Текст книги "Десятого декабря"

Автор книги: Джордж Сондерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Джордж Сондерс
Десятого декабря
Рассказ

От переводчика

Американский писатель Хунот Диас так описал «эффект Джорджа Сондерса»: «Он, как никто, метко подметил абсурдные и обесчеловечивающие параметры нашей нынешней „культуры капитала“. Но есть в его произведениях и другая грань: холодная строгость уравновешивается глубочайшим состраданием». Это относится и к сборнику «Десятого декабря», где присутствуют все любимые жанры Сондерса: душераздирающая антиутопия, чистый реализм, социальная сатира. В США сборник стал одним из самых заметных литературных событий 2013 года. 3 января «Нью-Йорк таймс» категорично заявила в заголовке: «Джордж Сондерс написал лучшую книгу из тех, которые вы прочтете в наступившем году». А уже в апреле Сондерс был включен в список «Сто самых влиятельных людей мира», регулярно составляемый журналом «Тайм», и удостоен премии для крупных мастеров короткой прозы «ПЕН/Маламуд» (среди лауреатов прошлых лет – Сол Беллоу, Джон Апдайк, Джойс Кэрол Оутс). Давние поклонники писателя были приятно удивлены этим ажиотажем. Сондерс далеко не дебютант. В 1996 году Томас Пинчон похвалил его первую книгу, заметив: автор «рассказывает именно те истории, которые помогают выжить в наше время». Собратья по цеху давно ценят Сондерса за виртуозную работу со словом. Зэди Смит поставила его рядом с Марком Твеном. «Сондерс словно бы играючи решает почти непосильные задачи. Нам очень повезло, что он у нас есть», – написал Джонатан Франзен. Почему же широкий читатель открыл для себя Сондерса именно в 2013 году? Рассказы из новой книги «пробирают сильнее, чем ранние» – как пишут в отзывах в интернете. С другой стороны, на фоне экономического кризиса и затяжных войн в каких-то непостижимых странах легче понять проблемы любимого персонажа Сондерса – измученного безденежьем «маленького человека», потерявшегося в жестоком и абсурдном мире.

В 2001 году «ИЛ» опубликовала рассказы «Стопудовый шеф» и «Приморские дубы», где Сондерс предстает как мастер социальной сатиры с элементами сюрреализма. На сей раз мы предпочли вещь, написанную в ином ключе, – венчающий книгу рассказ «Десятого декабря».

Светлана Силакова

Бледный мальчик – злополучная стрижка «под пажа», ухватки медвежонка – подошел к вешалке и реквизировал папин белый пуховик. И еще реквизировал сапоги, которые сам покрасил белой краской. А пневматическое ружье не разрешили покрасить. Подарок тети Хлои. Тетя приходит в гости и каждый раз требует продемонстрировать ружье и трындит, трындит: «Ах, ах, натуральное дерево, ах, фактура».

Боевое задание на сегодня: поход на пруд, осмотр бобровой плотины. Учесть, что по пути его наверняка попробуют перехватить. Эти, которые живут под старой каменной оградой. Они мелкие, но, когда вылезут, сразу здорово увеличиваются. И бросаются в погоню. Их обычный метод. Им досадно, что он – неробкая десятка. Он знает все их уловки. И только рад. Обернется, вскинет ружье, вскричит: «Вы в курсе, для чего служит это человеческое орудие?»

Пиф-паф!!!

Они – подземлянцы. Или просто подзы. У него с ними довольно странные отношения. Иногда он целыми днями лечит их раны. А бывает, возьмет и просто для прикола стрельнет в одного, когда тот удирает. Подз останется хромым на всю жизнь. А жизнь у него длинная-предлинная – еще девять миллионов лет.

Забившись глубоко под стену, раненый говорит: «Ребята, посмотрите, что у меня с задницей».

И все рассматривают раненую задницу Гзимона и хмуро переглядываются: так и есть, бедолага Гзимон охромел надевать миллионов лет. Грустно, очень грустно, невыносимо грустно!

Не удивляйтесь: подзы обычно разговаривают, как тот дядька из «Мэри Поппинс». И, несомненно, этот факт отчасти сдирает покров с тайны их изначального происхождения на нашей планете.

Подзам нелегко его перехватить. Он хитрый. Плюс – он слишком большой, чтобы втиснуться в лаз под ихней стеной. Ну, они его скрутят, уйдут под стену варить свое специальное уменьшательное зелье, а он – р-раз! – порвет их допотопные веревки одним из приемов боевого искусства, которые разработал сам. «Туа-фуа» называется, «Разящие предплечья». И привалит к их порогу беспощадный камень-удушитель – замурует их в стене.

Позднее, представив себе, как они бьются в агонии, он сжалится, вернется, отодвинет булыжник.

И тогда какой-нибудь подз возопит из внутристенья: «Счастье привалило! Премного благодарны, сэр. Вы воистину достойный противник».

Иногда доходило до пыток. Его валили на землю, и он смотрел на полет облаков в высоте, пока подвергался мучениям, вообще-то терпимым. К его зубам подзы не притрагивались. Уже повезло: он даже чистить зубы терпеть не может. Но подзы вообще тупые. Никогда не трогают его письку, никогда не трогают его ногти. А он спокойно валяется себе на снегу, словно играет в «снежных ангелов» [1]1
  «Снежные ангелы» – зимнее развлечение. Нужно лечь на снег так, чтобы отпечатался силуэт. (Здесь и далее – прим. перев.).


[Закрыть], и этим дико бесит подзов. Они пытаются как-нибудь его допечь. Пробуют задразнить до смерти. Типа: «Робин, Робин, где твой Бэтмен?» И хихикают своим особым подзовским смешком, дураки. Не понимают, что насчет имени его подкалывают с незапятнанных времен, а ему хоть бы хны.

Сегодня у него предчувствие, что подзы похитят Сюзанну Блидсоу, новенькую из их класса. Сюзанна раньше жила в Монреале. Ему очень нравится ее манера говорить. И подзам, наверно, тоже: Сюзанна нужна им, чтобы восполнить убыль их популяции и испечь кое-что, чего они сами не умеют.

– НАСА, НАСА, докладываю: к выходу готов. Делаю попытки развернуться, чтобы выйти из люка. Прием.

–  Вас понял. Мы знаем ваши координаты, Робин. Не теряйте бдительности в открытом космосе.

Фу, черт, холодрыга.

На утенке-термометре – минус двенадцать. И это без поправки на коэффициент резкости погоды. Что ж, так даже интереснее. Все взаправду. В тупике, где улица Пул утыкается в футбольное поле, стоит зеленый «ниссан». Будем надеяться, что его хозяин – не какой-нибудь педофил, от которого придется спасаться хитростью.

И не подз, замаскированный под человека.

День ясный. Ясный, синий, холодный. Скрип-скрип – снег под его подошвами на футбольном поле. Почему у бегунов болит голова на морозе? Наверно, из-за скорости розы ветров.

В лес ведет тропа шириной с одного гуманоида. Неужели подз и впрямь похитил Сюзанну Блидсоу? Чтоб он пропал! И все его племя тоже. Отпечатки только двух ног – значит, подз тащит Сюзанну на себе. Мерзкий шельмец. Если он не только тащит на себе Сюзанну, но и непристойно пристает к ней, пусть пеняет на себя. А Сюзанна, конечно же, сопротивляется с неукротимой яростью.

Ситуация тревожная, крайне тревожная.

Он нагонит их и скажет:

– Послушай, Сюзанна. Я знаю, ты не знаешь, как меня зовут, ты недавно назвала меня Роджером… помнишь, как ты сказала: «Роджер, подвинься»? И все же я должен признаться: по-моему, в нас с тобой что-то есть. Разделяешь ли ты мое чувство?

У Сюзанны удивительные карие глаза. Но сейчас они заплаканные, от испуга и от внезапного осознания.

А Подз, деловой такой:

– Брось с ней трепаться, старина.

А он:

– Фиг тебе, не брошу. – И снова Сюзанне: – Знаешь, Сюзанна, даже если ты не думаешь, что в нас с тобой что-то есть, поверь, я все равно убью этого негодяя и верну тебя домой. Напомни, где ты живешь. В Эль-Сирро? Где водокачка? У вас там дома красивые.

– Да, – сказала Сюзанна. – У нас и бассейн есть. Приходи летом. Захочешь, купайся прямо в футболке – это дико круто. Кстати, в нас с тобой правда что-то есть. Ты самый проницательный мальчик в нашем классе, сто очков вперед остальным. Даже если присчитать моих знакомых ребят из Монреаля, ты просто… ну никаких сравнений.

– Что ж, приятно слышать. Спасибо на добром слове. Я, конечно, понимаю, что не самый стройный в классе.

– Между прочим, мы, девочки, – сказала Сюзанна, – больше ценим контент, чем дизайн.

И тут Подз:

– Не пора ли заткнуться? Потому что уже пробил час твоей смерти. Смертей. Ваших.

– Гм. Час чьей-то смерти точно пробил, – сказал Робин.

Вот ведь свинство: человеку никогда не дают хоть кого-нибудь по-настоящему спасти. Прошлым летом вот тут, на этом самом месте, лежал умирающий енот. Он думал было отнести его домой, чтобы мама вызвала ветеринара. Но вблизи енот выглядел слишком страшным. Еноты в жизни крупнее, чем в мультиках. А этот, похоже, был кусачий. Робин рассудил: надо ему хотя бы воды принести. Сбегал домой. Когда вернулся, увидел только следы на земле – там, где енот, должно быть, бился в агонии. Печальная картина. А он плохо переносит печаль. Возможно, он даже впал в предрыдательное состояние. Но это не считается – вокруг никого не было, только лес.

– Просто у тебя доброе сердце, – сказала Сюзанна.

– Ой, ну я даже не знаю, – заскромничал он.

Вот и старая покрышка от грузовика. Тут обычно собираются старшеклассники. Посередине, как в раме, – три пустые пивные банки и скатанный плед, припорошенные снегом.

– Признавайся: тусоваться любишь? – несколько минут назад съязвил в этой точке Подз, обращаясь к Сюзанне, которую волок на себе.

– Не-а, – сказала Сюзанна. – Я люблю играть. И еще обниматься.

А Подз:

– Фу-у-у… Скукотища!

А Сюзанна:

– Где-то на свете есть человек, который любит играть и обниматься.

Лес кончился, открылась самая красивая панорама из всех, какие Робин видел. Пруд – чистая ледяная белизна. Что-то такое швейцарское. Когда-нибудь он увидит своими глазами и сравнит. Когда швейцары устроят в его честь парад, например.

Тут Подз, судя по следам, сошел с тропы – вроде как замешкался, заглядевшись на пруд. Может, этот Подз не такой уж плохой. Может, его парализовал укол совести, оттого что Сюзанна у него на закорках продолжает отважно сопротивляться? По крайней мере, он, наверно, природу любит.

Затем следы вернулись на тропу, обогнули пруд, начали взбираться на холм Ликсоу.

Что за странный предмет? Куртка? На скамейке? На скамейке, где подзы приносят людей в жертву?

Куртка не присыпана снегом. Дотронулся: подкладка еще чуточку теплая.

Следовательно, куртку только что снял с себя Подз.

Что за чертова чертовщина. Что за интригующая головоломка – если он хоть что-то понимает в головоломках. А эта – уже не первая на его веку. Однажды он увидел лифчик, свисавший с руля велосипеда. В другой раз, на задворках ресторана «Фресно», – тарелку, а на ней – нетронутый стейк с гарниром. Он посмотрел, но не притронулся. Хотя выглядело аппетитно.

Тут что-то назревает.

И в этот миг его взор уперся в человека на полдороге к вершине Ликсоу. Человек с лысой головой, без куртки. Очень-очень тощий. Одежда похожа на пижаму. Карабкается еле-еле, терпеливый, как черепаха, голые белые руки торчат из рукавов пижамы, похожие на две голые белые ветки, торчащие из рукавов пижамы. Или из могилы.

Кто станет гулять без куртки в такую погоду? Психический, вот кто. Серьезно, дядька похож на психического. Вроде тех, из Освенцима. Или бедных дедушек, которые все забывают.

Однажды папа сказал: «Роб, прислушивайся к своим мозгам. Если что-то пахнет дерьмом, но сверху написано „С днем рождения!“ и воткнута свечка, что это такое?»

Он спросил: «А глазурью оно покрыто?» А папа не ответил и уставился куда-то вдаль – словно сам толком не знал, что сказать.

Хорошо, а что подсказывают мозги сейчас?

Что-то здесь не в порядке. Человек не может без куртки. Даже взрослый. Пруд покрыт льдом. На утенке-термометре – минус двенадцать. Если этот человек психический, ему тем более надо помочь. Христос ведь говорил: блаженны помогающие тем, кто сам себе помочь не может, потому что слишком психический, или шатается на ходу, или вообще инвалид, верно?

Он подошел к скамейке, взял куртку.

Это спасательная операция. Наконец-то настоящая спасательная операция. Хоть какая-то.

Десятью минутами ранее Дон Эбер остановился на берегу пруда, чтобы отдышаться.

Ничего себе усталость. Это ж надо. Вот те на. Когда-то он выгуливал здесь Йети, и они нареза́ли шесть кругов у пруда, взбегали на холм, метили валун на вершине и неслись обратно.

Давай, шевелись,произнес один из двух мужских голосов, споривших в его голове все утро.

Конечно, если ты еще не задвинул свою идею с валуном,вставил другой. А мы как считали, так и считаем: это просто чистоплюйство.

Похоже, один из голосов – папаша. А другой – Кип Флемиш.

Два идиота. Два предателя. Поменялись между собой женами, бросили выменянных жен, вместе сбежали в Калифорнию. Кто они – геи, что ли? Или просто свингеры [2]2
  Свингеры – любители свободной любви, практикующие обмен половыми партнерами и/или партнершами.


[Закрыть]? Геи-свингеры? Папа и Кип в его голове признали свои прегрешения, и все трое договорились: он их прощает за то, что они, возможно, геи-свингеры и не пришли за него болеть на «Гонках юных автоконструкторов» [3]3
  Соревнования, которые проводятся в США с 1934 г. под названием «Дерби ящиков из-под мыла». Дети самостоятельно конструируют «автомобили» без моторов и съезжают на них с горки.


[Закрыть], только мама пришла… короче, он их простил, а они взамен помогут дельным мужским советом.

Он хочет, чтоб было красиво.

Папин голос. Похоже, папа хоть в чем-то его понимает.

Красиво? – голос Кипа. – Ну и ну… Я бы так не сказал.

Сквозь сияние дня промелькнула красная птица. Кардинал.

Удивительно. Просто удивительно. Он же молодой. Пятьдесят три года. Ему уже не суждено обратиться к стране с речью о сострадании. А спуститься на байдарке вниз по Миссисипи? А поселиться в домике у ручья под сенью ив, вместе с двумя хипушками из сувенирной лавки, где Аллен купил ему коллекцию окаменелостей? 68-й год, поездка в Озарк, Аллен – его отчим – в дурацких очках-«консервах»… Одна хипушка говорит, что из него, Эбера, вырастет кайфовый чувак: «Обязательно позвони мне, когда станешь совсем большой!» И хипушки, почти сцепляясь медными кудрями, захихикали, заранее предвкушая его кайфовость. Но это так и не…

Почему-то так и не…

Его учительница, сестра Вэл, говорила: «Может, попробуешь стать следующим Дж. Ф. К.?» И он выдвинул свою кандидатуру в президенты класса. Аллен купил ему пластиковую шляпу-канотье. Они вооружились фломастерами, вместе вывели на ленте шляпы красивые буквы: ЭБЕР ЗНАЧИТ УСПЕХ! Это спереди, а сзади: ЭБЕР – ПРОСТО БЛЕСК! Аллен помог ему записать кассету. Кассету с короткой речью. Куда-то съездил, размножил запись в тридцати экземплярах: «Для раздачи избирателям».

«У тебя хорошая программа, – сказал Аллен. – Ты блестящий оратор. Своего добьешься».

И он добился. Победил на выборах. И Аллен устроил в его честь прием. Ужин с пиццей. Пришли все ребята из класса.

Ох, Аллен.

Не было человека добрее. Аллен водил его на плавание. И в кружок декупажа. А как терпеливо вычесывал ему волосы в тот день, когда он принес из школы вшей. Ни разу грубого слова не сказал… и так далее, и тому подобное.

Но только пока не начались страды. Страдания. Проклятье. Все чаще и чаще слова. Мимо. Все чаще и чаще он говорит не что хотит.

Не то, что хочет.

Когда начались страдания, Аллен словно белены объелся. Выдавал такое, чего ни в коем случае нельзя говорить. Срывался на ком угодно, без разбора: на маме, на Эбере, на рассыльном, который привозил бутилированную воду. Из застенчивого тихони, который всегда ободряюще похлопывал тебя по плечу, превратился в иссохшего бледного дистрофика на кровати, выкрикивающего «Паскуда!»

Причем с каким-то странным акцентом – получалось «Пашкуда!»

Когда Аллен в первый раз выкрикнул «Пашкуда!», был смешной момент – они с мамой переглянулись, не понимая, кого из них обозвали «пашкудой». Но Аллен повторил, разъяснил: «Пашкуды!»

Очевидно, он подразумевал их обоих. Какое облегчение.

Обхохотаться можно.

Черт, сколько он уже здесь торчит? Шевелись, пока весло.

Пока светло.

Я уж и не знала, что теперь делать. Не стану лукавить. Но он все уладил.

Взял все на себя.

Ничего удивительного: он всегда так поступал.

Именно-именно.

А это голоса Джоди и Томми.

Привет, дети.

Сегодня великий день.

В смысле, да, конечно, как было бы хорошо, если бы мы смогли попрощаться с ним, как полагается.

Но какой ценой?!

Именно. И он это осознал, понимаешь?

Наш отец. Так поступают отцы.

Отцы облегчают бремя своих родных и любимых.

Оберегают родных и любимых от тягостного зрелища последних дней, которое может врезаться в память на всю жизнь.

Скоро Аллен превратился в ЭТО. И никто никого не посмел бы упрекнуть за попытки держаться от ЭТОГО подальше. Иногда они с мамой прятались на кухне, прижавшись друг к дружке. Боялись прогневать ЭТО. Даже ЭТО понимало условия сделки. Приносишь, ступая маленькими шажками, стакан воды, ставишь на тумбочку, спрашиваешь, вежливо-вежливо: «Еще что-нибудь, Аллен?» И читаешь мысли ЭТОГО: «Люди, столько лет я делал вам только хорошее, а теперь я просто ЭТО?» Иногда другой Аллен, добрый, выглядывал изнутри, говорил беззвучно, одними глазами: «Послушай, уходи отсюда, пожалуйста, уходи, я еле сдерживаюсь, не хочу обзывать тебя Пашкудой!»

Худой, как щепка, все ребра пересчитать можно.

К члену прилеплен катетер.

Запах нечистот – не продохнешь.

Ты сам по себе, Аллен сам по себе.

Так ему Молли сказала.

Ну, а доктор Спайви не мог ничего сказать. Не соизволил. Был очень занят рисованием незабудок в блокноте. А потом все-таки обронил: «Гм, если начистоту… Когда эти штуки растут, они иногда толкают к странным выходкам. Странным, но необязательно страшным. Один мой пациент всего лишь чиканулся на „Спрайте“, пил его бутылками. А в остальном – ничего».

А Эбер подумал: «Как же так, дорогой доктор/спаситель/последняя надежда? Вы, светило медицины, и вдруг – „чиканулся“»?

Вот на этом тебя и ловят. Думаешь: «Может, я всего лишь чиканусь на „Спрайте“?» И не успеваешь опомниться, как ты больше не ты, а ЭТО, кричишь «Пашкуда!», срешь под себя, отбиваешься от тех, кто пытается кое-как тебя подмыть.

Нет уж.

Держите карман шире.

В среду опять свалился с медицинской койки. Тут-то, на полу, в темноте, его осенило: я же могу их избавить.

Избавить нас? Или себя?

Изыди.

Изыди, брысь, кыш.

Ветер сшиб с дерева несколько снежных комьев. Слетели гуськом. Красиво. Отчего люди так устроены – отчего мы видим красоту во всяких будничных пустяках?

Он снял куртку.

Господи ты боже мой.

Снял шапку и перчатки, засунул шапку и перчатки в рукав куртки, оставил куртку на скамейке.

Чтоб догадались. Найдут машину, пойдут по тропе, найдут куртку.

Вообще чудо. Что он доковылял так далеко. Но он всегда был сильным. Однажды с переломом стопы пробежал полумарафонскую дистанцию. А сразу после вазэктомии запросто очистил гараж от хлама.

Он лежал на койке и дожидался, пока Молли уйдет в аптеку. Вот что было самое трудное – просто сказать ей нормальным голосом: «До скорого».

Его душа рванулась было к Молли, но он одернул душу, прикрикнул на нее, начал молиться:

«Господи, дай мне провернуть это дело, помоги не провалить. Не дай опозориться. Дай продеть все галко.

Проделать. Дай мне проделать все галко.

Глядко.

Гладко».

За сколько он может догнать Подза и отдать ему куртку? Минут за девять, примерно. Шесть – чтобы обогнуть пруд по тропе. Плюс три минуты – взбежать по склону, как спасительный дух или милосердный ангел, неся незатейный дар – куртку.

НАСА, это только приблизительные выкладки. В принципе, я их почти что высосал из пальца.

Знаем, Робин, знаем. Мы давно уже знаем, какие дерзости вы позволяете себе на службе.

Однажды вы пукнули на Луне.

А как подговорили Мела объявить: «Господин президент, приятный сюрприз: наш зонд держит курс на Вашанус!»

Сегодняшние выкладки – вообще на редкость приблизительные. А этот Подз – на удивление проворный. А сам Робин – не лучший скороходец. У него телосложение расширяется к середине. Папа говорит, что это добрый знак: со временем ширина перекочует с поясницы на плечи, и он станет здоровенным, как штангист. Робин надеется, что предсказание сбудется. Но пока у него выросли только титьки – правда, почти незаметные.

– Скорее, Робин, – сказала Сюзанна. – Мне так жалко этого бедного дедушку.

– Дурак он, – отрезал Робин, потому что Сюзанна молодая еще и не понимает: дураки создают проблемы другим людям, которые поумнее.

– Ему недолго осталось, – воскликнула, на грани истерики, Сюзанна.

Он попытался успокоить ее: тихо, тихо.

А она: мне просто очень страшно.

А Робин: но, на его счастье, рядом оказался такой, как я: я дотащу его куртку на вершину этого немаленького холма, хотя крутизна склона не совсем в моем вкусе.

А Сюзанна: наверно, это и называется «геройство».

– Наверно.

А Сюзанна: ты только не подумай, что я нахально тебя учу. Но, по-моему, он уходит все дальше.

А он: и что бы ты посоветовала?

– При всем моем уважении, – проговорила Сюзанна, – и только потому, что я знаю: ты считаешь нас с тобой разными, но равноправными, и потому, что мой профиль – интеллектуальные усилия, оригинальные изобретения и всякие апочемубынет…

– Ну да, да, продолжай.

– В общем, если взглянуть на дело, как математик, на базе элементарной геометрии…

Он понял, к чему она клонит. Она абсолютно права. Не зря он в нее влюбился. Надо пройти через пруд напрямик, диаметрично, и тогда он выгадает время, и нагонит Подза поскорее, каждая секунда на счету.

– Погоди, – сказала Сюзанна. – А это не опасно?

– Не-а, – возразил он. – Я так уже сто раз переходил.

– Прошу тебя, будь осторожен, – взмолилась Сюзанна.

– Если честно, один раз.

– Не каждый рискнет, – проговорила Сюзанна.

– А если совсем честно, ни разу, – тихо сказал он, боясь ее разволновать.

А Сюзанна: твоя храбрость безразмерна.

Он зашагал через пруд.

А вообще-то круто ходить по воде. Летом здесь плавают на байдарках. Если бы мама увидела, задала бы ему жару. Мама над ним трясется, как будто он стеклянный. Потому что в младенчестве он вроде бы перенес несколько операций. Мама пугается, если он всего лишь потянется за степлером: «Поранишься!»

Но вообще-то мама молодчина. Всегда даст добрый совет, подскажет верную дорогу к цели. У нее пышная копна длинных серебристых волос и хрипловатый голос, хотя она не курит и вообще веганка. И она никогда не гуляла с байкерами, хотя некоторые дебилы из класса утверждают, что она вылитая байкерша.

Если честно, мама ему очень импонирует.

Он преодолел примерно три четверти, или шестьдесят процентов пути через пруд.

Между ним и берегом сероватое пятно. Летом здесь в пруд впадает ручей. Пятно какое-то сомнительное. Он стукнул прикладом по льду в месте, где пятно начинается. Спокуха: прочный.

Зашагал дальше. Лед под ногами слегка просел. Ничего, тут, наверно, неглубоко. Будем надеяться. Вот черт.

– Ну как? – воскликнула Сюзанна трепетно.

– Могло быть и лучше, – сказал он.

– А не стоит ли повернуть назад? – спросила Сюзанна.

Но ведь это и есть то самое чувство страха, которое все герои должны побороть еще на заре жизни? Над настоящими героями страх не властен, правда?

Назад путь заказан.

Или все-таки не заказан? Все-таки можно повернуть? Не только можно, но и нужно.

Лед проломился, мальчик провалился.

В «Степи смирения» даже походя не упоминалось о тошноте.

«Чувство блаженства овладело мной, когда я прикорнул на дне расселины. Ни страха, ни дискомфорта, только смутная печаль при мысли обо всем, что осталось несделанным. И это смерть? – подумал я. – Это просто ничто».

Автор, не припомню вашу фамилию, позвольте вам кое-что сказать.

Вы сволочь.

Дрожь неудержимая. Вроде тремора. Голова вихляется на шее туда-сюда. Постоял, немного поблевал на снег: желтовато-белое на голубовато-белом.

Нехороший признак. Нехороший в данных обстоятельствах.

Каждый шаг – победа. Вот о чем надо помнить. Каждый шаг – побег все дальше и дальше. Все дальше от отца. От отчима. Какая великая победа его ждет. Победа из последних пил.

К горлу, как комок, подступил приказ выговорить правильно.

Из последних сил. Из последних сил.

Ох, Аллен.

Даже когда ты был ЭТО, для меня ты оставался Алленом.

Пожалуйста, не забывай.

Падаешь,сказал папа.

Некоторое время – измеримый промежуток – он выжидал, гадая, куда упадет и сильно ли ушибется. Затем в живот уперлось дерево. Он обнаружил, что обвился в позе эмбриона вокруг какого-то дерева.

Ой бля.

О-ой. Ой-ей-ей. После операций не плакал, во время химии не плакал, но теперь – еще немножко и, кажется, заплачет. Так же нечестно. Теоретически это происходит со всеми, но сейчас это происходит с ним лично. Он все ждал какого-то особенного Божьего промысла. Но нет. То, что больше него/тот, кто больше него – сплошное безразличие. Только отмахивается. Тебе всю жизнь твердят: то, что больше тебя/тот, что больше тебя, любит тебя особенной любовью, но в итоге понимаешь: фигушки. То, что больше/тот, кто больше, сохраняет нейтралитет. Ты его не волнуешь. Оно/он просто бредет куда-то и, безо всякого злого умысла, давит людей на своем пути.

Много лет назад, на выставке «Иллюстрированное тело», они с Молли видели срез мозга. Срез мозга, подпорченный изъяном – бурым кружочком не больше пятицентовой монеты. Этого бурого кружочка хватило, чтобы убить человека. Человека, у которого, верно, были какие-то свои мечты и надежды, и полный шкаф брюк, и так далее, и драгоценные воспоминания детства: скажем, в тени ив в Гейдж-парке японские карпы сбиваются в стаю, или бабушка ищет носовой платок в своей сумочке, пахнущей «Ригли»… всякое такое… Если бы не это бурое пятно, человек, возможно, шел бы сейчас мимо них, шел бы обедать в кафе в атриуме. Но нет. Он уже покойник, где-то гниет с выпотрошенной головой.

Тогда, глядя сверху на срез мозга, Эбер испытал чувство превосходства. Бедняга. Вот ведь не повезло, надо ж было такому приключиться.

Они с Молли спаслись бегством, заказали в атриуме горячие оладьи, смотрели, как белка колупается с пластиковым стаканчиком.

Эбер, полуобвитый вокруг дерева, нащупал шрам у себя на голове. Попытался привстать. Не вышло. Попытался ухватиться за дерево. Пальцы не сгибались. Поднял руки, завел их за ствол, скрестил в запястьях, сам себя подтянул кверху, привалился к дереву.

Ну как?

Отлично.

Точнее, на «четверку».

Может, хватит? Может, дальше и не надо? Он думал, что усядется по-турецки рядом с валуном на верхушке холма… но какая, в сущности, разница?

Все, теперь у него одно дело – усидеть на месте. Усидеть, силком втюхивая в голову те же самые мысли, которыми он заставил себя встать с койки и забраться в машину, и пройти через футбольное поле, и через лес: МоллиТоммиДжоди сбились в кучку на кухне, распираемые жалостью/отвращением, МоллиТоммиДжоди бьет дрожь от его жестоких слов, Томми приподнимает его иссохший торс, чтобы МоллиДжоди могли протереть мокрым полотенцем там, ниже пояса…

Дело будет сделано. Он предотвратит назревающее озверение. Все его страхи перед тем, что ждет в ближайшие месяцы, растянут.

Растают.

Вот и все. Все? Нет еще. Но скоро. Час? Сорок минут? И я это сделаю? Взаправду? Сделаю. Да? А до машины дойду, если вдруг раздумаю? Вряд ли. Вот он я. Я здесь. Подвернулся отличный шанс достойно подвести черту.

Даже делать ничего не надо – просто сиди на месте.

Я не буду воевать больше никогда [4]4
  Слова из знаменитой речи, которую «Вождь Джозеф» (1840?—1904), предводитель североамериканского индейского племени не-персе, произнес в 1877 г., будучи вынужден сдаться армии США.


[Закрыть].

Сосредоточься на красоте пруда, на красоте лесов, красоте, в которую ты возвращаешься, красоте, которая повсюду, куда ни глянь…

Тьфу ты.

Ну и подлянка.

На пруду какой-то мальчик.

Толстый мальчишка в белом. С ружьем. Несет куртку Эбера.

Ах ты, засранец, положи куртку, а ну, вали домой, не смей лезть не в свое де…

Проклятье. Будь все проклято.

Мальчишка стукнул прикладом по льду.

Нехорошо, если на тебя наткнется ребенок. Травма на всю жизнь. Правда, дети часто находят всякую жесть. Ему как-то попалось фото папаши с миссис Флемиш – оба нагишом. Жуть. Хотя, конечно, не сравнить с чьей-то искаженной рожей у валуна на хол…

Мальчишка поплыл.

Плавать не разрешается. Четко ведь написано. КУПАНИЕ ЗАПРЕЩЕНО.

А пловец он никудышный. Молотит руками почем зря. Проламывает вокруг себя черную лужу, которая быстро расширяется. Каждым ударом руки мальчишка в геометрической прогрессии отодвигает границу черн…

Он не успел опомниться, как начал спускаться с холма. Ребенок в воде, ребенок в воде,выкрикивал внутренний голос снова и снова, на каждом шагу. Шел еле-еле, от дерева до дерева. Когда стоишь и пытаешься отдышаться, очень много узнаешь про каждое дерево. У этого три сучка: глаз, глаз, нос. Другое снизу одинарное, сверху двойное.

И вдруг он сделался не просто анонимным умирающим, который по ночам просыпался на койке с мыслью: «Пусть все это будет понарошку, пусть все это будет понарошку», – вдруг он снова, отчасти, превратился в человека, который клал бананы в морозильник, потом ломал на кусочки и поливал расплавленным шоколадом; который однажды, стоя под проливным дождем, подглядывал в окно класса: беспокоился за Джоди, один рыжий паршивец вечно отнимал у нее книжки; который, когда учился в колледже, раскрашивал вручную птичьи кормушки и на выходных торговал ими в Боулдер-сити, надев шутовской колпак и помаленьку жонглируя, жонглировать он выуч…

Снова начал падать, сам себя удержал, замер, накренившись вперед, пошатнулся, растянулся на снегу во весь рост, ударился подбородком прямо об корень.

Ну прямо комедия.

Была бы комедия, если б не…

Он встал на ноги. Переупрямил себя и встал. Правая рука – как кровавая перчатка. Вот беда, вот ведь угораздило. Однажды, играя в футбол, он потерял зуб. Он потерял, Эдди Блендик нашел. Он отобрал зуб у Эдди, зашвырнул подальше. Да, это тоже был он.

Вот и развалка. Недалеко уже. Развелка.

И что делать? Когда дойдешь, что? Вытащить ребенка из воды. Заставить ребенка шевелиться. Заставить ребенка пройти через лес, через футбольное поле, довести до улицы Пул, стучаться в каждый дом. Если никто не откроет, засунуть ребенка в «ниссан», врубить печку на полную, отвезти… Куда – в «Скорбященскую»? В «Экстренную помощь»? Как быстрее доехать до «Экстренной помощи»?

Пятьдесят ярдов до фиша.

Двадцать ярдов до финша.

Господи, благодарю Тебя за то, что дал мне силы.

В пруду у него остался только звериный разум, ни слов, ни «я», слепая паника. Он решил попытаться, изо всех сил. Схватился за кромку льдины. Обломилась. Его потянуло вниз. Нащупал ногами илистое дно, оттолкнулся. Схватился за кромку. Кромка обломилась. Потянуло вниз. Казалось, это же легко, легко вылезти. Но у него никак не получалось. Это как в луна-парке. По идее, легко сбить с жердочки трех собак, набитых опилками. И правда легко. Легко, будь у тебя уйма мячей, – а так не особо.

Он хотел на берег. Он знал: его место на берегу. Но пруд твердил: нет.

А потом пруд сказал: ну, посмотрим, ну, может быть.

Ледяная кромка каждый раз обламывалась, но, ломая ее, он подтягивал себя к берегу, понемножку, и, когда его утаскивало вниз, ноги быстрее нащупывали ил. Покатый уклон. Вдруг прорезалась надежда. Он очумел. Совсем одурел. И выбрался, а вода лилась с него струями, а на рукаве осталась плоская, как крохотное оконное стекло, ледышка.

Трапецевидная, подумал он.

Ему представилось, что пруд не конечный, не круглый, не за спиной, а бесконечный и везде – окружает его со всех сторон.