того, что он протянул мне через мраморный столик номер «Хом Ньюс», который мне не был нужен. Я поблагодарил. Мы обменялись несколькими замечаниями, совершенно незаметно завязался разговор, и француз сообщил мне, как они были «заинтригованы этим трупом». Выяснилось, что француз был одним из офицеров, поднявшихся на борт.

В кафе, где мы сидели, можно было получить самые разнообразные иностранные напитки, имевшиеся в запасе для заглядывающих сюда морских офицеров. Француз глотнул из стакана темную жидкость, похожую на лекарство, – вероятно, это был самый невинный cassis к Геаи, – и, глядя в стакан, слегка покачал головой.

– Impossible de comprendre – vous concevez, – сказал он как – то небрежно и в то же время задумчиво.

Да, я легко мог себе представить, как трудно им было понять. На канонерке никто не говорил по-английски настолько, чтобы разобраться в истории, рассказанной серангом. Вокруг двух офицеров поднялся шум.

– Нас обступили стеной. Толпа стояла вокруг этого мертве– к» (uutour de се mort), – рассказывал он. – Приходилось заниматься самым неотложным делом. Эти люди начинали волноваться… Parbleu!

Своему командиру он посоветовал не прикасаться к перегородке – слишком ненадежной она казалась. Быстро раздобыли пни два кабельтова и, взяв «Патну» на буксир, потащили ее вперед кормой. Это было не так глупо, ибо руль слишком поднимался над водой, чтобы можно было им воспользоваться, а этот маневр ослаблял давление на переборку, которая требовала, как им разился он, крайне осторожного обращения (6xigeait les plus С, rands menagements).

Я невольно подумал о том, что мой новый знакомый, должно быть, имел решающий голос в совещании о том, как поступить с «Патной». Он производил впечатление человека не очень расторопного, но на него можно было положиться, к тому же он был подлинный моряк. Но сейчас, сидя передо мной со сложенными на животе толстыми руками, он походил на одного из деревенских священников – спокойных, нюхающих табак и внимающих исповеди крестьян. Ему бы следовало носить потертую черную сутану, застегнутую до самого подбородка, а не китель со жгутами и бронзовыми пуговицами. Его широкая грудь мерно поднималась и опускалась, пока он рассказывал мне, что го была чертовская работа, и я-де, как моряк (en votre quality de marin), легко могу это себе представить. Закончив фразу, он слегка наклонился всем корпусом в мою сторону и, выпятив бритые губы, с присвистом выдохнул воздух.

– К счастью, – продолжал он, – море было гладкое, как этот стол, и ветра было не больше, чем теперь здесь…

Тут я заметил, что здесь действительно невыносимо душно и жарко. Лицо мое пылало, словно я был еще молод и умел смущаться и краснеть.

«Naturellement» они направились в ближайший английский порт, где и сняли с себя ответственность, bien merci…

Он раздул свои плоские щеки.

– Заметьте (notez bien), – все время, пока мы тянули их на буксире, два матроса стояли с топорами у канатов, чтобы перерезать их в случае, если судно…

Он опустил тяжелые веки, поясняя смысл этих слов.

– Чего вы хотите! Делаешь то, что можешь (on fait се qu'on peut), – на секунду он ухитрился выразить покорность на своем массивном неподвижном лице.

– Два матроса… тридцать часов они там стояли. Два! – он приподнял правую руку и вытянул два пальца.

То был первый жест, сделанный им в моем присутствии. Это дало мне возможность заметить зарубцевавшийся шрам на руке, след ружейной пули, а затем – словно зрение мое благодаря этому открытию обострилось – я увидел рубец старой раны, начинавшийся чуть-чуть ниже виска и прятавшийся под короткими седыми волосами на голове, – рубец от удара копьем или саблей. Снова он сложил руки на животе.

– Я пробыл на борту этой, этой… память мне изменяет (s'en va). Ah! «Pattna». C'est bien 9a. «Pattna». Merci. Как все забывается. Забавно. Я пробыл на борту этого судна тридцать часов…

– Вы! – воскликнул я.

Спокойно глядя на свои руки, он слегка выпятил губы, но на этот раз не присвистнул.

– Нашли нужным, – сказал он, бесстрастно поднимая брови, – чтобы один из офицеров остался на борту и наблюдал (pour ouvrir l'oeil)… – он вздохнул, – и сообщался посредством сигналов с канонеркой, понимаете? Таково было и мое мнение. Мы приготовили свои лодки к спуску, а я на «Патне» также принял меры… Enfin… сделали все возможное. Тридцать часов. Они дали мне чего-то поесть. Что же касается вина, то хоть шаром покати, – нигде ни капли.

Каким-то непонятным образом, не изменяя своей инертной позы и благодушного выражения лица, он ухитрился выразить свое глубокое возмущение.

– Я, знаете ли, когда дело доходит до еды и нельзя получить стакана вина… я ни к черту не годен.

Я испугался, как бы он не завел речь на эту тему, так как хотя он не пошевельнулся и глазом не моргнул, но видно было, что это воспоминание его сильно раздражало. Но он как будто тотчас же о нем позабыл. Они сдали судно «портовым властям», как он выразился. Его поразило то спокойствие, с каким судно было принято.

– Можно подумать, что такие забавные находки (drote de trouvaille) им доставляли ежедневно. Удивительный вы народ, – заметил он, прислоняясь спиной к стене.

Вид у него был такой, словно он способен был проявлять свои эмоции не более, чем куль с мукой. В то время в гавани случайно находилось военное судно и английский пароход, и он не скрыл своего восхищения тем, с какой быстротой шлюпки этих двух судов сняли с «Патны» пассажиров. Вид у него был равнодушный, даже слегка тупой, и тем не менее он был наделен той таинственной способностью производить неуловимыми средствами тот эффект, какой является последним словом искусства.

– Двадцать пять минут… по часам… двадцать пять…

Он рассказал и снова переплел пальцы, не снимая рук с живота; этот жест был гораздо эффектнее, чем воздетые к небу руки.

– Всех этих людей (tout се monde) высадили на берег… пожитки свои они забрали… На борту остался отряд морской пехоты (marins de l'Etat) и этот занятный труп (cet interessant cadavre). В двадцать пять минут все было сделано…

Опустив глаза и склонив голову набок, он как будто смако– ii.ui такую расторопность. Без лишних слов он дал понять, что cm похвала чрезвычайно ценна. Затем он сообщил мне, что, i лсдуя приказу как можно скорее явиться в Тулон, они вышли и I порта через два часа.

…Таким образом (de sorte que) многие детали этого эпизода моей жизни (dans cet 6pisode de ma vie) остались неясными.