Текст книги "Искусство учиться"

Автор книги: Джош Вайцкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

I/ОСНОВЫ

ГЛАВА 1

ПЕРВЫЕ ШАГИ

Помню холодный зимний полдень в центре Нью-Йорка; мы с мамой, держась за руки, идем на игровую площадку на площади Вашингтона. Мне шесть лет, и я обычный драчливый мальчишка, влюбленный в Человека-паука, акул, динозавров, спорт и доводящий родителей до сумасшествия своими бесконечными проказами. «Слишком много мальчишки», – говорит моя мама. Я постоянно надоедаю отцу просьбами поиграть в футбол или бейсбол, побороться на ковре в гостиной. Друзья зовут меня Драная Кожа, поскольку мои колени постоянно ободраны из-за падений на игровой площадке или во время игры в мяч. Очень рано меня начали привлекать экстремальные виды спорта; из деревянных брусков и шлакобетонных блоков, позаимствованных с соседней стройки, я соорудил самодельный велотрек для своего велосипеда. Естественно, носить шлем я категорически отказывался, пока однажды, демонстрируя эффектный прыжок, не рухнул ничком на асфальт; тогда моя мама заявила, что не наденет шлем для верховой езды, пока я не надену свой.

Эту прогулку мы совершали десятки раз. Было так здорово, раскачиваясь на брусьях, воображать себя Тарзаном, а мир вокруг – джунглями. Но теперь что-то изменилось. Взглянув через плечо, я застыл на месте, очарованный таинственными фигурами на мраморной шахматной доске. Помню удивительное чувство: я как будто оказался в лесу. Фигурки были животными, таившими в себе удивительную силу; казалось, они излучают опасность и магию, струящиеся с доски. Двое завсегдатаев парка сидели друг напротив друга, отпуская шуточки. В воздухе висело напряжение – и вдруг фигурки развили бурную активность. Проворные пальцы, двигаясь с молниеносной скоростью и невероятной точностью, заставляли черные и белые фигурки прыгать по всей доске, создавая разные сочетания. Разыгрывавшаяся битва полностью поглотила и заворожила меня; она казалась странно знакомой и определенно имела смысл. Затем вокруг стола собралась толпа, и уже ничего нельзя было разглядеть. Мама позвала меня, ласково потянув за руку, и мы пошли дальше по направлению к игровой площадке.

Несколько дней спустя, когда мы с мамой опять проходили по той же аллее парка, я вдруг вырвал руку и со всех ног кинулся к старику с серой птицей, расставлявшему пластмассовые фигуры на одной из мраморных досок. В тот день в школе я внимательно наблюдал за двумя ребятами, игравшими в шахматы, и теперь был уверен, что и сам смогу играть. Старик спросил: «Хотите сыграть?» Мама извинилась и объяснила, что я не знаю правил. Но старик сказал, что это ничего – у него у самого есть дети, к тому же есть немного свободного времени. Позже мама рассказывала, что, как только игра началась, я высунул язык и принялся облизывать верхнюю губу – верный знак тревоги или концентрации. А у меня возникло странное чувство вспоминания чего-то давно забытого. Когда мы передвигали фигуры по доске, мне казалось, что я уже делал это раньше. В этой игре присутствовала гармония, напоминавшая прекрасную мелодию. Пока я раздумывал над очередным ходом, старик читал газету; но через несколько минут он почему-то рассердился и обругал мою мать за то, что она его обманула. Видимо, играл я неплохо.

Несколько моих фигур согласованно двинулись в атаку, и старику пришлось отступить, чтобы отбить ее.

Вскоре вокруг доски собралась небольшая толпа, и временами в ней проносился шепот: «Юный Фишер!» Мама была смущена и слегка озабочена тем, что происходило вокруг ее сына. Я же попал в свой собственный мир. В конце концов старик выиграл. Мы пожали друг другу руки, и он спросил, как меня зовут. Записав мое имя на газете, он сказал: «Джош Вайцкин… Надеюсь когда-нибудь прочитать о тебе в газете ». С этого момента площадь Вашингтона стала моим вторым домом. Ну а шахматы – первой любовью. После школы, вместо того чтобы погонять в футбол или бейсбол, я требовал отвести меня в парк. Плюхнувшись на стул напротив какого-нибудь мужика устрашающего вида, я напускал на себя непроницаемый вид и бросался в бой. Манило и притягивало напряжение борьбы, поэтому иногда я мог сыграть в течение дня бесконечное количество блиц-партий, час за часом всматриваясь в джунгли фигур, рассчитывая ходы, напряженно расставляя там и тут хитроумные ловушки. По дороге домой шахматные фигуры продолжали свой танец в моем воображении, и я просил отца достать с антресолей пыльную шахматную доску и сыграть со мной. С течением времени рос мой авторитет в парковом обществе. Завсегдатаи взяли меня под опеку, показывали любимые комбинации, учили готовить неотразимые атаки и предугадывать намерения оппонентов. Я стал любимцем улицы, бесстрашным бойцом и опасным соперником. Честно говоря, это была странная компания для ребенка – толпа алкоголиков, бездомных талантов, богатых и помешанных на шахматах игроков, наркоманов, эксцентричных артистов. Просто россыпь непризнанных гениев среди грубых, блестящих и побитых жизнью мужчин, живших в трущобах, но вдохновляемых любовью к шахматам.

Каждый день, если только не было дождя или снега, эта разношерстная компания собиралась вокруг девятнадцати мраморных столов в юго-западном углу площади Вашингтона. И чаще всего я тоже был там, легко выигрывая партию за партией, жуя жевательную резинку и учась игре. Конечно, моим родителям долго и трудно давалось разрешение посещать это место, но я упрямо стоял на своем, да и местные обитатели старались вести себя прилично, когда я приходил играть. Исчезали сигареты с марихуаной, стихали ругательства, прекращались кое-какие сделки. Я садился напротив очередного оппонента, одновременно взволнованный и сосредоточенный. Мама говорит, что ее маленький мальчик превращался в старика, как только начинал играть. Я настолько сильно концентрировался на игре, что ее ладонь могла бы вспыхнуть, если бы она попыталась заслонить от меня доску. Трудно объяснить, почему маленький ребенок так серьезно относится к шахматам. Думаю, это было призвание, хотя и не знаю точного значения этого слова.

Через несколько месяцев я уже обыгрывал кое-кого из тех парней, которые играли в шахматы десятилетиями. В случае проигрыша кто-нибудь из новых знакомых обязательно старался дать мне полезный совет: «Джош, ты слишком долго не проявлял инициативу, и он почувствовал себя уверенно. Тебе нужно постоянно наступать и устрашить его» или «Джош, парень, иногда полезно построить прочную оборону и обезопасить короля; сначала думай, а потом действуй». Что ж, в таких случаях я опять включал часы, брался за работу и предпринимал еще одну попытку. Каждый проигрыш становился уроком, каждая победа приносила радость. Каждый день пазлы ложились на свое место.

Как только я садился за стол, вокруг собиралась толпа. В этом маленьком мире я превратился в настоящую звезду, и хотя всеобщее внимание льстило, иногда оно доставляло неудобства. Очень быстро мне стало ясно, что если обращать внимание на зевак, то начинаешь играть намного хуже. Шестилетнему мальчишке очень трудно игнорировать толпу взрослых людей, рассуждающих о нем и его игре; но если удавалось сфокусироваться на доске, то я впадал в своего рода транс, когда напряжение борьбы смешивалось с шумом голосов, гудками машин, сиренами машин скорой помощи, и все это вместе взятое стимулировало мозг. Иногда мне удавалось лучше сосредоточиться в хаосе площади Вашингтона, чем в тишине гостиной родительского дома. А иногда я разглядывал окружающих, встревал в их разговоры и играл просто отвратительно. Уверен, что для родителей моя ранняя любовь к шахматам стала большим испытанием: им приходилось наблюдать за тем, как я жую жвачку, смеюсь, шучу и сбрасываю фигуры с доски, чтобы начать новую партию и погрузиться в напряженную атмосферу борьбы.

Однажды в субботний полдень среди зрителей появился высокий мужчина. Он внимательно наблюдал за тем, как я играю блиц со своим другом Джерри. Я заметил его, но игра целиком поглощала внимание. Через пару часов этот человек подошел к моему отцу и представился Брюсом Пандольфини, мастером спорта по шахматам и преподавателем шахматной школы. Брюс сказал, что я очень одаренный мальчик, и предложил учить меня.

Оказалось, мой отец помнил Брюса как комментатора (вместе с Шелби Лиманом) исторического матча между Бобби Фишером и Борисом Спасским за звание чемпиона мира в 1972 году. Этот матч политизировал шахматы: он представлял собой вызов времен холодной войны со стороны советского чемпиона и всей его команды из сотни тренеров и помощников, брошенный дерзкому американскому бунтарю, всю подготовку к матчу проведшему в одиночку, запершись в комнате без окон. Фишер сочетал в себе качества Джеймса Дина и Греты Гарбо – Америка была очарована им.

На противостояние двух великих шахматных мыслителей влияло множество политических факторов. С течением времени матч все в большей степени становился воплощением холодной войны. Генри Киссинджер звонил Фишеру со словами поддержки; политики обоих противоборствующих лагерей внимательно следили за ходом каждой партии. Мир, затаив дыхание, слушал простые и доступные репортажи Шелби и Брюса, сделавших шахматы частью повседневной жизни. Выиграв матч, Фишер стал знаменитостью международного масштаба, а шахматы обрели невиданную популярность в США. Внезапно эта игра встала в один ряд с баскетболом, футболом, бейсболом и хоккеем. А в 1975 году Фишер исчез, вместо того чтобы защищать свой титул. Шахматы сразу отошли в общественном сознании на задний план. С той поры американский шахматный мир ищет нового Бобби Фишера, способного вернуть к этой игре всеобщее внимание.

Двадцать лет назад именно Шелби и Брюс захватили воображение моего отца, поэтому было что-то невероятное в том, что именно Брюс предложил обучать его бурлящего энергией шестилетнего сынишку. Я оказался в замешательстве. Шахматы были для меня лишь развлечением, а парни в парке – моими приятелями. Они хорошо учили меня. Зачем мне какие-то другие учителя? Шахматы стали моим приватным миром, наполненным фантазиями. Чтобы позволить кому-либо вторгнуться в свой мыслительный процесс, я должен был доверять этому человеку. Прежде чем начать совместную работу, Брюсу предстояло преодолеть это препятствие.

Наши первые занятия весьма мало напоминали уроки шахматной игры. Брюс понимал, что гораздо важнее лучше узнать друг друга и подружиться. Поэтому мы беседовали о жизни, спорте, динозаврах и других интересовавших меня вещах. Но как только речь заходила о шахматах, я становился на редкость упрямым и наотрез отказывался забыть о собственных идеях и следовать формальным инструкциям.

Я упорно держался за вредные привычки, приобретенные в парке, например выдвигать ферзя вперед в самом начале игры. Это типичная ошибка многих новичков: ферзь – одна из наиболее мощных фигур в шахматах, поэтому они стремятся ввести ее в игру как можно раньше. Если вам противостоит игрок невысокого класса, неспособный парировать простую атаку, такая стратегия дает желаемый результат. Но проблема в том, что хотя ферзя нельзя разменять на фигуры оппонента без существенных потерь, он может преследовать его по всей доске, одновременно систематично выводя на ударные позиции менее ценные, но вполне дееспособные фигуры и отражая примитивные атаки одинокого ферзя. Звучит вполне логично, однако я отказывался признавать эту логику, поскольку выиграл так много игр с помощью свободно блуждающей по доске «королевской фигуры». Брюсу не удавалось убедить меня рассуждениями – ему предстояло доказать правоту своих слов на деле.

Брюс решил, что мы проведем серию блиц-партий вроде тех, которые я играл в парке. Каждый раз, когда я совершал грубую ошибку, он напоминал мне о базовом правиле шахматной игры, которое я при этом нарушал. Если я отказывался исправиться, он последовательно извлекал преимущества из моей ошибки, пока моя позиция не разваливалась. С течением времени он завоевал мое уважение и доказал правильность своих мыслей. Мой ферзь все чаще выжидал удобного момента, чтобы вступить в игру. Я научился выдвигать вперед фигуры, контролировать центр и систематически готовить атаки.

Завоевав мое доверие, Брюс обучал меня на моем же собственном опыте. Однако оставалось преодолеть еще одно серьезное препятствие – мою горячность. Я был одаренным ребенком с хорошо развитой интуицией, легко одерживавшим победы над соперниками, не получившими классической подготовки. Теперь следовало научиться сдержанности и добавить к интуиции знания. Брюс выбрал правильную линию. Он старался научить меня дисциплине, не разрушая моей любви к шахматам и не подавляя моего темперамента. Многие учителя не понимают необходимости такого баланса и пытаются вылепить из учеников подобия самих себя. На протяжении карьеры я сталкивался с несколькими эгоцентричными инструкторами и пришел к выводу, что их методы подготовки разрушительны для учеников в долгосрочной перспективе – и уж точно не срабатывали со мной.

Конечно, я был трудным учеником. Мои родители воспитывали весьма упрямого и своевольного сына. Даже когда я был ребенком, они всячески поощряли мое участие в длительных дискуссиях за обедом, когда обсуждались вопросы политики, искусства. Меня учили выражать собственное мнение и обдумывать идеи собеседников, а не слепо следовать авторитетам. К счастью, философия обучения Брюса идеально подходила для моего характера. Он не пытался строить из себя всеведущего гуру и считал себя скорее моим инструктором, чем беспрекословным авторитетом. Если я не соглашался с ним, он обсуждал со мной проблему, а не просто читал лекцию.

Брюс несколько обуздал мой темперамент, постоянно задавая вопросы. Какое бы решение я ни принял, удачное или неудачное, он всегда просил меня объяснить, почему я поступил так, а не иначе. Можно ли было достичь цели другим путем? Учел ли я угрозы со стороны оппонента? Думал ли о другой последовательности ходов? Брюс не пытался наставлять меня – некоторые учителя так стараются отойти от авторитарного стиля, что начинают одобрять все решения ученика: и удачные, и неудачные. Таким способом они пытаются завоевать его доверие, но зачастую добиваются совсем другого: изменяют объективности суждений, поощряют самоуверенность и, самое плохое, устанавливают неискренние отношения, что любой одаренный ребенок сразу же чувствует.

Если я делал неудачный ход, Брюс сразу спрашивал, чего я собирался добиться, а затем помогал по-другому подойти к принятию решения. Чаще всего во время наших занятий в комнате царила тишина: мы оба сидели, глубоко задумавшись. Брюс стремился не перегружать меня информацией, а помочь моему шахматному созреванию. Постепенно ему удалось внушить мне основы шахматной философии и системное понимание необходимости анализа и просчитывания ходов – все это он делал в мягкой, шутливой, а иногда и довольно твердой манере. Хотя полученные знания были очень ценными и сами по себе, главное – Брюсу удалось сделать мою любовь к шахматам более глубокой. Он никогда не позволял техническим приемам заглушать мое внутреннее ощущение игры.

В первые месяцы работы с Брюсом мы встречались раз или два в неделю у меня дома, иногда рано утром, иногда после школьных занятий. В б ольшую часть остальных дней я бежал на площадь Вашингтона, чтобы опробовать вновь обретенные знания в игре со своими друзьями. У шести-семилетнего ребенка оказалось сразу два мощных фактора шахматного образования. Проблема состояла в обеспечении их мирного сосуществования. С одной стороны, в уличных играх я закалился как боец; Брюс же стремился сделать из меня терпеливого и получившего классическую подготовку игрока. Будучи еще очень молодым, я иногда не понимал реального объема предстоящей работы, но любил безупречную красоту старых партий, разыгрывавшихся на чемпионатах мира, – мы разбирали их вместе с Брюсом. Иногда молчаливый двадцатиминутный разбор ходов для достижения позиции в эндшпиле волновал меня до глубины души. А иногда напряженные размышления нагоняли скуку, и я убегал в парк играть блиц со своими друзьями – немного безрассудно атаковать и создавать восхитительные комбинации. Парк оставался развлечением. В конце концов, я был ребенком.

Несмотря на значительное внешнее давление, Брюс и родители решили пока оградить меня от участия в турнирах, до тех пор пока моему увлечению шахматами не исполнится хотя бы год. Они считали, что на первом месте должна быть любовь к шахматам, освоение их секретов, а уж на втором – соревнования. Особенно сильные сомнения мама и Брюс испытывали по поводу того, стоит ли подвергать меня сильнейшему прессингу шахматных турниров. Они дали мне несколько дополнительных месяцев спокойного детства, чем заслужили мою искреннюю благодарность. Когда мне исполнилось семь, я наконец начал выступать в ученических турнирах и чувствовал себя вполне уверенно. Дети моего возраста не прошли закалку в парковых баталиях, не сталкивались со сложными атаками или защитой, поэтому и не могли устоять перед моим напором. Правда, некоторые из них были знакомы с опасными дебютными ловушками или заученными комбинациями, обеспечивавшими им преимущество в начале игры, из-за чего я иногда терял одну-две пешки. Но в дальнейшем у моих соперников не оставалось никаких шансов. С моей точки зрения, партии, разыгрываемые на турнирах, были далеки от идеала. Скорее они напоминали интеллектуальную борьбу за первый приз, когда оппоненты постоянно оценивают преимущества друг друга и удача склоняется то в одну, то в другую сторону. Мои друзья с площади Вашингтона были отчаянными бойцами, чьи действия просчитать очень трудно; по сути дела, особенно опасными они становились, будучи загнанными в угол. Многие очень талантливые дети считали, что выиграют, не встретив особого сопротивления. Если на доске завязывалась упорная борьба, то они оказывались эмоционально неподготовленными.

Мне же, наоборот, трудности даже нравились. Мой стиль состоял в том, чтобы усложнить позицию на доске, а затем пробивать себе путь к победе сквозь царящий хаос. Чем более ожесточенной становилась борьба, тем увереннее я себя чувствовал. Кроме того, мы с Брюсом провели немало времени, изучая эндшпили, когда доска почти пуста и сложные теоретические соображения сочетаются с углубленными расчетами, чтобы завершить игру эффектным сражением. Пока мои оппоненты стремились выиграть дебют уже несколькими первыми ходами, я планировал переход партии в сложный миттельшпиль и абстрактный эндшпиль. В результате по ходу игры мои соперники постепенно теряли уверенность, а я начинал свою охоту. Заметив эту привычку, Брюс стал звать меня Тигром. Он и сейчас зовет меня так.

Мой первый год участия в шахматных турнирах протекал вполне гладко. В играх со сверстниками я чувствовал себя непобедимым, а сочетание уличной стойкости и классической подготовки оказывалось убийственным для моих оппонентов. Возможно, решающим фактором успешности моей игры стало то, что ее стиль полностью соответствовал особенностям моей личности. В результате я был свободен от внутренних конфликтов – и, как стало ясно позднее, это самый главный результат моего обучения. Брюс и дружки из парка научили выражать себя через игру в шахматы, поэтому моя любовь к ним росла день ото дня.

Шли месяцы, я одерживал одну победу за другой; мой национальный рейтинг рос как на дрожжах. Стоило показаться на каком-нибудь турнире, как сверстники приходили в ужас от одного моего вида, что было очень странно видеть. В конце концов, я был всего лишь маленьким мальчиком, боявшимся темноты и увлекавшимся мультиками про Скуби-Ду. Иногда мой соперник начинал всхлипывать прямо за доской еще до начала игры. С одной стороны, мне было очень жаль своих противников, но с другой – их страх укреплял мою веру в собственные силы. Не сразу я узнал о том, что теперь наиболее рейтинговый игрок страны в своей возрастной категории. Следующим этапом должен был стать национальный чемпионат, проводившийся в Шарлотте. Друзья из парка находились в полном восторге и показывали все новые и новые комбинации, способные улучшить мою игру. Я был бесспорным фаворитом в младшей возрастной группе (дети до третьего класса). Никто не сомневался в моей победе.

ГЛАВА 2ПРОИГРАТЬ, ЧТОБЫ ВЫИГРАТЬ

Национальный чемпионат по шахматам среди учеников младших классов в Шарлотте. 5 мая 1983 года

Последний тур. Первая доска. Победитель получает титул чемпиона страны. Мы с соперником сидим за одиноким столом перед автоматической камерой, передающей ход игры прессе, тренерам и взволнованным родителям в вестибюле отеля. Остальные участники – около пятисот лучших юных шахматистов страны, съехавшихся на чемпионат, – сидят за поставленными в ряды шахматными столами, занимающими все остальное пространство комнаты. Первый стол – это и трон, и тюрьма, в зависимости от того, как на это смотреть. Любой мечтает попасть сюда, но, добравшись до него, обнаруживаешь, что ты в полном одиночестве на этом пьедестале, а на лбу у тебя словно нарисована мишень. С момента приезда на турнир я был желанной мишенью. Знаю, что некоторые команды специально готовились к игре со мной и месяцами разрабатывали коварные дебютные ловушки только для того, чтобы выбить меня из соревнований. Но первых шестерых соперников я обошел без труда, сыграв лишь один матч вничью. Играя со сверстниками, я чувствовал себя неуязвимым. Им со мной не справиться.

О своем сопернике я знал не много – лишь то, что это хорошо подготовленный вундеркинд по имени Дэвид Арнетт. В три года он умудрился запомнить карту нью-йоркского метро. В пять – решал задачи по математике для старших классов школы. В шесть – стал лучшим среди шахматистов первого уровня во всей стране и лучшим игроком в шахматы престижной школы Далтона, где шахматным тренером работал Светозар Йованович, живая легенда в своей области, подготовивший не одного юного чемпиона. Йованович сумел дать Дэвиду классическую шахматную подготовку и привить соревновательную дисциплину, ничем не уступавшие моим собственным. Вскоре после этой игры мы Дэйвом стали лучшими друзьями. Но в тот момент я видел перед собой всего лишь маленького белобрысого мальчика с торчащими зубами, впавшего в какое-то оцепенение.

На третьем ходу партии Дэвид принял странное решение, позволив мне забрать его королевскую пешку конем. Мне бы следовало взять паузу и попытаться разгадать ловушку, но я сделал ход слишком быстро. Он немедленно захватил господствующую позицию на доске, поведя своего ферзя в опасную атаку и создав угрозу моему слишком далеко выдвинувшемуся коню. Укрыть коня от преследования было негде. Взяв его королевскую пешку, я, очевидно, сделал глупость. Теперь этот сообразительный мальчишка угрожал моему королю, и мне пришлось вступить в отчаянную борьбу.

Как сейчас вижу самого себя – восьмилетнего мальчика, который чувствует, как победа ускользает из рук. Пот стекал с меня ручейками, кожа покрылась пупырышками, сердце билось все чаще, а завистливые конкуренты сверлили меня взглядами из-за близлежащих столов. В зале повисла зловещая тишина, изредка прерываемая тихими шорохами, а хрупкость моих надежд становилась все более очевидной. Оказалось, что я вовсе не супермен. Я всего лишь ребенок, который частенько спит в кровати родителей, поскольку боится страшных снов; сейчас же тяжесть всего мира обрушилась на мои плечи, и все валилось из рук.

Предстоял выбор: потерпеть полное поражение или отдать некоторые фигуры, отступить, перегруппироваться и попытаться продолжить борьбу.

На площади Вашингтона я делал это огромное число раз. Но чтобы сверстник загнал меня в угол – такого не бывало. Как фаворит соревнований, я чувствовал колоссальное давление и пытался с ним справиться, культивируя в себе чувство непобедимости. Уверенность в своих силах – неотъемлемое качество настоящего бойца, но самоуверенность всегда губительна. В некоторые моменты мы пытаемся перехитрить самого себя. Свою уязвимость мы, словно рак, прячем глубоко под броней бравады, но, когда ситуация выходит из-под контроля, нам не хватает умения восстановить душевные и физические силы и вернуться в игру.

Когда игра закончилась, я был глубоко потрясен тем, как близко подошел к завоеванию первого чемпионского титула и буквально выпустил его из рук. Казалось, мой мир просто распался на части и самоликвидировался. Может, я просто неудачник? Разочаровал ли я своих родителей? А что скажут мои друзья из парка, Брюс, школьные товарищи? Как же я мог проиграть? Одна из проблем фаворитов заключается в том, что и падать им приходится с очень большой высоты. Упал ли я в собственных глазах или в глазах окружающих? Стоило ли затрачивать столько сил, раз чемпионский титул мне не достался? Восьмилетнему мальчику весьма трудно справиться с такой сложной ситуацией, а мне очень повезло с семьей: мои родители быстро вернули мне способность видеть перспективу даже в столь напряженные периоды жизни. Мы пошли на рыбалку.

Океан играл огромную роль в моей жизни, образно выражаясь, чуть ли не с самого зачатия. Когда мама была на пятом месяце беременности, они с отцом поехали ловить голубого марлина на блесну в трехметровых волнах Гольфстрима. Некоторые самые ранние воспоминания связаны с причалом рядом с нашим маленьким домом на острове Южный Бимини, гудящем тучами москитов. Там мы ловили люцианов, кормили мурен, отгоняли мошкару по вечерам, разбрасывая приманку для акул.

В детстве я твердо знал, что наступит лето и мы отправимся на море, независимо от того, что еще происходило в нашей жизни, наступал ли кризис в экономике, какие турниры проходили в это время и какими бы несвоевременными и абсурдными ни казались поездки на берег океана в момент отправления. Постепенно я понял, что эти короткие перерывы в напряженной, наполненной конкурентной борьбой жизни шахматиста и были одной из причин моих спортивных успехов. Время, проведенное на море, – это время обновления, укрепления семейных связей, время наедине с природой, когда можно успокоиться и подумать о планах на будущее. Можно позволить себе забыть о тренировках и найти новые творческие идеи, способные стать толчком к дальнейшему росту. Эти поездки ничем не напоминали шикарный отдых – они даже были наполнены неустанным ручным трудом, например попытками вернуть к жизни старый генератор в машинном отделении нашей лодки, уборкой кокпита под палящим солнцем, удерживанием лодки на заданном курсе под порывами шквального ветра, прокладкой маршрута в открытом море и вообще всяческим экстримом.

Лодочные путешествия давали прекрасную возможность психологически подготовиться к состязаниям. Жизнь на воде требует постоянной сосредоточенности, умения держать ситуацию под контролем. В море лодка постоянно движется под действием волн, палуба дает крен под ногами, и единственный способ выжить – уловить ритм этого движения и быть готовым к любым неожиданностям. На море я научился тому, что практически с любой ситуацией можно справиться, если не терять голову. В то же время, если вы запаникуете, попав в шторм в сотне с лишним километров от берега или оказавшись посреди стаи больших акул, никто не даст вам шанса на спасение.

В моей жизни много раз случалось так, что отъезд из Нью-Йорка казался профессиональным самоубийством: мои соперники тренировались и участвовали в бесчисленных турнирах в то время, как я ходил по морю, пробиваясь сквозь волны. Но я неизменно возвращался с новыми идеями, запасом энергии и решимости. Океан всегда оказывал на меня исцеляющее воздействие, возвращал к жизни, когда это было более всего необходимо, – а в тот момент восьмилетний мальчик, только что потерпевший самое большое поражение в своей жизни, определенно в этом нуждался.

Родители, маленькая сестренка и я вышли из Форт-Лодердейла на нашей двадцатичетырехфутовой лодке класса Black Fin – чудесной старой рыбачьей лодке, на которой мы пережили столько летних приключений в открытом море. (Когда мне было двенадцать лет, она, к сожалению, взорвалась и затонула.) В пятидесяти семи милях на ост-зюйд-ост находился ставший для меня родным остров Бимини. Я и сейчас как будто наяву вижу, как он появляется на горизонте перед моим детским взором – сначала подернутые туманной дымкой деревья, как будто мираж после долгого морского путешествия. Мы неделями не вспоминали о шахматах. Вместо этого была рыбалка, купание в теплой, кристально чистой воде, ловля на блесну в водах Гольфстрима и чудесный морской воздух. Я снова чувствовал себя ребенком, носился по острову вместе со своими друзьями Кьером и Кино, проводил долгие часы, свесившись со старого расшатанного причала, болтая рукой в воде и наблюдая за стайками рыб. Дождливыми вечерами мы с мамой брали нашу собаку Брауни и отправлялись в джунгли на поиски гигантских сухопутных крабов. Наша семья наслаждалась этим временем единения вдалеке от безумной круговерти мира юношеских шахмат. Я чувствовал себя опустошенным, но постепенно моим родителям удалось возродить во мне всегдашнюю мальчишескую жизнерадостность.

В самые тяжелые времена моя мама всегда становилась семейным якорем, удерживавшим нашу семью на плаву, пока тучи не рассеивались. Когда я был маленьким, она прижималась ко мне своей мягкой щекой, напоминая о том, что полоса неудач рано или поздно пройдет. Мне не надо было рассказывать ей о том, что я чувствую, она и сама всегда это знала. Моя мама – самый великий человек из всех, кого я знал. Она блестящая, любящая женщина, сочувствующая и мудрая, ее свет до сих пор освещает мой путь. Исполненная спокойной силы, бесконечного милосердия, невероятно самоотверженная, она всегда побуждала меня следовать велениям своего сердца, даже если это уводило меня далеко в сторону или могло втравить в какое-нибудь рискованное предприятие. Кроме того, она отличается редким мужеством (что иногда меня просто пугает) – например, способна встретиться лицом к лицу с двухсоткилограммовыми акулами на большой глубине, ловить на поддев мечущегося из стороны в сторону голубого марлина, укротить девятисоткилограммового дикого жеребца, разнять уличную драку, а также держать в узде папу и меня. Она оставалась неколебимым бастионом спокойствия среди всех бурь, сотрясавших нашу семью: поднимала и утешала, если мы падали, возвращала на верный путь, когда нас увлекали в сторону амбиции, крепко обнимала, когда слезы лились из глаз. Моя мама – это мой герой. Без нее моя жизнь просто распалась бы на части.

У моего отца совершенно другой характер. Он терпимый, эмоциональный, нестандартный (представьте себе нечто среднее между Вуди Алленом и Ларри Дэвидом[6] по духу авантюризма) и преданный отец, ставший моим лучшим другом с самого первого дня. Невозможно сосчитать, сколько часов мы провели вместе, играя в баскетбол, ходя на футбольные и бейсбольные матчи, наблюдая океанский горизонт в поисках птиц, собирающихся над косяками рыбы, посещая шахматные турниры, а потом и турниры по боевым единоборствам, проводившиеся по всему миру. Мы были отличной командой с тех пор, как мне исполнилось шесть лет, жили одними надеждами и стремлениями, а в какой-то степени и одними эмоциями. Не важно, как далеко в будущее мы стремились заглянуть, но наше самочувствие очень часто зависело от моих спортивных результатов. От этого никуда не деться. После победы на крупном турнире все становилось прекрасно и не было пределов счастью. Если я играл плохо, все вокруг погружалось в тень, а все наши мечты казались абсурдными.