Текст книги "Искусство учиться"

Автор книги: Джош Вайцкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Это правда, что я играл, зная, что сердце отца бьется так же бешено, как и мое собственное, – но знал и то, что он любит меня независимо от моих побед или поражений. Вполне возможно, некоторым психологам не понравится такая созависимость отца и сына, но, если вы стремитесь покорить вершину, можно и выйти за рамки традиционных представлений. Бывали большие турниры, тяжелые климатические условия, завершающие усилия, для которых отчаянно требовались все силы и вдохновение, какие только можно было мобилизовать, а затем требовалось еще вернуться в нормальное состояние. Одно можно утверждать наверняка: при любых обстоятельствах отец всегда был на моей стороне, на все сто процентов.

Отдохнув месяц на Бимини, мой отец развил бурную деятельность и организовал матч между мной и лучшим игроком острова. Он боялся, что я слишком долго не практикуюсь в игре, а кроме того, ему просто не терпелось опять посмотреть, как я играю. Я не так уж стремился принять участие в этом матче – предпочитал рыбачить и нырять за лобстерами. Шахматы все еще казались мне тяжелым бременем, но идея чемпионата Бимини казалась безопасной и увлекательной. Мы выяснили, кто этот парень, и назначили ему встречу в баре. У него был золотой зуб, а с шеи свисала огромная золотая цепь до самой доски – и то и другое, по всей видимости, осталось со времен торговли наркотиками. Потребовалось несколько минут, чтобы войти в игру, но затем я возродился, и старая любовь вернулась. Снова пришло чувство неизбежности, будто шахматы – часть меня, от которой невозможно избавиться. Мой восьмилетний характер этим летом закалился – я не хотел проигрывать.

Когда осенью я вернулся домой, Брюс был занят сдачей книги в печать, и на меня у него времени не оставалось. Он отменял одно занятие за другим, что стало для меня тяжелым ударом. Я проиграл, и мой учитель больше не любит меня. Так мне казалось. Когда мы все же встречались, его мысли блуждали где-то далеко и занятия оказывались сухими и отчужденными. Наверное, он был чрезвычайно занят, но я очень нуждался в нем.

Я перешел из школы Литтл Ред в престижную школу Далтона в Верхнем Ист-Сайде на Манхэттене. Перемены оказались трудными: вместо того чтобы ходить в школу пешком несколько кварталов, теперь я был вынужден долго ехать на автобусе. Я скучал по своим друзьям из Литтл Ред и чувствовал себя не в своей тарелке среди детей из богатых семей в Далтоне. Помню, как в первый раз мы вдвоем с приятелем пошли в гости к одному из своих соучеников; мне казалось, что я ступил во дворец. Там были дворецкий, и горничные, и канделябры, свисавшие с высоких потолков. Меня смутило все это великолепие, и поневоле появились мысли о том, не принадлежит ли моя семья к низшему классу. До сих пор стыдно вспоминать, как я просил отца парковаться за углом, когда он приезжал забирать меня. Я не хотел, чтобы мои друзья увидели наш побитый зеленый «Плимут» с изношенной подвеской, имевший опасную привычку перескакивать с полосы на полосу на Вестсайдском шоссе.

Моя жизнь превратилась в хаос. Шахматная жизнь разваливалась на глазах; мой учитель больше не хотел меня знать; я скучал по друзьям, а у семьи не было привратника и красивой машины. В довершение всего красивая девочка, которая нравилась мне в школе, приобрела привычку лупить меня туфелькой по голове, а я так и не понял (пока много лет спустя она мне об этом не сказала), что это было знаком взаимной симпатии. Я оказался на перепутье, и мне требовалась помощь. Несколько недель спустя Брюс понял, что механический разбор шахматных партий – совсем не то, что мне нужно, поэтому он слегка притормозил и переосмыслил систему наших занятий. Теперь на каждом занятии мы проводили несколько блиц-партий с перерывами на игру в футбол во дворе. Мы начали смеяться и общаться как нормальные люди, как на первых уроках несколько лет назад.

Я опять стал играть в шахматы с моими старыми друзьями с площади Вашингтона. Из моей игры ушло напряжение, и я вновь получал от нее удовольствие. Затем мы с Брюсом приступили к серьезной работе. Мы пытались дойти до самой сути искусства шахмат, разбирая сложные миттельшпили и эндшпили, изучая классические партии, развивая мое понимание шахматных приемов. И приступили к сложным упражнениям по визуализации, играя партии вслепую и мысленно проводя замысловатые комбинации без перемещения фигур по доске.

Шахматы стали совсем другими. В те летние месяцы я пересмотрел свою прежнюю жизнь в шахматах и решил вернуться в игру еще более сильным; теперь моя преданность шахматам была чем-то гораздо б ольшим, чем стремление к славе или развлечению. Они стали любовью, страстью и болью, толкали меня к преодолению все новых и новых препятствий. Это может показаться абсурдным, но я считаю, что только один год моей жизни, с восьми до девяти лет, был наиболее спокойным. Переживания помогала заглушить упорная работа. Я приобрел внутреннюю мотивацию и решимость. Я был лучше других детей, поэтому все время побеждал, а со взрослыми играть не приходилось, и соответствующего прессинга не было. Но теперь я понимал, что отнюдь не являюсь непобедимым. Другие дети могли стать для меня опасными соперниками.

Я по-прежнему оставался наиболее рейтинговым игроком своей возрастной группы в США, поэтому на разнообразных турнирах чувствовал колоссальное давление. Если я выигрывал, в этом не было ничего особенного, а если вдруг проигрывал, то появлялось такое чувство, будто небо рухнуло на землю. Один соперник меня особенно беспокоил. Его звали Джефф Сарвер. Это был робкий мальчик, маленький, побритый наголо, а иногда и босоногий. Он не ходил в школу: его отец занимался с ним шахматами по двенадцать часов в день. Во время игры Джефф имел привычку монотонно бубнить себе под нос: « Убью, убью, убью…» Его переполняла агрессия, но играл он блестяще, умело удерживая контроль над доской. Сразу после возвращения с летнего отдыха я зашел в Манхэттенский шахматный клуб, чтобы встретиться с Брюсом. Там за шахматной доской сидел Джефф. Он предложил мне сыграть, и я принял вызов. Поскольку я давно не практиковался, да и не ожидал ничего особенного от этой игры, ему не составило особого труда просто снести меня с доски. Несколькими месяцами позже я опять зашел в этот клуб и взял у него реванш в присутствии большой толпы, окружившей наш стол. После этого я слышал, как он несколько часов сидел в углу и плакал. Это было ужасно. С такой тяжелой ситуацией в играх со сверстниками я еще не сталкивался, поэтому для меня это стало чуть ли не концом света.

Много дней после этого я провел в своей комнате, в одиночестве разбирая шахматные партии. Иногда отец пытался отвлечь меня, соблазняя пойти поиграть в футбол или баскетбол, но мне ничего не хотелось. Слишком много всего навалилось. Родители беспокоились, что я воспринимаю шахматы слишком серьезно, и отец периодически говорил, что если я захочу бросить играть, это будет нормально. Они просто не понимали, что бросить шахматы в данном случае – не выход.

По мере приближения национального чемпионата подготовка становилась все более интенсивной. Я все лучше играл на площади Вашингтона, подпитываемый исполненными народной мудрости советами своих товарищей из парка, а также все серьезнее работал с Брюсом. Было известно, что Сарвер каждую минуту тратит на тренировочные матчи с гроссмейстерами, еще больше оттачивая свое и без того блестящее искусство игры. Он напоминал машину, уничтожавшую даже взрослых в сериях яростных блиц-партий и, более того, презрительно к ним относившуюся. Как-то раз он появился в парке на площади Вашингтона в мое отсутствие, и все мои друзья заявили, что я играю лучше него. Он засмеялся и заявил: «Джош – просто идиот!» Но они дразнили его, пока он не ушел. Шахматный мир Нью-Йорка разделился на два лагеря: его и мой. Это уже не были детские игры.

Национальный чемпионат опять проводился в Шарлотте. Я отправился на турнир вместе со всей семьей: родителями, маленькой сестренкой Катей, а также с Брюсом. Это был первый турнир, на который вместе со мной поехал учитель. По своему характеру он отнюдь не был турнирным бойцом и крайне негативно относился к тому, что дети здесь, находясь под огромным давлением соревнований, фигурально говоря, разрывают друг друга на части. Я не могу его в этом винить. Три моих близких друга из школы Литтл Ред тоже приехали на турнир вместе со своими родителями. В действительности, они не были шахматистами – они просто приехали отдохнуть. Я же был невероятно серьезен. Мне пришлось играть на первой доске, в изоляции от других детей. Родители ждали в вестибюле отеля, следя за игрой на видеомониторе вместе с толпой нервничавших пап и мам остальных участников турнира. Первая партия проходила довольно трудно, зато потом я, как крейсер, на полном ходу прошел в финал, выиграв подряд шесть партий.

К финальной игре мы с Сарвером оставались единственными участниками, одержавшими победы во всех партиях. На протяжении турнира мне доставались более сильные соперники, поэтому в случае ничьей в финале победу присудили бы мне на тай-брейке – но никто из нас и думать не хотел о ничьей.

Джефф оказался единственным юным игроком, которого я побаивался. Ходили слухи, что на протяжении всего турнира он, его отец и сестра спали в их машине. Между партиями он обычно сидел где-нибудь на полу, крепко обхватив худые колени и бросая сердитые взгляды на любого, кто пытался заговорить с ним. Он презирал других детей, называя их наглыми идиотами. Можно наговорить много неприятного о нем и его поведении, но не Джефф был в этом виноват. Его отец отличался крайне авторитарным характером с мессианскими замашками. Он направлял всю свою сумасшедшую энергию и идеи на то, чтобы создать совершенную шахматную машину. Хотя мы никогда не общались вне шахматного стола, я очень уважал Джеффа. Он любил шахматы и работал над ними больше, чем любой другой известный мне игрок. Предстояла настоящая битва.

Он играл белыми, что давало небольшое преимущество (право первого хода), особенно с учетом характера матча. Я готовил очень много дебютов для белых, поэтому, получив черные фигуры, чувствовал себя менее уверенно. Он начал игру предельно агрессивно, бросив в очень опасную атаку на мои позиции центральную пешку. Я применил индийскую защиту. Но такой комбинации мне не приходилось раньше видеть. Он делал ходы очень быстро, играя с устрашающей уверенностью, поэтому с самого начала я оказался в невыгодной ситуации. Фаланга его фигур под предводительством центральной пешки угрожала разрушить мою позицию, отбрасывая ее назад, хотя игра едва началась. Он буквально источал самоуверенность и как будто насмехался надо мной, намекая, что мне нечего делать за его шахматным столом.

Мои шансы с самого начала казались призрачными. Разыгрывая миттельшпиль, я потерял пешку, а затем пытался ограничить инициативу Джеффа путем размена некоторых фигур. Это было довольно рискованно; если у вас меньше фигур, то их дальнейший размен увеличивает преимущества соперника (представьте, в чем разница между соотношением 5 к 4 и 4 к 3 или 3 к 2, 2 к 1 и, наконец, 1 к 0 – по мере того как фигуры покидают доску, небольшое материальное преимущество становится подавляющим). Но я всегда любил эндшпиль, поэтому стремился к нему как к своему спасению. Когда мы разменяли ферзей, Джефф чуть не зарычал от удовольствия. Он был самым настоящим убийцей и держал меня за горло.

Прошло три часа с начала игры; турнирный зал опустел, и наша игра приближалась к концу. Мы остались вдвоем, но вокруг телевизионной камеры в холле, транслировавшей ход матча, собрались сотни людей. Они напряженно следили за развитием событий и гадали, кто же станет чемпионом, а кто потерпит поражение. Тишина в зале казалась мне удушающей – возможно, такой была и моя позиция. У меня оставался конь и пять пешек против слона и шести пешек соперника. Казалось, исход партии предрешен. Отчаянно пытаясь найти путь к спасению, я вспомнил свою борьбу с демонами после прошлогоднего проигрыша в последнюю минуту. Но придумать ничего не удавалось. Я вышел в ванную и заплакал. Затем умылся, собрался с духом и вернулся к игре.

Казалось, я заблудился в густых джунглях, застрял в густом подлеске, обессилев от голода и потери крови, как вдруг в чаще забрезжил луч света. Никогда не забуду свои чувства в тот момент, когда я понял, что шанс на спасение есть. В шахматах игрок иногда чувствует, что в позиции что-то есть, и только потом понимает, что именно. Кожа внезапно покрывается мурашками, чувства невероятно обостряются, как у хищников, чующих опасность или добычу. Интуиция подсказывает, что выход есть и его надо только найти, и разум включается в поиски. Я начал анализировать позицию. Очень медленно в мозгу созрел план. Необходимо разменять коня и оставшиеся пешки для того, чтобы создать позицию, при которой на доске останется только два короля – абсолютно парадоксальная идея. Я нашел невероятный для моего возраста способ спасти игру; в конце концов, я и сам не знаю, как мне это удалось.

Игра закончилась ничьей, и я стал чемпионом страны в своей возрастной группе. Выйдя потрясенным из турнирного зала, я был ошарашен радостными воплями и приветствиями огромной толпы детей и родителей, захваченных драматическими событиями в зале. Один из судей, международный гроссмейстер, спросил, почему в миттельшпиле я принял определенное решение, но я понятия не имел, о чем он говорит. Шахматы остались в каком-то другом мире. Эмоциональный накал момента потрясал. Я увидел, как из толпы детей выскользнул Джефф и подошел к отцу, а тот оттолкнул его холодным взглядом. Это было отвратительно.

ГЛАВА 3

ДВА ПОДХОДА К ОБУЧЕНИЮ

Наверное, вы уже поняли, что мир юношеских шахмат – убийственный мир. Каждый год тысячи девочек и мальчиков ставят все на карту, и каждый верит в то, что сможет стать лучшим. Слава – очень мощный стимул. Но мечты неизбежно развеиваются, сердца разбиваются, надежды большинства участников не оправдываются, поскольку на самом верху места очень мало. Конечно, примерно ту же картину можно видеть в любой сфере деятельности, где происходит борьба амбиций. Спортсмены в Малой лиге мечтают играть за свою команду в Высшей лиге. Ребята, бросающие мяч в кольцо на школьном дворе, мечтают быть похожими на Майка[7]. В мире актеров и музыкантов тоже властвуют завышенные ожидания, острая конкуренция и очень мало реальных возможностей.

Спрашивается: во-первых, какими особыми качествами обладают те, кто сумел воспользоваться немногочисленными возможностями и достичь вершины? А во-вторых, зачем это делать? Для чего стремиться к совершенству, если в конце пути, скорее всего, ждет разочарование? С моей точки зрения, ответ на эти вопросы можно найти, применяя хорошо продуманный подход, поощряющий гибкость, способность выявлять связи между разнообразными занятиями и стремление получать удовольствие от своего дела. Большинство мотивированных людей, молодых и старых, неверно выбирают подход к обучению – и, глубоко разочарованные, они оказываются на обочине, в то время как продолжающие добиваться успеха твердо держатся своего пути.

Специалисты в области возрастной психологии провели широкое исследование влияния подхода к обучению на способность учиться и усваивать материал. Ведущий исследователь в области возрастной психологии доктор Кэрол Двек указывает на различие между двумя концепциями интеллекта: теорией заданностии теорией приращения. Дети, которых родители или учителя научили мыслить в духе теории заданности, склонны использовать такие обороты, как «у меня к этому талант», и приписывать успех или провал врожденным, не поддающимся развитию способностям. Они считают свои способности к тому или иному виду деятельности или науке заданной и неизменной величиной. Дети, наученные мыслить в духе теории приращения, используют другой подход – назовем их сторонниками теории обучения.Они склонны высказываться примерно так: «Я это усвоил, потому что упорно трудился» или «Мне следовало приложить больше стараний». Ребенок, воспитываемый в духе этой теории, считает, что при условии упорного труда можно освоить даже трудный материал, что, шаг за шагом приращиваясвои знания, новичок может достичь уровня мастера.

Исследование доктора Двек показало, что сторонники теории обучения имеют гораздо больше шансов повысить уровень своей компетентности, в то время как сторонники теории заданности более склонны отказаться от попыток добиться поставленной цели. Дети, ассоциирующие успех с упорным трудом, попав в сложную ситуацию, демонстрируют ориентацию на овладение необходимыми знаниями в отличие от детей, считающих себя просто умными или глупыми, а также способными или неспособными на что-то. Вторые ориентированы на выученную беспомощность[8].

В одном на удивление глубоком исследовании с группой детей было проведено интервью, и в зависимости от результатов их разделили на сторонников теории обучения и сторонников теории заданности. Детям предложили решить ряд простых математических задач, с которыми все они успешно справились. Затем им предложили ряд очень сложных задач – слишком сложных для их возраста. Стало ясно, что сторонники теории обучения скорее взволнованы шансом отличиться, в то время как сторонники теории заданности обескуражены. Комментарии варьировались от «Ребята, ну теперь-то уж точно стоит постараться!» до «Я не настолько умен, чтобы с этим справиться». С этими задачами не справился никто из участников эксперимента, но очевидно, что при этом они приобрели совершенно разный опыт. Тем не менее самым интересным оказался третий этап исследования: всем детям еще раз предложили решить простые задачи, аналогичные тем, которые предлагались на первом этапе. Практически все сторонники теории обучения легко справились с заданием, а вот сторонники теории заданности были настолько подавлены своим провалом на предыдущем этапе, что многие из них не сумели справиться с легкими задачами. Их уверенность в себе оказалась подорвана.

Очевидно, что результаты детей никак не связаны с их интеллектуальным уровнем. Очень способные дети, воспитанные в соответствии с теорией заданности, оказываются намного менее стойкими в ситуации вызова, чем далеко не такие способные дети, воспитанные в духе теории обучения. По сути дела, наиболее способные дети больше всего страдают от чувства беспомощности, поскольку им необходимо поддерживать свой перфекционистский имидж и добиваться результата, а в ситуации вызова очень легко потерпеть поражение. Как человек, наблюдавший за очень многими талантливыми юными шахматистами, могу подтвердить справедливость вышеприведенных утверждений: некоторые очень одаренные шахматисты плохо переносят прессинг и хуже восстанавливаются после поражения.

Но каким же образом эти теории интеллекта отпечатываются в нашем мозгу? Иногда вроде бы незначительные отличия в стиле обучения или воспитания приводят к появлению колоссальных отличий в результате. Сторонникам теории заданности обычно в детстве говорили, что они действовали хорошо, если добивались успеха. Если же они терпели неудачу, то им заявляли, что они на это не способны. Представим, что ребенок получает высший балл за тест по математике, приходит домой и слышит: «Вот это да! Вот это мой сын! Какой же ты у меня умный!» На следующей неделе Джонни проваливается на тестировании по английскому языку и слышит: «Что с тобой случилось? Ты что, читать не умеешь?» или «Твоя мамочка никогда не любила читать – наверное, и тебе это не дается». Мальчик делает вывод, что у него есть способности к математике и нет – к английскому, и, что еще хуже, связывает свои оценки по обоим предметам с наличием или отсутствием врожденных способностей. В противоположность этому сторонники теории обучения получали отклики, ориентировавшие их не на результат, а на процесс. Хорошо написавшей эссе по английскому языку девочке учительница может сказать: «Отличная работа, Джули! Ты становишься настоящей писательницей! Продолжай в том же духе!» Если она плохо выполняет тест по математике, учительница может написать в тетради: «Если постараешься немного больше, то в следующий раз сдашь тестирование хорошо. Если что-то непонятно, обращайся за консультацией после уроков – я для этого здесь и нахожусь!» Джули учится связывать упорный труд с успехом и понимает, что, приложив достаточно усилий, может стать первой ученицей по любому предмету. Учеба представляется ей увлекательным путешествием, а учительница – благожелательным помощником, способствующим ее росту. Джонни считает, что математика ему дается, а английский язык нет, поэтому он сосредотачивается на том предмете, который способен обеспечить б ольшие дивиденды в краткосрочной перспективе. Но что произойдет, если он вдруг хуже обычного напишет особенно сложный тест по математике? Можно ли сказать, что он готов правильно отреагировать на вызовы, которые неизбежно будут появляться на его жизненном пути? Вряд ли.

Очевидно, что родители и учителя несут огромную ответственность за формирование подхода к обучению у детей и студентов, причем менять это отношение никогда не поздно. Очень важно понять, что подход к обучению всегда можно совершенствовать. Некоторые исследования свидетельствуют о том, что дети способны буквально в течение нескольких минут усвоить, какой подход к обучению будет наилучшим в конкретной ситуации. В частности, во время одного из таких исследований детям дали разные указания относительно того, в чем состоит цель их работы. Одним сказали, что решение тех или иных задач поможет лучше справиться со школьными заданиями в будущем, а другим – что их работа будет оцениваться по результатам. Иными словами, половине детей дали ориентированные на овладение, а половине – ориентированные на культивирование беспомощности инструкции. Стоит ли говорить, что первая группа детей справилась с заданиями намного лучше.

Как же все это влияет на нашу повседневную жизнь? Самым непосредственным образом. Залог успеха в достижении совершенства – освоение естественного долгосрочного процесса обучения и отказ от существования в скорлупе безопасной и статичной посредственности. История говорит, что прогресс всегда достигается за счет отказа от комфорта и безопасности. Поведение рака-отшельника представляет собой яркий пример рисков, связанных с прогрессом (хоть и без связанных с этим психологических трудностей). По мере того как рак растет, ему требуется раковина б ольших размеров. Тогда медленное и неуклюжее создание пускается на поиски нового дома. Если подходящее убежище не удается обнаружить достаточно быстро, наступает драматический момент. Мягкое создание, привыкшее находиться под броней твердого панциря, оказывается в бурном мире, полном хищников, без всякой дополнительной защиты. Фаза обучения, приходящаяся на период поиска новой раковины, как раз и порождает ускоренный рост. Возможно, кто-то из приверженцев теории заданности попытается действовать, как анорексичный рак, моря себя голодом, чтоб только не расти и не отправляться на поиски новой раковины.

Судя по моему опыту, успешные люди всегда ставят перед собой цели на пределе возможного, идут на риск в каждой очередной битве и в итоге обнаруживают, что уроки, извлеченные в процессе стремления к совершенству, намного более ценны, чем немедленные трофеи и слава. В долгосрочной перспективе болезненные потери могут принести гораздо больше пользы, чем иные победы. Люди, вооруженные правильным подходом к ситуации и способные извлекать полезные уроки из любого жизненного опыта, позитивного и негативного, чаще всего дальше других продвигаются по дороге, ведущей к успеху. Кроме того, они еще и счастливее других. И, конечно же, наиболее серьезным вызовом бывает необходимость помнить об этой долгосрочной перспективе, когда стоишь под огнем и страдаешь от ран в самый разгар битвы. Возможно, это наше самое большое испытание, но умение его выдержать – и есть суть искусства обучения.

Теперь давайте вернемся в мир юношеских шахмат и рассмотрим составляющие моего раннего успеха. Я уже говорил о том, что мы с Брюсом уделяли особое внимание разбору эндшпилей, в то время как большинство игроков тщательнее изучают дебюты. С точки зрения теории заданности или теории обучения, я хотел бы более подробно рассказать о том подходе, который мы использовали.

Возвращаясь к тем дням, я опять вижу себя, шустрого шестилетнего мальчишку. Завоевав мое доверие, Брюс начал наши уроки с почти пустой доски. Мы разбирали несложные позиции с легко предсказуемым исходом. Сначала рассмотрели ситуацию, когда король остается против короля и пешки соперника – всего лишь три фигуры на доске. С течением времени я интуитивно понял, насколько мощная фигура король и насколько коварными могут быть пешки. Я усвоил принципы противодействия, скрытый потенциал пустого пространства на доске, а также идею цугцванга (принуждение оппонента к занятию такой позиции, в которой он любым ходом ухудшает свое положение). Кирпичик за кирпичиком мы формировали мои знания и понимание того, как трансформировать теоретические аксиомы в источник творческого вдохновения. Затем начали разбирать эндшпили с ладьями, слонами, конями. На это ушли сотни часов. Тем временем мне исполнилось семь, а потом и восемь лет. Мы разбирали принципы ведения партий, которые мне, возможно, никогда не придется сыграть. Этот метод обучения помог мне осознать восхитительные свойства каждой шахматной фигуры, поскольку в относительно простой позиции можно было сосредоточиться только на том, что по-настоящему важно. Одновременно я шаг за шагом усваивал блестящую методику обучения – одновременное использование знаний, интуиции и творческих способностей. И с методической, и с технической точек зрения я начал обучение с самых основ.

В противоположность этому, большинство моих соперников начинали изучать шахматы с дебютных позиций. На эту тему существует множество теорий, начинающих обучение с рассмотрения исходной для всех партий шахматной позиции. Разумеется, весьма соблазнительно прямо сразу начать изучение дебютов, поскольку в этой фазе игры существует множество скрытых ловушек и замаскированных «мин», дающих возможность быстро и легко выиграть, – то есть, по сути, выиграть, даже не начав бороться за победу. На первый взгляд, новичку должно казаться логичным начать обучение именно с той позиции, которую он постоянно будет наблюдать на доске в начале партии. Почему бы не начать сначала, тем более что это ведет к быстрой победе? Ответ на этот вопрос может показаться несколько туманным. Если вы начинаете с изучения дебютов, у вас уже нет пути назад. На заучивание и разбор постоянно увеличивающейся в объеме «энциклопедии шахматных дебютов» может уйти несколько жизней. Это превращается в пагубную привычку, оказывающую весьма негативный психологический эффект, которую можно сравнить с привычкой красть ответы на задание по математике со стола учителя, вместо того чтобы выучить материал. Может быть, вам и удастся сдать тест, но вы уж точно ничему не научитесь и, что еще более важно, никогда не поймете всей прелести процесса изучения чего-либо. Дети, которые слишком рано начинают изучать дебюты, видят в шахматах только результат и сроки. Не имеет значения, насколько хорошо ты играл, смог ли сконцентрироваться на задаче или проявил ли необходимую смелость. Такие дети рассуждают о мате за четыре хода и спрашивают друг у друга: «За сколько ходов ты выиграл?» Шахматы становятся одномерными: главное – выиграть, и выиграть быстро.

Дети, начинающие изучение шахмат с разбора дебютов, склонны усваивать теорию заданности интеллекта. Все их разговоры с учителями, тренерами, родителями и сверстниками посвящены результатам, а не усилиям. Они считают себя победителями только потому, что до сих пор всегда выигрывали. В школе они в первую очередь учат те предметы, что им легко даются, игнорируя при этом те дисциплины, с которыми возникают трудности. На игровой площадке, если они промахиваются мимо ворот или выбивают мяч в аут, зачастую можно услышать знаменитое «Да не очень-то я и старался».

Как-то раз в Аризоне я читал лекцию о шахматах и давал сеанс одновременной игры[9] для большой группы юных шахматистов и их родителей. Организатор сеанса встретил меня в аэропорту и по дороге похвастался, что его сын уже более года не проигрывает шахматных партий. Очевидно, это был рекорд, которым гордилась вся семья. Я сразу понял, с кем мне предстоит встретиться – с классическим анорексичным раком-отшельником. И правда, мальчик оказался небесталанным шахматистом, считавшимся лучшим в своей школе. Он выучил несколько быстрых атак в дебюте и от природы обладал интуитивным пониманием основ шахматной тактики. Конечно, он рано начал выигрывать у своих оппонентов и слышать неумеренные похвалы по поводу своего гения. В результате парень отказывался играть с кем бы то ни было вне узкого круга своих друзей и оппонентов, скромные способности которых он знал (его любимым партнером по шахматам был отец, весьма посредственный игрок, не способный создавать какие-либо трудности на доске). В глазах школьных друзей парень выглядел просто шахматным богом, но ему было очень далеко до серьезно занимавшихся шахматами юных игроков. Это классический пример большой рыбы в маленьком пруду, причем ему такой статус очень нравился. На протяжении моего визита парень всячески уклонялся от встречи за шахматной доской. Он не захотел участвовать в сеансе одновременной игры и оказался единственным ребенком в аудитории, упорно отказывавшимся прислушаться к моим рекомендациям. Его беспроигрышная серия и бесконечные разговоры об этом заставили его замкнуться – ведь так страшно разрушить имидж перфекциониста. Мальчика буквально парализовала глубоко внедрившаяся в сознание теория заданности.

Многие такие дети действительно талантливы, поэтому сначала добиваются успеха благодаря природным способностям, но затем они сталкиваются с большими проблемами. По мере того как партии становятся все более напряженными, а оппоненты начинают оказывать серьезное сопротивление, они теряют интерес к шахматам. Они уклоняются от рискованных встреч, но рано или поздно реальный мир настигает их. Их уверенность в себе зиждется на очень зыбкой почве. Проигрыш для них – всегда трагедия, а не толчок к дальнейшему творческому росту: ведь если они были победителями, когда выигрывали, значит, проиграв, автоматически превращаются в неудачников.