Текст книги "Мемуары дипломата"

Автор книги: Джордж Бьюкенен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Глава VII
1908–1910

Болгария и младотурецкое движение. – Признание державами князя Фердинанда в качестве короля. – Моя миссия в Нидерландах. – Мое назначение послом в Петроград

Весной 1908 года британское правительство выработало широкий план реформ для Македонии, вызвавший глубокое удовлетворение в Болгарии. И несколько отрицательное отношение России к этому плану еще более привлекло Болгарию на сторону Великобритании. В это время, в конце июля, на сцене внезапно появился новый фактор в виде конституционного движения в Турции, вызвавшего удивление всей Европы. Первое впечатление в Софии было скептического характера, и имперский декрет о восстановлении конституции 1876 года рассматривался как хитрость, чтобы выиграть время для аннулирования нового проекта реформ. По этой причине предложения, сделанные младотурками македонским комитетам, были отклонены; но по мере того, как конституционное движение усиливалось, встал серьезный вопрос, насколько интересы Болгарии будут затронуты новым порядком вещей. С одной стороны, чувствовалось, что правильно примененный конституционный режим даст возможность болгарскому населению Македонии развиваться политически и материально; с другой – существовало опасение, что он может серьезно помешать осуществлению национальных стремлений Болгарии в Македонии. Правительство, не зная, поддерживать ли или противиться движению, заняло выжидательную позицию, но пока оно старалось определить свою политику, в Константинополе произошло событие, которое решило выбор. Турецкий министр иностранных дел, давая обед главам посольств в честь дня рождения султана, не пригласил болгарского агента на том основании, что этот обед давался представителям иностранных держав, и если в прошлом господин Гешов считался членом дипломатического корпуса, это было только благодаря недосмотру Двора. Г. Гешову, конечно, было немедленно приказано вернуться в Сосрию. Этот инцидент, ничтожный сам по себе, сразу поднял вопрос о международном положении Болгарии, и правительство поняло, что если оно теперь уступит в вопросе этикета, оно позже должно будет отказаться от других прав и привилегий, приобретенных рядом прецедентов вопреки условиям Берлинского трактата. Оно считало, что номинальные верховные права Турции являлись лишь источником постоянных трений в прошлом, и поэтому оно решило впредь разорвать с ней связь. Момент для такого шага был выбран удачно. Болгарское правительство знало, что Австро-Венгрия намеревается произвести аннексию Боснии и Герцеговины; так как князь Фердинанд собирался посетить австрийского императора в Будапеште, было нетрудно устроить, чтобы оба акта прошли параллельно. Случайная забастовка на восточных железных дорогах с последующей остановкой движения в южной Болгарии доставили правительству довод, еще больше говоривший национальному чувству, чем инцидент с Гешовым. Поэтому немедленно была занята болгарская часть линии. Занятие линии было так существенно для успеха кампании в пользу независимости, что даже по окончании забастовки правительство, несмотря на представление держав, решило 28 сентября не возвращать ее компании. Теперь события пошли быстрым темпом, и 4 октября совет министров под председательством князя, только что вернувшегося из Венгрии, окончательно решил провозгласить независимость. На следующий день его высочество был торжественно провозглашен царем Болгарии в старой столице Тырново.

В конце августа мне был предложен пост посла в Гааге; но затем, в виду возрастающей серьезности положения, меня попросили остаться в Софии и переждать кризис, на что я охотно согласился.

Переговоры, начавшиеся после объявления независимости, вращались вокруг двух вопросов: о восточной железной дороге и контрибуции, дани, уплачиваемой Восточной Румелией. Только благодаря энергичному вмешательству Великобритании, Франции и России – так как державы Тройственного союза мало сделали для предупреждения разрыва – мир был сохранен. Большая часть болгар сильно противилась мысли об уплате за независимость деньгами. И хотя князь Фердинанд в октябре телеграммой на имя президента Французской республики признал право Турции на компенсацию, его министры оспаривали право его, как конституционного монарха, делать такие заявления, не посоветовавшись с ними. Как Великобритания, так и Россия очень отрицательно отнеслись к провозглашению независимости, решенному совместно с Австрией. Россию же особенно задело то, что она считала изменой со стороны князя Фердинанда первенствующая роль Австрии в деле, которое должно было быть праздником славян. С другой стороны, британское общественное мнение было на стороне младотурок, и британская пресса не только выражала свои симпатии оскорбленной стороне, но громко обвиняла Болгарию. Лично я тем не менее был на стороне последней и в течение всего кризиса действовал как ее защитник перед британским правительством, потому что младотурки, с делегатами которых я познакомился в Софии, не внушали мне ни симпатии, ни доверия. Мой русский коллега, г-н Сементовский, держался той же линии поведения. Россия, несмотря на боязнь быть совершенно замененной Австрией, стала на сторону Болгарии, хотя она совсем не согласовалась с точкой зрения британского правительства о неприкосновенности договоров.

С самого начала Болгария объявила, что она не может истратить более 82.000.000 франков за железную дорогу и что за период после провозглашения независимости она платить дань за Восточную Румелию не будет. Она знала, чего хотела, и решила добиться этого и, как я сообщил министерству иностранных дел, она оперлась об стену и не хотела подписывать пустого чека с тем, чтоб державы заполнили его. Два раза, в январе и в апреле 1909 года, она рисковала войной с Турцией, так как переговоры шли слишком медленно для нее, и, в конце концов, она добилась своего. Подписание Турецко-болгарского договора о признании независимости 19 апреля 1909 года произошло в значительной степени под давлением британского правительства на правительство Порты. Россия, естественно, хотела первой из держав признать новый порядок вещей, и 21 апреля император Николай прислал королю Фердинанду телеграмму с поздравлением по поводу независимости его государства. Два дня спустя французский агент и я прислали болгарскому правительству официальное признание наших правительств, а 27 апреля австрийский, немецкий и итальянский агенты последовали нашему примеру.

Во все время кризиса я воздерживался от всяких официальных сношений с князем Фердинандом: редкие неофициальные сношения между нами велись через шефа собственного его кабинета. Как непризнанный король, он был более чем когда-либо щепетилен в вопросах личной чести, и хотя он не имел ни разу повода пожаловаться на недостаток почтения с моей стороны, он однажды поручил шефу собственного его кабинета обратить мое внимание на сатирическую подпись в одном из английских иллюстрированных журналов под рисунком, изображающим триумфальный въезд его в Софию после провозглашения независимости. Князь не очень хорошо ездил верхом, и когда прошел час против времени, назначенного для въезда, а он все еще не прибыл, какой-то шутник заметил: "Вероятно, его величество очень доволен обществом своей лошади". Почему-то князь Фердинанд заподозрил, что эта заметка написана моей дочерью, несмотря на то, что я это с негодованием отрицал; он только тогда снял с нее это обвинение, когда вскоре узнал, что настоящим виновником был очень известный журналист. После того как британское правительство признало его королем, между нами установились самые сердечные отношения, и на обеде, данном мне накануне моего отъезда в Гаагу, я очень дружески простился с ним.

Я уже несколько раз обращал внимание читателей на некоторые стороны характера князя Фердинанда и на его очень странное поведение в различные стадии его карьеры; но, раньше чем расстаться с ним, мне хотелось бы сказать о моем общем впечатлении о князе.

Его разрыв со Стамбуловым и последующее обращение с отставным министром, нарушение обещания, данного семье жены по поводу вероисповедания наследника престола, его низкопоклонство перед Россией после крещения принца Бориса – все это рисует нам человека, находящегося во власти огромного личного честолюбия и не очень щепетильного в выборе способов его удовлетворения. Но беспристрастный наблюдатель, оглядывая первые двадцать два года его царствования, – я не могу говорить о том времени, когда я уже уехал из Софии, – найдет смягчающие обстоятельства ввиду исключительных трудностей, с которыми ему пришлось иметь дело, и некоторые вещи вменит ему в заслугу. Когда молодым лейтенантом австрийской армии он пошел навстречу риску, связанному со вступлением на болгарский престол, его все считали авантюристом, взявшимся за дело, заранее обреченное на гибель. Но князь Бисмарк был прав, когда он сказал: "Кобургский пробьется" ("Der Coburger wird sich doch durchfressen"). He признаваемый державами в течение первых восьми лет, он был, по собственному выражению, "парией Европы", и нужно было много душевного мужества с его стороны, чтоб победить не только открытую вражду со стороны России, но гораздо более опасные тайные ее махинации и частые заговоры на его жизнь. В эти годы испытания он проявил способности и таланты, которых у него никто не подозревал, и показал себя, сверх всякого ожидания, успешным кормчим довольно неустойчивого балканского государства. Благодаря его сдерживающему влиянию княжество не вступило в войну с Турцией, и его инициативе и предусмотрительности Болгария во многом обязана тем, что она так быстро двинулась вперед по пути прогресса. "Я исполняю филантропическую миссию", сказал он мне однажды, и если бы вместо «филантропическую» он сказал бы «цивилизующую», он был бы недалек от истины.

Несмотря, однако, на услуги, которые князь Фердинанд оказал своему приемному отечеству, он никогда не пользовался любовью своих подданных, потому что он не обладал специальными качествами, вызывающими народный энтузиазм, а пышность и королевская помпа, которыми он любил окружать себя, не нравились простодушному и демократическому болгарскому народу. Ему, тем не менее, удалось добиться известного уважения к своей личности, связанного со страхом со стороны тех, официальное положение которых приводило их в непосредственное соприкосновение с князем. Рассказывают, что слуги его, навлекшие на себя его немилость, прятались в дворцовом саду, чтоб избежать его гнева. Его интеллектуальные способности были различны и разнообразны. Он владел семью или восемью языками, много читал, был отличным ботаником и орнитологом и, когда хотел – очаровательнейшим «causeur». Если он был в хорошем настроении, он держал меня в аудиенции час или два, говоря о всевозможных предметах на превосходном французском языке, переходя на немецкий или английский, если он не находил на французском подходящих слов для выражения своей мысли. Слабыми сторонами его характера были тщеславие и любовь к театральным эффектам; но я был бы неблагодарным, если б не упомянул о симпатии и любезности, которые он мне не раз выказывал. Его дипломатические таланты были не ничтожны, но его поведение в делах иностранной политики страдало от его любви к интригам и от чрезмерной уверенности в своем умении перехитрить других. Князь Фердинанд был, одним словом, интересной и сложной личностью, которую, как он сам рассказывал, очень удачно охарактеризовал король Эдуард, представляя ему в Мариенбаде лорда Хальдэна. Тогда он назвал Фердинанда "самым тонким человеком "le plus fin" в Европе".

Князь Борис, теперешний король, был тогда очень привлекательным, хотя несколько застенчивым мальчиком, вечно боявшимся своего отца, у которого естественная любовь к сыну омрачалась неприятным чувством, не всегда им скрываемым, что наследник, может случиться, когда-нибудь заменит его. Князь как-то говорил мне даже, что если бы болгары заставили его отречься, чтоб возвести на престол князя Бориса, они бы очень обманулись в своих ожиданиях, потому что, уезжая в изгнание, он позаботился бы о том, чтобы сын сопровождал его.

Личность князя Фердинанда так выдавалась над окружающими, что я не считаю необходимым говорить об его министрах, с которыми мне приходилось иметь дело. Все они большей частью были игрушками, движения которых управлялись его рукой. Было, однако, и несколько исключений, и между ними я назову г. Теткова и г. Станчова, – к ним обоим я питаю – глубокое уважение. Первый был выдающейся личностью. Сын крестьянина, он в юности был революционером и интимным другом Стамбулова. Во время руссофильской реакции, последовавшей за убийством последнего, он вел ожесточенную газетную кампанию против князя, с которым он, однако, примирился в 1899 г. Сделавшись первым министром, он был самым добросовестным и патриотически настроенным из болгарских государственных людей, и был одним из немногих, осмеливавшихся откровенно выражать свое мнение государю. К несчастью для Болгарии, его убили в 1907 г. Г. Станчов, с другой стороны, был высоко культурный человек, который последовательно служил дипломатическим агентом в Бухаресте, Вене и Петербурге. Он смотрел на вещи гораздо шире и космополитичнее большинства его соотечественников. Когда он был министром иностранных дел, у нас с ним установились очень сердечные отношения, и только благодаря его примирительному настроению переговоры о заключении торгового договора, которые я вел, кончились благополучно. Позднее он был болгарским послом в Париже и в начале Великой войны имел мужество предостеречь короля Фердинанда, фаворитом которого он был, от рокового шага, который он собирался предпринять. За этот поступок он лишился любви короля и впал в полную немилость. Его назначение болгарским послом в Лондоне дало мне приятную возможность возобновить старую дружбу.

Когда я в конце мая 1909 года покидал Софию, я получил от общественных деятелей почти всех партий так много выражений симпатии к моему отечеству и благодарности за услуги, оказанные Великобританией Болгарии во время недавнего кризиса, что если бы мне тогда сказали, что менее чем через 10 лет Болгария будет воевать с Англией, я бы этому не поверил. В этом отношении, как я постараюсь показать это позже, не совсем на высоте оказалась дипломатия Согласия.

После бурной Софии Гаага оказалась тихой гаванью, воды которой не волновали никакие политические потрясения, как на далеких Балканах. За исключением случайных заседаний по такому волнующему вопросу, как векселя, или собраний арбитражных комиссий, там больше делать было нечего. Но в Болгарии у меня было такое множество постоянных кризисов, всегда сопровождавшихся угрозой войны, что я был рад тому, что пользовался досугом, который я мог посвятить изучению такой интересной страны, как Голландия, посещению ее живописных старинных городков, осмотру ее сокровищ искусства, ее исторических памятников и блужданию по морю вечно меняющихся пышных красок, в которые превращаются ее поля во время цветения тюльпанов.

Благодаря близости расстояния можно было обедать в посольстве в Гааге, а завтракать на утро в Лондоне. Поэтому мы часто посещали Англию. На Дункастерских скачках в сентябре 1909 года я в последний раз видел короля Эдуарда. Рассказав ему, как мы там счастливы, я заметил, что жизнь в столице Нидерландов настолько тиха и безмятежна, что я боюсь кончить, подобно сказочному герою из сказки "Сонная пещера", – проспать оставшиеся годы моей дипломатической карьеры. "Не думайте так, – сказал его величество, что-нибудь еще случится". Несколько месяцев спустя после смерти короля Эдуарда случилось то, что предсказывал его величество, и я получил следующее письмо от сэра Эдуарда Грея.

Министерство Иностранных Дел.

Июля 16-го, 1910 г.

Мой дорогой Бьюкенен! Перевод сэра Артура Никольсона в министерство иностранных дел освобождает вакансию в Петербурге. Эта должность имеет огромное значение, так как, хотя в настоящее время наши отношения с русским Правительством хороши, есть вопросы, вызывающие трения между обоими правительствами и требующие поэтому постоянного такта и ловкости со стороны посла в Петербурге. Я уверен, на основании того, что я видел сам и что я слышал от людей, более меня опытных в дипломатической службе, что вы с успехом займете пост посла в Петербурге, и, если вам он подходит, я буду рад рекомендовать вас на него.

Искренне ваш Э. Грей.

Я никогда не смел мечтать о таком важном посольстве и, поблагодарив сэра Эдуарда за этот явный знак его доверия, я выразил надежду, что окажусь достойным его и не обману его ожиданий.

Глава VIII
1911

Отношение России к Германии и Австрии. – Моя первая беседа с императором Николаем. – Потсдамское соглашение и его происхождение. Персидский кризис. – Претензии России на расширение ее морской юрисдикции. Случай Поваже

Хотя отношения между обоими правительствами и были теплыми, как это указал сэр Эдуард Грей в его письме ко мне, однако между Россией и Великобританией нависла тень прежних раздоров и недоразумений. Все еще не рассеялись взаимные подозрения, с которыми они в течение более чем полустолетия наблюдали за политикой друг друга. Англо-русское соглашение началось в 1907 г. Оно основано на несколько неясном документе, который, обязав обе державы поддерживать целость и независимость Персии и определив их сферы влияния в этой стране, ничего не упоминал об их отношениях в Европе. Устранив опасность, чтобы Персия послужила яблоком раздора между ними, он в то же время связал их теснее и проложил дорогу для будущей совместной работы в европейских вопросах. Он оказался с этой стороны даже более успешным, чем та часть подписанного документа, которая относилась к примирению их враждебных интересов в Персии, которые, несмотря на это соглашение, даже накануне великой войны вызывали постоянные трения.

При моем прибытии в Петербург в начале декабря 1910 г. международное положение, не вызывая чрезмерных опасений, все же было не вполне утешительным. Инцидент с Боснией и Герцеговиной, в котором г. Извольский потерпел поражение в своей дуэли с графом Эренталем, вызвал в России горькое чувство досады против Австрии, – досады, еще более усилившейся старой личной неприязнью г. Извольского к графу Эренталю, так что нельзя было не опасаться осложнений на Балканах, грозящих непосредственным столкновением интересов России и Австрии. Г. Сазонов, преемник г. Извольского в русском министерстве иностранных дел, к счастью, не имел личной обиды против графа Эренталя и даже считал, что лучше пусть остается Эренталь, чем другой министр, более подверженный германскому влиянию. При данных обстоятельствах он мог сделать лишь одно: воздержаться в своей политике от всяких враждебных шагов и стараться постепенно восстановить более нормальные отношения между двумя правительствами. Но более всего в данной ситуации поразил меня тот факт, что, хотя отношения с Германией были весьма натянуты после того, как император Вильгельм в 1909 г. поддержал своего австрийского союзника, и хотя благодаря Германии граф Эренталь выиграл свое дело, русское общество отнеслось более терпимо к его поступку и не выражало такой мстительной досады по отношению к ней, как по отношению к Австрии.

Г. Сазонов, которого я знал, когда он был советником посольства в Лондоне, очень сердечно меня принял, когда я явился к нему с первым официальным визитом, и мы вскоре сделались друзьями. Русский из русских, там где дело шло о защите интересов своей страны, он был всегда преданным другом Великобритании; и до последнего дня его пребывания на посту министра иностранных дел, до конца июля 1916 г., когда императору, к несчастью для него и для России, так неудачно посоветовали заменить его г. Штюрмером, – я всегда находил в нем лойяльного и ревностного сотрудника в деле поддержания англо-русского согласия. Мы делали только то, что было естественно: всегда внимательно разбирали те сложные вопросы, о которых нам пришлось разговаривать в течение ближайших пяти с половиной лет, но он никогда не обижался на мои откровенные слова и неизменно делал все, что можно, чтоб преодолеть все трудности. Он только что вернулся из Потсдама, где, желая уничтожить натянутость, существующую между двумя правительствами, и обеспечить признание Германией за Россией первенствующего значения в Персии, он был вовлечен в переговоры относительно Багдадской жел. дор., не совсем соответствующие соглашению, по которому действовали до сих пор другие члены Тройственного согласия. Это так называемое Потсдамское соглашение было первым из многих острых вопросов, которые мне пришлось разбирать с г. Сазоновым. Оно было также предметом моего первого разговора с императором. Вручив мои верительные грамоты и передав искреннее желание короля, чтобы англо-русское взаимное согласие сохранилось и укрепилось, я сказал императору, что британское правительство следит за русско-германскими переговорами с некоторым беспокойством. В своем ответе его величество уверил меня, что его правительство не заключит никакого соглашения с Германией без согласия британского правительства, и что последнее в случае необходимости всегда может рассчитывать на его помощь. Он повторил эти уверения при следующем разговоре, который был у меня с ним несколько недель спустя, и прибавил, что продолжающиеся переговоры с Германией ни в коем случае не могут повлиять на его отношение к Великобритании.

Хотя император вполне верил в то, что он говорил, он не уловил того факта, что уступки, сделанные его правительством Германии по вопросу о Багдадской жел. дор., несовместимы с той поддержкой, которую они должны были оказывать своим компаньонам по Тройственному согласию. Не то, чтобы мы что-либо имели против добрых отношений России с Германией, как я неоднократно уверял в этом г-на Сазонова, но мы боялись, что эти добрые отношения создадутся на счет Великобритании.

Мы сами очень старались прийти к соглашению с Германией по вопросу о вооружениях, но никогда, как я уверял его, мы не предприняли бы ни одного шага, который мог бы заставить нас пожертвовать нашей дружбой с Россией или Францией. Мы надеялись поэтому, что и русское правительство в своих переговорах с Германией будет точно так же стоять на страже наших интересов.

Ввиду чисто исторического интереса я вкратце опишу ход затянувшихся переговоров между русским и германским правительствами. Они требовали постоянного вмешательства с моей стороны, ибо, если прежнее правительство не спохватилось во-время, что есть пункт, дальше которого оно не имеет права пойти, следующее правительство чуть-чуть не привело к серьезному разрыву между державами Согласия.

В начале декабря 1910 года Сазонов вручил германскому послу проект соглашения, содержавший результаты потсдамских переговоров. В первом пункте Россия обязуется не противиться постройке Багдадской жел. дор., не противодействовать каким бы то ни было образом участию иностранного капитала в этом предприятии под условием, что от нее не потребуют экономических или денежных жертв. Во втором она обязуется соединить Багдадскую жел. дор. с будущей Северно-Персидской жел. – дор. сетью. В третьем Германия обязуется не строить сама и не поддерживать материально или дипломатически постройку каких бы то ни было железных дорог в зоне, расположенной между Багдадской линией и русско-персидской границей к северу от Ханикина. В четвертом Германия объявляет, что она не преследует в Персии политических целей, что ее интересы там носят только коммерческий характер; что она признает специальные политические, стратегические и экономические интересы России в Северной Персии и не будет стараться получить территориальные уступки к северу от линии, идущей от Казри-Хирик через Испагань, Иезд и Хах к афганской границе на широте Газрика.

Обязательство, принятое Россией в первом пункте, касалось, по заявлению Сазонова, только участка линии Конья – Багдад и давало русскому правительству в отношении участка залива свободу сотрудничества с Великобританией в будущем, как это было и ранее. В начале января газета "Evening Times" опубликовала текст проекта соглашения, и чтоб доказать, что эта версия не точна, оба правительства согласились издать полный текст. Теперь переговоры вращались главным образом вокруг вопроса о соединении обеих железнодорожных сетей, так как Германия старалась обязать Россию начать постройку соединительной линии, как только ветка от Садидже дойдет до Ханикина. Этот вопрос осложнялся тем фактом, что русское общественное мнение противилось трате денег на железную дорогу, которая откроет персидские рынки для германской торговли до того, как постройка линии Энзели – Тегеран окажет такую же услугу русскому капиталу. Чтобы преодолеть это затруднение, Сазонов предложил, чтобы британские и французские финансисты субсидировали постройку обеих линий: Энзели – Тегеран и Ханикин – Тегеран; но, за отсутствием гарантий со стороны русского правительства, это предложение не было принято. Единственная другая возможность – разрешить немцам построить линию на свой счет – была отклонена нами из тех соображений, что контроль над линией перейдет тогда в руки Германии, чем она может воспользоваться для перевозки войск. 21 февраля Сазонов вручил германскому послу пересмотренный проект, по которому Россия обязывалась получить концессию на постройку соединительной линии, как только будет закончена ветка Садидже – Ханикин, а текст первого пункта первоначального проекта был изменен в том отношении, что обязательство России – не противиться постройке Багдадской жел. дор. относилось только к участку Конья – Багдад. Россия также выставила условия, что в случае уступки ею своих прав на соединительную линию какой-либо третьей стороне, все другие обязательства соглашения должны остаться в силе.

Переговоры были прерваны, вследствие серьезной болезни, выбившей из строя Сазонова более чем на девять месяцев, но были закончены управляющим министерством иностранных дел г-ном Нератовым, который в июле передал еще более измененный проект.

Ход переговоров был теперь несколько ускорен, так как оба правительства были заинтересованы в скорейшем их окончании. Германия, с одной стороны, только что начала переговоры весьма деликатного характера с Францией относительно Марокко и считала момент подходящим для опубликования документа, который докажет, как она надеялась, существование близких отношений между нею и союзницей Франции. С другой стороны, России, ввиду внутренних беспорядков в Персии, было необходимо получить заявление о незаинтересованности Германии в этой стране, чтобы не быть связанной в случае, если бы положение в Персии потребовало ее вмешательства. Германия отказывалась принять понятие о Багдадской жел. дор. в том сокращенном смысле, который ей придала Россия, или требовала взамен отмены третьего пункта первоначального проекта соглашения, по которому она обязывалась не строить никаких железных дорог в зоне севернее Ханикина. Германский посол дал, однако, категорическое устное заверение от имени императора Вильгельма, что Германия в этой зоне будет строить только такие дороги, которые ей разрешит концессия Багдадской жел. дор. Далее она требовала для себя концессию на линию Ханикин – Тегеран, если Россия или общество финансистов, которому она уступит свои права, не начнет ее постройки в течение двух лет по окончании ветки Садидже – Ханикин. Все ее требования, в конце концов, были удовлетворены, и окончательное подписание соглашения было дипломатической победой Германии. Первоначальная ошибка, совершенная Сазоновым тем, что он в переговорах с Кидерлен-Вехтером дал словесные обещания, полного смысла которых он в то время не мог охватить, никогда не была исправлена. Он заставил Россию, без предварительного совещания с Великобританией и Францией, отказаться от противодействия плану проведения Багдадской жел. дор., и, хотя он в дальнейшем старался ограничить свое обязательство участком Конья – Багдад, ясно было с самого начала, что Германия будет настаивать на точной букве соглашения.

Как бы то ни было, но если ускорение хода переговоров было вызвано желанием России быть спокойной в отношении Германии в случае необходимости ее активного вмешательства в Персии, то на самом деле подписание русско-германского соглашения вскоре повлекло за собой ухудшение отношений с Великобританией. Это ухудшение было первоначально вызвано тем, что персидское правительство, несмотря на повторные протесты России, приняло к себе на службу г. Шустера и других американских советников. Одним из первых действий г. Шустера было поручить майору Стоксу (бывшему одно время британским военным атташе в Тегеране) задачу организации таможенной жандармерии. Назначение британского офицера во главе жандармерии, область действия которой простиралась на всю Персию, включая русскую сферу на севере, было принято русским правительством, как нарушение англо-русского соглашения; и только после строгого представления в Тегеране, в результате которого назначение было отменено, нам удалось уверить русское правительство в наших дружественных намерениях.

Но только что удалось удачно ликвидировать этот инцидент, как невнимание г. Шустера к особому положению России в Персии вызвало еще более серьезный конфликт. Считая себя совершенно свободным в вопросах налогов и жел. – дор. концессий, он нанес России серьезное оскорбление тем, что назначил финансовым агентом в Тавризе англичанина (г. Лекофра). В ноябре он завершил свои действия, захватив имение, принадлежащее Шоаде-Солтане, заложенное в русском банке, и заменив там охрану из персидских казаков таможенными жандармами. Российское правительство немедленно пред'явило ультиматум с требованием извинения и отозвания персидских казаков в течение 24-х часов; когда персидское правительство отказало в этом требовании, был отдан приказ отправить в Казвин достаточно сильные подкрепления, чтобы ранее посланная часть могла занять Тегеран.

Напрасно я старался указать тогдашнему министру иностранных дел на те серьезные последствия, которые могло иметь занятие Тегерана для сохранения англо-русского согласия. Уверив меня, что Россия не имеет намерения нарушить принцип целости Персии, он не только отказался отменить отданный приказ, но заявил, что если персидское правительство не удовлетворит требования ультиматума, раньше чем русские войска вступят на персидскую территорию, им будут представлены новые требования. В переговорах с г. Коковцевым, который только что сделался после г. Столыпина председателем совета министров, я добился большего успеха; и, после безуспешных разговоров с Нератовым, я был приятно изумлен, получив от него безусловное заверение, что, как только будут удовлетворены два первоначальных русских требования, русские войска будут отозваны. Коковцев, однако, не согласовался с мнением своих коллег по правительству. Русские войска тем временем высадились в Энзели, был послан по телеграфу второй ультиматум, требующий оплаты стоимости расходов на военную экспедицию, отставки г. Шустера и г. Лекофра и обещания, что персидское правительство в будущем не будет принимать к себе на службу иностранцев без предварительного согласия русского и британского правительств.