Текст книги "Волчица"

Автор книги: Джордж Уайт-Мелвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Ты был сегодня у хлебопёка? – кричал один. – Просил ты у него нам хлеба?

– Хлеба! – вопил другой. – Хлеба надо просить не у него, а у его жены. Она забирает его весь себе. Она готова сожрать детей наших, лишь бы только не голодать самой.

– Аристократка!

– Тиранка!

– Людоедка! Долой австриячку!

Чувство злобы, охватившее Монтарба еще во дворце, теперь овладело им с новой силой.

– Долой австриячку! – воскликнул и он, вставая в санях и размахивая шляпой. Толпа отвечала ему каким-то воем и на минуту, пока эти дикие крики не замерли в пространстве, Арнольд вообразил себя истинным патриотом, готовым жертвовать жизнью и положением за своих голодных братьев. Приближаясь к Парижу, он стал нагонять разбросанные кучки пешеходов, сначала по два и по три, потом по десяти, по двадцати; все они направлялись к столице, как будто торопясь, но, очевидно, не имея перед собой никакой определенной цели. Разговор их казался непрерывным рядом вопросов, без ответов; и все они – как следы к львиной берлоге в басне – шли в одном направлении. Он встретил только одного человека, направляющегося в обратную сторону – к Версалю – высокого блестящего всадника, роскошно, хотя и безвкусно одетого, который галопировал по глубокому снегу с той смелой, непринужденной манерой, которая отличает обитателей той стороны Ла-Манша. Несмотря на то, что ветер дул ему прямо в лицо и термометр показывал несколько градусов ниже нуля, кафтан его был распахнут на груди и концы кружевного галстука свободно развевались по его широким плечам. Его густые каштановые кудри живописно падали из-под широкой, надвинутой на бок шляпы; тяжелая золотая цепь, спускаясь из жилетного кармана, звенела и бряцала в такт движениям лошади. Стремена его висели свободно, точно также как и подпруга, поводья, седло, платье; во всех движениях и во всем существе его виднелась веселая, непринужденная самонадеянность и довольство собой, не позволявшие сомневаться в его национальности даже тому, кто не слышал его имени.

– Фицджеральд! – воскликнул Монтарба, круто останавливая свои сани. – Приветствую вас, мой неукротимый наездник Запада! А я думал, что дуэль в Гено повлечет за собой изгнание из Франции…

– Меня простили, когда узнали, что он не совсем убит, – отвечал тот, дружески пожимая руку своему приятелю. – Я попал ему прямо в живот, как и хотел. Ведь вы знаете, граф, это самое чувствительное место у саксонца.

– В живот!.. и англичанин остался жив?

– Жив! Отчего же ему не остаться живым? Однако пуля попортила ему часы и выпала у колена, плоская как пуговица.

– А вы остались невредимы?

– Не попал в меня вовсе! Его пуля сорвала замок с моего пистолета, взбежала мне по руке и вышла у плеча между телом и рубашкой, не повредив ни на волос ни того, ни другого. Он недурно стреляет, но долго целится.

– Этого конечно было достаточно. Честь была удовлетворена.

– Да, по правде сказать, нечего было и удовлетворять. Мы немножко ошиблись. Это оказался совсем не тот.

– Как, вы серьезно хотите сказать, что рисковали своим положением при дворе и предприняли длинное путешествие через границу для того, чтобы послужить мишенью для человека, которого не знали вовсе? Я никогда не пойму вас, ирландцев.

– Мы всегда готовы дать необходимые объяснения, – отвечал Фицджеральд резко, но сейчас же прибавил со смехом, – это вина его крестных отцов, а не моя. Погодите, я сейчас расскажу вам. То был, видите ли, Джон Томсон, которому я попал в жилетный карман; а тот, которого я отвалял хлыстом по выходе из-за карт, был Том Джонсон. Так что, собственно говоря, они оба получили удовлетворение.

– Томсон! Джонсон! Что за имена! После этого, оно совершенно простительно. Итак, вы едете в Версаль, чтобы примириться с двором?

– Если успею попасть вовремя. Дело в том, граф, что я несколько опоздал явиться на свет и теперь постоянно скачу во весь опор, стараясь наверстать потерянное время. Право, я иногда жалею, зачем вообще родился на свет или, по крайней мере, зачем не подождал следующей очереди; тогда, понимаете ли, я был бы своим собственным младшим братом. Он духовный и устроился самым уютным образом.

– Славный это у вас гнедой, – заметил граф, не пытаясь следовать за течением мысли своего собеседника. – Я никогда не забуду того плетня в пять футов вышины, который он перескочил так легко на охоте у Фонтенбло.

Фицджеральд потрепал обнаженной рукой шею своего любимца.

– Он никогда еще не изменял мне, – отвечал он; – у него точно крылья на ногах и потому-то я и называю его Пес, то есть, вы понимаете, сокращенно от Пегас. Перескочил!.. В этом у него нет соперников, ни здесь, ни в Ирландии. Он будет вам стоять в воздухе, пока вы держите его!

Монтарба остановился с улыбкой удивления, в сотый раз с любопытством рассматривая этот замечательный образчик нации, характер которой навсегда останется непонятным французу, со всеми его противоположностями и противоречиями, с его благородством, эксцентричностью, шутками, причудами, беззаботностью и поэзией, с его храбростью, меланхолией, флегматичностью и веселостью. Фицджеральд составил себе репутацию в фешенебельном мире Парижа своей яркой внешностью, темпераментом и безграничной смелостью, в особенности на коне – как, например, тот случай на королевской охоте, на который намекал Монтарба, – своей веселостью в кругу мужчин, учтивостью с женщинами, юмором и оригинальностью речи и – более всего – великолепием обстановки и необдуманной расточительностью, возбудившей любопытство самой королевской четы.

– Я только и слышу, что о лошадях Фицджеральда, об экипажах Фицджеральда, о ливреях Фицджеральда, о великолепии вашего отеля, о ценности ваших сервизов и роскоши приемов, – сказала Мария-Антуанетта, когда граф д'Артуа представил молодого иностранца. – Даже сам король спрашивал меня вчера: «Кто этот мистер Фицджеральд, о котором я слышу сказочные рассказы из «Тысячи и одной ночи», который наводняет улицы моей столицы своим золотом?» Что мне ответить ему, месье?

Фицджеральд низко поклонился. Если на лице его и мелькнула улыбка, то он умело скрыл ее, когда поднял голову.

– Я не заслуживаю такого внимания вашего величества, – отвечал он, – и смиренно ожидаю вашего благосклонного снисхождения. Ответ мой будет короток: я просто ирландский дворянин, живущий во Франции ради экономии!..

– Вы только что из Парижа, – продолжал Монтарба, – а я уехал оттуда рано утром. Скажите, что там нового?

– В эту минуту там идет на улицах порядочная потасовка, вы увидите не меньше разбитых голов, чем на любой ярмарке. Но это уже не новость в последнее время, так как хлеб подорожал еще на пять су за фунт!.. Вам бы следовало приехать погостить ко мне в Ирландию, а то, право, здесь скоро нечего будет есть. А пока я не стану задерживать вас дольше. Жаль, что мне нельзя вернуться назад и принять участие в общей потехе.

Добрый конь поднялся вскачь, послушный руке и голосу своего господина; и не успел Монтарба приказать своему кучеру ехать дальше, как Фицджеральд уж почти скрылся из виду, галопируя по направлению к Версалю.

Ближайший путь графа пролегал через одну из главных улиц столицы. Он был удивлен, а может быть – в своей жажде новых ощущений – и обрадован, увидев, что конец улицы занят отрядом французской гвардии, под начальством его хорошего знакомого, который вежливо преградил ему путь.

– Что это, Эжен, – спросил граф Арнольд, – кажется у вас настоящее сражение? Я слышал сейчас выстрелы, проезжая через заставу.

– Да, они кинули в нас несколько горошин, – небрежно отвечал Эжен, покручивая свой молодой ус. – Были и раненые, но серьёзного – ничего. Вы можете беспрепятственно проехать в ваш отель тем путем.

«Тем путем» означало – узким переулком, где встретишь только пешеходов. На углу переулка была булочная, и у дверей ее стоял сам хозяин, весь белый от муки, весь бледный от страха и гнева, дрожа, жестикулируя, указывая на свои закрытые ставни и стараясь усмирить постоянно возраставшую толпу.

– Чего вы хотите от меня, друзья мои? – убеждал он. – У вас нет денег – у меня нет хлеба! Вы видите, моя лавка заперта. Разве я могу печь хлеб без муки? Разве я могу топить печь без дров?

Толпа росла с каждым мгновением. Трое или четверо оборванцев, действовавших, по-видимому, сообща, старались проложить себе путь. Один из них выступил вперед.

– Тут хватит дров! – сказал он, берясь за ставни. – Возьмем их, граждане, и посмотрим, правду ли говорит этот приятель!

– Хорошо сказано, граждане! – раздавались голоса, между тем как толпа волновалась, с каждой новой волной подвигаясь к дверям булочной.

Мужество хозяина пробудилось при виде опасности, угрожающей его собственности – и, становясь перед ставнями, он сделал вид, что намерен защищать их.

Толпа окружила его, прижимая к стене, и кто-то схватил его за горло.

– Придавите-ка его, и дело с концом! – закричал женский голос. – Мы умираем с голоду; нам нужно хлеба для себя и для наших детей!

– Ведь у тебя нет детей, Тон-тон! – засмеялся каменщик из толпы, который, по-видимому, хорошо знал эту фурию.

– Так что ж из этого? Это всe равно! – послышался пронзительный и грубый ответ. – Я хочу есть, хочу пить. Я бы сама съела ребенка и выпила бы его кровь. Долой булочника! Он аристократ в душе.

– Долой всех булочников! – подхватила толпа, кидаясь на несчастного, как стая волков на свою добычу.

В эту самую минуту, в десяти шагах от места происшествия, остановились сани Монтарба, между тем как с противоположной стороны приближался отец Игнатус, мужественно прокладывая себе дорогу сквозь толпу и спеша на помощь к несчастному булочнику. Он схватил за руку негодяя, державшего несчастного за горло, и успел спасти жертву, лицо которой уже почернело и глаза почти закатились.

Смущенный на минуту неожиданным вмешательством священника, злодей хотел было неожиданно скрыться и толпе, но насмешки оборванного мальчишки-мусорщика заставили его переменить намерение.

– Это верно твой духовник, Гильо? – пищал постреленок. – Ты лучше встань перед ним на колени, пусть он отпустит тебе грехи.

Подстрекаемый таким образом, полупьяный Гильо обернулся к священнику, спрашивая с отвратительными проклятиями – кто он и по какому праву он вмешивается не в свое дело?

– По праву моего Господина, – отвечал громко и явственно отец Игнатус. – Я его служитель, точно также как и ты.

– Долой всех господ! – завопила толпа, – Долой священников! Долой Церковь! Долой всех!

Но так как подобные требования отзывались уже слишком большой нетерпимостью, реакция – в особенности в лице бунтовщиков-женщин – не замедлила наступить, и несколько голосов воскликнули:

– Да здравствует Церковь! Да здравствует священник! Не мешайте доброму отцу идти своей дорогой.

Но оборванный чертенок снова вмешался.

– Священник! – запищал он со смехом. – Он такой же священник, как и я. Вы посмотрите только на него! Где у него четки? Где у него требник? Это волк в овечьей шкуре. Переодетый аристократ! Разденьте-ка его, у него под рясой придворная одежда.

Толпа сдвинулась вокруг патера с криками ярости; десятки грязных рук уже протягивались к отцу Игнатусу, когда взгляд его упал на графа, стоящего во весь рост в санях, чтобы лучше видеть разыгрывающуюся перед ним шумную сцену. Взгляд этот не выразил ни страха ни колебания, но в нем было что-то, что пробудило благородное мужество Монтарба; молодой человек выскочил из саней, и в три прыжка очутился возле священника.

– Я знаю его! – закричал он, – он говорит правду. Я отвечаю за него жизнью. Он не придворный, говорю вам; я знаю это, наверное. Я сам был в Версале час тому назад.

Это было смелое признание, в такую минуту, перед такой аудиторией, но оно произвело желанное действие. Бунтовщики остановились, чтобы начать переговоры и выпустили свою жертву. Монтарба тотчас же взял священника под руку.

– Так значит ты сам придворный! – завопила толпа, – и не боишься сознаться в этом здесь перед лицом самодержавного народа!

– Спасайтесь, – шепнул граф на ухо священнику. – Я знаю, как надо обращаться с этой сволочью. Я буду вести с ними переговоры, пока вы скроетесь незамеченным.

– Сын мой, ты спас жизнь своего ближнего, – отвечал тот и незаметно скрылся в толпе.

– Я был придворным, граждане, еще нынче утром, – начал граф Монтарба, снимая шляпу с уверенным видом человека, обращающегося к сочувственным слушателям. – Но то, что я видел сегодня, убедило меня не быть им больше. Я принадлежу теперь к народу. Я гражданин; я патриот; я один из вас. Видите! Я бросаю орден Людовика и топчу его ногами.

С этими словами, он сорвал крест со своей груди и бросил его на мостовую. Послышались было легкие крики одобрения, но были тотчас же заглушены криками ненависти, насмешки и презрения.

– Безумец! – воскликнул за ним чей-то голос, – что у тебя десять жизней за душой, что ты делаешь такие глупости? Войдите же, во имя всего святого, или вас разорвут на куски. Они думают теперь, что вы боитесь их.

Не успел он обернуться, как кто-то втолкнул его в тяжелую дубовую дверь, околоченную железом, которая с шумом захлопнулась за ним. Дверь была так толста и тяжела, что крики ярости и обманутого ожидания, раздававшиеся на улице, едва-едва проникали сквозь нее, и Монтарба очутился в темном проходе, рука об руку с какой-то женщиной.

Глава восьмая

Два тонких пальца схватили руку графа, и тихий, звучный голос шепнул ему на ухо:

– Прекрасно, ваш пульс бьется ровно и спокойно. У нас недостаток в вождях, а из вас может выйти хороший. Пойдемте наверх со мной.

Та же рука провела его несколько ступеней выше и, пройдя вторую дверь, менее тяжелую, чем первая, Монтарба очутился в прилично убранной комнате, лицом к лицу с женщиной, которая, по всей вероятности, спасла ему жизнь.

Пульс его, столь спокойный в минуту опасности, сильно забился теперь; он отшатнулся, пораженный – так женщина эта походила на королеву! Тот же рост, тот же гибкий стан и грациозный поворот головы, мало того: тот же нежный прозрачный цвет лица и роскошь каштановых волос. Но тут и оканчивалось сходство. Внимательно рассматривая черты ее лица, граф заметил, что они резче, хотя и тоньше очерчены, чем у Марии-Антуанетты. Сжатые губы, признак решительного характера, и крепкие, белые зубы свидетельствовали о несокрушимой энергии и силе воли, между тем как светло-серые глаза с сильно сокращенными зрачками и томными веками обнаруживали дремлющую свирепость хищного зверя.

Это была одна из тех женщин, утративших свой пол среди безнравственности той эпохи, которые вели к ненужным преступлениям вожаков революции; своими кровожадными советами, своей бдительностью, осторожностью и мстительностью она успела заслужить в кругу своей парии прозвище «Волчицы».

Жестокая, неусыпная, неутолимая, как этот бич лесов, она, казалось, не знала границ своей настойчивости, не знала пресыщения в мести. Но, не смотря на все это, Волчица оставалась женщиной. Она не могла допустить, чтобы толпа разорвала в куски такого красивого аристократа, как граф Арнольд, когда в ее власти было спасти его одним движением руки, тем более что он, как ей казалось, мог служить удобным и приятным орудием для ее целей.

Вежливость никогда не покидала Монтарба. Он остановился без шляпы на пороге комнаты, благодаря ее с беззаботной улыбкой.

– Вы можете отныне располагать мною, мадемуазель, – сказал он. – Вы спасли меня от смерти, и по всем военным законам я принадлежу вам телом и душой.

Неясно долетавшие крики все еще слышались на улице. Она подняла руку, чтобы обратить на них внимание.

– Слышите! – сказала она, – слышите вы рев волн, из которых я вытащила вас? Думаете, что их можно остановить горстью кавалерии и ротой швейцарских гвардейцев?

– Не без помощи одного или двух полевых орудий, а может быть, и целой батареи, – отвечал он с цинизмом. – Говоря откровенно, мадемуазель, я думаю, что волны эти своим приливом скоро затопят все, что встретится им на пути.

– Не зовите меня мадемуазель. Я гражданка. Арнольд де Монтарба, я знаю ваше имя. Называйте и вы меня моим – Леони Арман.

– Леони Арман?! Сестра Головореза? Право, дело запутывается с каждым шагом.

– Да, я сестра Головореза и горжусь своим братом. Одно только; он прекрасный работник, прекрасный составитель замыслов, прекрасный исполнитель, но – он не годится в вожди. О, если бы я была мужчиной!

– Вы бы могли водить за нос всю Францию! Меня, по крайней мере, вы можете и теперь вести куда хотите.

– Вы говорите пустяки, граф Арнольд. Вы думаете, вероятно, что я вытащила вас за уши из этого ада ради вашей красивой наружности?

– И моих прекрасных душевных качеств. Да, я льстил себя надеждой, что это так, мадемуазель… Виноват… Леони.

Нежная интонация, с которой он произнес ее имя, приятно поразила слух Волчицы. А между тем, она должна была бы знать, что для человека подобного графу Арнольду, немыслимо говорить с женщиной, не стараясь дать ей понять, что она возбуждает в нем интерес.

– Вы шутите! – воскликнула она с более мягким выражением в своих блестящих серых глазах, – а я говорю серьезно. Я всегда серьезна, потому что я честолюбива. Вы тоже, кажется, честолюбивы?

Он был очень красив, этот аристократ, когда поднял свои заблиставшие глаза.

– Да, сказал он, – если честолюбие означает любовь к власти. Не ради богатства: я потратил так много в моей жизни, что деньги более не привлекают меня. Не ради роскоши обстановки: король не оттого король, что его корону несут перед ним на красной бархатной подушке. Даже не ради славы, остающейся в наследие поколениям, которых я вовсе не буду знать. Но ради самой власти, ради удовлетворения гордости и тщеславия, ради возможности располагать всецело, по своему капризу, жизнью мужчин и честью женщин!

– Вы откровенны, милостивый государь, сказала она, с восхищением глядя в его красивое, возбужденное лицо. – А что бы дали вы взамен той женщине, которая помогла бы вам достигнуть этой власти?

– Что дают обыкновенно женщине взамен ее жертв? – заметил он. – Непостоянство и неблагодарность.

– Но если бы я была этой женщиной, я бы не допустила этого, – отвечала она. – Я бы задушила вас собственными руками, прежде чем вам удалось бы обмануть меня! Потом, улыбаясь своей собственной горячности, она прибавила уже мягче: – Но этого не может быть между мной и вами. Слушайте: я буду вашим добрым гением… Я укажу вам путь к успехам, которые никогда и не снились вам… И когда вы будете идолом народа, освободителем Франции, скажите мне просто: «благодарю вас, Леони», и с меня будет достаточно.

Энтузиазм ее действовал заразительно. Он поднес ее руку к губам, удивляясь, что рука эта такая сильная и крепкая, с большими синими жилами как у мужчины.

Она поспешно, грубо, отняла свою руку.

– Это все пустяки! – сказала она, – а нам не до шуток теперь. Слушайте, Монтарба, я объясню вам наш план…

Тонкий слух графа успел различить шум шагов на лестнице.

– Виноват, Леони, – перебил он, – но если ваши сообщения имеют в виду мое исключительное благо, их лучше отложить пока. Там есть кто-то за дверьми.

– Нас не должны видеть вместе, – шепнула она. – Это испортит все. Ступайте в ту комнату; там вас не станут искать.

– А! ваша спальня, – сказал он со смехом, оборачиваясь в дверях, – право, это лучшее доказательство доверия.

– Замолчите! – перебила она, – и делайте, как вам говорят.

Потом, быстро поправив волосы и оглядев в зеркале свою красивую фигуру, она отворила дверь, приглашая посетителей войти в комнату.

Монтарба был наделен немалой долей любопытства; и так как положение его действительно оправдывало всякого рода предосторожности, то он, не задумываясь, принялся подсматривать за своей хозяйкой в полуоткрытую дверь. Но каково было его удивление, благодаря которому он чуть не выдал себя, когда он увидел дружеские приветствия, расточаемые Волчицей, кому же? Розине, которая смело вошла в комнату, очевидно чувствуя себя здесь совершенно дома, и Пьеру Легро, вошедшему вслед за ней, в кожаном переднике и с корзинкой инструментов на руке.

Молодая девушка, казалось, стала еще свежее и красивее прежнего, распустившись под лучами счастья, как цветок на солнце. И граф Арнольд, думавший, что давно уже утратил всякую способность волноваться таким вздором, почувствовал, что сердце его бьется от восхищения и досады, которую сам он принял за любовь.

– Милая Розина!

– Дорогая Леони!

– Добрый Пьер! – слышалось оттуда.

Потом, поцелуи и объятия начались снова, и Монтарба открыл шире дверь, чтобы лучше наблюдать за собеседниками.

– Когда свадьба? – спросила Волчица, усаживая возле себя Розину, между тем как Пьер ставил свою корзину на пол. – Я уже сделала свое дело. Моя «корзинка» готова. Вся остановка теперь верно за невестой?

– Как захочет Пьер, – отвечала Розина, краснея.

Пьер переминался с ноги на ногу, глядя на пол, на потолок, на окна, и повторил, наконец:

– Как захочет Розина.

– Знаете ли, ведь вы говорите вздор, друзья мои! – возразила Волчица, беря за руку каждого из них. – Я смотрю на вас как на детей, потому что вы, простые провинциалы, действительно все равно, что ребята в таком беспутном городе как Париж, и потому должны слушаться моих советов. Брат мой для меня дороже всего на свете. Вы спасли его от оскорбления. Вы, Пьер, своей неустрашимостью и силой. Я никогда не забуду этого!..

Граф начал понимать, в чем дело. «Если когда-нибудь, я вернусь в Монтарба – подумал он – надо будет свести маленький счетец с Гаспаром и верзилой Контуа!»

– Я только исполнил свой долг христианина, – отвечал Пьер, – то есть, я хочу сказать, долг одного гражданина перед другим.

Леони засмеялась.

– Он начинает заучивать урок, Розина, – сказала она. – Мы еще сделаем из него со временем патриота.

Но Розина только перекрестилась, бледнея и со страхом глядя на своего жениха.

– Я должен прежде иметь приличное жилище, чтобы предложить ей руку, – начал он медленно и обстоятельно, очевидно обдумав хорошенько свое положение. – Такая девушка как Розина должна войти в полный дом, с дровами, постелями, занавесками, шкафами и посудой, как было у меня, под моей соломенной кровлей в Рамбуйе.

– Оттого-то я и спрашиваю вас, как вы могли оставить его? – спросила Леони.

Пьер вопросительно взглянул на Розину, но, не встретив ее взгляда, начал решительно.

– Мадемуазель позволит мне говорить прямо и называть вещи их собственными именами. Наша свадьба была почти уже решена, когда не по своей воле, а по несчастью, Розина обратила на себя внимание нашего помещика. Она красивая девушка, мадемуазель, молодая, неиспорченная…

– Понимаю, понимаю, – возразила Леони. – Разве он был молод, этот аристократ, и… и опасен?

– Я ничего не знаю насчет опасности, – отвечал Пьер, хмурясь, – но я люблю Розину и лучше хотел бы видеть ее в могиле, чем во власти графа Монтарба!

Волчица вздрогнула и взглянула на дверь своей спальни.

– Графа Монтарба! – повторила она невольно.

Граф Арнольд стал внимательно прислушиваться.

Итак, она здесь, в этой самой части города! Теперь уж будет его вина, если он даст ей скрыться снова! Девушка может очутиться в его руках с минуты на минуту. А Пьер между тем продолжал развивать свою мысль.

– Потому-то я и привез ее в Париж, чтобы затеряться здесь в толпе. Оттого я и нанял квартиру для нее и ее бабушки здесь, на этой самой улице, возле вас и Головореза, наших единственных друзей, и сам поселился тут же, чтобы видеть ее и наблюдать за ней день за днем. Я силен. Я много работаю. Скоро, через несколько недель, я заработаю достаточно, чтобы устроиться. Тогда мы и женимся. Мадемуазель и брат ее удостоят свадьбу нашу своим присутствием. Здесь нет рабов, как в провинции. Мы, рабочие, здесь свободные граждане, пусть какой-нибудь аристократ осмелится здесь прикоснуться к ней!

По лицу графа пробежала нехорошая улыбка, и он произнес нечестивую клятву, вероятно занесенную на скрижали ада, что не оставит камня на камне, пока не овладеет своей добычей.

Взглянув, несмотря на собственное смятение, на Леони, он был поражен ее расстроенным видом. Она также улыбалась, глядя на Розину, но сквозь ее улыбку проглядывала ярость Волчицы, подстерегающей свою жертву.

– Может ли быть – подумал он, – чтобы эта женщина была уже неравнодушна ко мне? Пять минут тому назад, она не ненавидела Розину, как ненавидит ее теперь. Да, вот она, прощаясь, целует ее в обе щеки, а между тем я вижу по ее глазам, что она готова впиться в нее зубами. Однако как она красива и грациозна! Как похожа на королеву, когда идет по комнате. Ба! какая мысль! Если это так, как я предполагаю, и я сумею смело и искусно перемешать карты, я могу выиграть и тут и там.

По уходе посетителей, граф пустил в ход все свое искусство, чтобы произвести благоприятное впечатление на хозяйку дома. Он льстил, льстил, смеялся, шутил, ни на минуту не хотел быть серьезным, и наконец, ушел, как ей казалось слишком скоро, с шутливой просьбой, впрочем, более серьезной, чем она предполагала, поскорее доставить ему предлог снова быть у нее.

Глава девятая

– Он аристократ, говорю тебе! В нашем лагере и без того довольно изменников.

– Кто же, например?

– Я не знаю; мы еще не открыли их, но, тем не менее, они должны быть. Ведь это понятно само собой, Леони! Каждый человек заботится прежде всего о себе.

– А ты?

– Я – истинный патриот. Я желаю только служить центральному комитету и спасению моей родины за тысячу франков в месяц. Франция – прежде всего!

– Разумеется; это само собою! Ты немногим доволен, брат. Ты выказал себя добрым патриотом, но не можешь похвастать дальновидностью. Такое предприятие как наше, не может идти само собой. Необходимо поддерживать движение в машине; а ты, и твои товарищи заботитесь только о жалованье и оставляете ее без движения. Ты хорош на своем месте. Ни у кого из нас нет столько такта, столько благоразумия. Никто не может произнести такую речь. Без всяких комплиментов, твое красноречие, как бурный поток, уносит за собою все. Но слушай. Если тебе придется идти по улице и вести колонну граждан против швейцарских гвардейцев, против телохранителей короля, или против батареи девятифунтовых орудий, что тогда, Жак? Не увидит ли тогда народ, что их Головорез смелее на словах, чем на деле?

– Признаюсь, я не люблю грохота огнестрельного оружия. Шум этот расстраивает мне нервы, а от порохового запаха мне становится дурно. Ты знаешь, когда я был ребенком, и австриячка увезла меня из дому, чтобы запереть в своем дворце, мне дали игрушечное ружье, которое разорвало, и я спалил себе все лицо. Нервная система никогда не может оправиться после такого потрясения, и потому неблагородно упрекать меня. Я храбр, Леони, но только не под огнем. Храбрость бывает разная. Я не люблю ударов в настоящую минуту, но зато не боюсь последствий их в будущем.

– Это xoрошo. Но в этом бурном будущем, которое ожидает нас, пока не наступит ясная погода, кто поведет наш корабль? Кто будет нашим кормчим? Вот в чем вопрос, брат!

– Но этот аристократ, Леони, этот граф Арнольд, который теперь называет себя гражданином Монтарба, разве он обладает всеми нужными качествами?

– Всеми. Он может даже, кажется, быть честен, в решительную минуту. В его храбрости я уверена; что он хитер и осторожен, я не сомневаюсь. Дружба и справедливость никогда, не могут служить для него преградой; и если у него есть мать, я уверена, что он пожертвует ею без колебания и угрызений совести, как и всякой другой женщиной!

Волчица перечисляла все эти качества, как будто они составляют совершенства, а брат ее слушал с тем недоумевающим выражением, которое часто появляется на лице мужчины, когда он заставит, наконец, женщину высказаться и все-таки не может хорошенько понять ее.

Брат и сестра сидели в тех самых комнатах, в которых Леони недавно укрывала Монтарба, – комнатах хорошо знакомых теперь молодому графу, так как он с тех пор не раз уже посещал свою спасительницу, стараясь, и не без успеха, зажечь искру чувства в ее сильной, молодой груди. Она привыкла уже ожидать его появления, как главного события дня; научилась мечтать о том, каков он будет, и что будет говорить сегодня; научилась предвкушать удовольствие от его болтовни и чувствовать страшную пустоту после его ухода. Леони была женщина сильного, непреклонного характера, в которой привязанности всегда подчинялись воле и которая считала поэтому совершенно невозможным, чтобы чувство могло взять в ней верх над здравым смыслом. Не мудрено, если самая новизна и неожиданность этого чувства придавала ему особую, хотя и несознаваемую прелесть, которая нисколько не теряла силы от примешивавшегося к ней чувства стыда. Леони первая с негодованием отвергла бы самую мысль о том, что она любит Монтарба; а между тем не могла скрыть от себя, по крайней мере, одного из симптомов этого недуга, а именно жгучей, щемящей ревности, овладевавшей им при виде Розины или одном упоминании ее имени.

Женщина, даже совершенно равнодушная, как будто наделена особой способностью инстинктивно угадывать склонность своей естественной жертвы к своему естественному же врагу; тем труднее и невозможнее скрыть от любящей женщины то сочувствие, которое любимый ею человек имеет дерзость питать к другой.

Леони решила в душе разлучить Монтарба с Розиной. Как ни неопределенно представлялось будущее вообще, насчет этого пункта для нее не существовало сомнения. Какими бы средствами ни достиг граф Арнольд своей предполагаемой цели, он ни в каком случае не получит в этом деле помощи от Леони Арман!

Она нередко смеялась над прославленной силой любви, сравнивая ее с силой честолюбия. Теперь, говорила она себе, она стала еще честолюбивее прежнего, намеренно игнорируя тот факт, что все ее честолюбие было теперь для него. Она называла свое увлечение патриотизмом, умением вести дело, предусмотрительностью, здравым смыслом, но ни за что не хотела сознаться, что одна любовь заставляла ее интриговать, обманывать, ставить козни, переворачивать вверх дном небо и землю, для того, чтобы сделать Монтарба предводителем той отчаянной партии, которая вскоре надеялась управлять судьбами Франции. Он так храбр, говорила она себе, так красноречив, так равнодушен к последствиям, и в особенности так горячо стремится к власти. Он как будто рожден быть вождем, и я буду способствовать ему, всеми средствами выполнить это призвание.

– Да, Жак, продолжала она, – я всегда говорила, что человек, который нам нужен во главе нашей партии, должен обладать умом, сердцем, неустрашимостью, всем, кроме совести. Где же нам найти человека более подходящего к этим условиям, чем гражданин Монтарба.

– Гражданин! Хорош гражданин, Леони! Его дворянскому достоинству четыреста лет от роду. Эта каналья имеет за собой двадцать поколений господ.