Текст книги "Фантастес. Волшебная повесть для мужчин и женщин."

Автор книги: Джордж МакДональд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Глава 13

Как торговый корабль оседает в волну,

Так и я погрузился в любви глубину.

Только выплыву я или кану на дно,

Мне, невольнику страсти, уже всё равно.

Старая баллада

Я Любовь понять стремился,

Но не смог – напрасный труд!

Только, чувствую, решился,

А сомненья – тут как тут!

Сэр Джон Саклинг

Я всё–таки попытаюсь пересказать одну историю, хотя – увы! – это всё равно, что пытаться воскресить целый лес из ломаных сучков и увядших листьев. Книга была такая, какой и полагается быть настоящей книге; хотя в чём таился её секрет, в словах или чём–то ещё, я не знаю. Мысли сверкали и отражались в душе с такой силой, что буквы и строки словно растворялись в небытии, уступая место самому главному. Я пересказываю эту историю, и мне неизменно чудится, что я перевожу её с богатого, выразительного языка, способного воплотить размышления самого тонкого, высокообразованного народа, на скудное, едва оформившееся мычание какого–нибудь дикого племени. Конечно же, читая её, я сам превратился в Козмо, и его жизнь стала моею; но в то же самое время я умудрялся оставаться и собой тоже, и все события были исполнены двойного смысла. Порой мне казалось, что передо мной самая что ни на есть обыкновенная, древняя как мир история, в которой два человека любят друг друга и страстно жаждут близости, но в конечном итоге всё равно видят друг друга гадательно, как бы сквозь тусклое стекло.

Как серебряные жилы, переплетаясь, пронизывают горную породу, как ручьи и заливы из беспокойного моря прокладывают себе путь по всей земле, как огни и волны вышних миров, опускаясь, безмолвно пропитывают земную атмосферу, так волшебство наполняет мир людей, и время от времени кто–нибудь из них внезапно замечает странную связь между несоединимыми, казалось бы, вещами и событиями.

Козмо фон Вершталь учился в Пражском университете. Происхождения он был благородного, но жил бедно и гордился той независимостью, которую даёт человеку бедность; ведь любой из нас готов гордиться чем угодно, если не может от этого избавиться. Сокурсники его любили, но близких друзей у него не было, и никто не навещал Козмо в его комнатке под самой крышей одного из самых высоких домов старого города. Пожалуй, потому он и общался со своими товарищами так ровно и приветливо, что душу ему грела мысль о вечере, когда он, как всегда, вернётся в своё скромное убежище, скрытое от посторонних глаз, и там никто не станет отвлекать его от книг и размышлений. А изучал он, кстати сказать, не только то, что преподавалось в университете, но и другие науки, далеко не столь известные и почтенные.

В потайном ящике его стола лежали книги Альберта Великого, Корнелия Агриппы и некоторые другие, куда менее знаменитые и куда более туманные. Правда, до сих пор он читал всё это из чистого любопытства и пока что не стремился найти своим познаниям практическое применение.

Жилище его состояло из единственной комнаты с низким потолком. Мебели здесь почти не было – лишь пара стульев, большущий комод из чёрного дерева и диванчик, на котором можно было грезить и во сне, и наяву. Однако по углам можно было заметить множество прелюбопытных вещей. В одном притулился скелет, бечёвкой привязанный к стене за шею, и одна из его костлявых рук покоилась на тяжёлой рукоятке огромной шпаги, стоявшей рядом. На полу валялось самое разнообразное оружие, а на голых стенах красовалось всего несколько довольно странных предметов, которые вряд ли можно было назвать украшениями: высохшая летучая мышь с распростёртыми крыльями, шкура дикобраза да чучело морской мыши. Но хотя Козмо с удовольствием ублажал свою фантазию подобными диковинками, его воображение уносилось в совсем иные дали.

Он ещё не знал подлинной страсти разума; ум его походил на тихие сумерки, открытые всем ветрам, будь то лёгкий зефир, приносящий на своих крыльях лишь летучие ароматы, или ураган, от которого скрипят и гнутся даже самые мощные деревья. Всё виделось ему словно через розовое стекло. Когда из своего окна он смотрел вниз на мостовую, любая проходящая мимо девушка казалась ему героиней романа, и мысли его устремлялись вслед за нею, пока она не исчезала за углом. Он бродил по улицам, будто читая повесть и пытаясь вплести в неё все невольно запомнившиеся лица и каждый голос, словно крылом ангела осенивший ему душу. Поэзия, жившая в нём, не знала слов и потому ещё больше поглощала и подтачивала его; живые воды, наглухо замурованные в сердце и не находящие выхода, набухали и поднимались, становясь всё сильнее и опаснее. Порой он лежал на жёстком диванчике, читая повесть или поэму, пока книга сама не падала у него из рук; он же продолжал грезить, не зная, спит или бодрствует, пока крыша соседнего дома не пробуждала его к реальности, вспыхивая золотом рассвета. Тогда он тоже поднимался; буйная молодая сила не давала ему успокоиться, наполняя его дни занятиями и юношескими забавами, пока вечер не отпускал его на свободу и ночной мир, утонувший было в дневном водовороте, не просыпался в его душе со всеми своими звёздами и смутно–призрачными силуэтами. Но рано или поздно всё это должно было закончиться. Однажды кто–нибудь непременно должен был вступить в зачарованный круг, войти в дом его жизни и заставить изумлённого волшебника опуститься на колени и поклониться.

Как–то раз ближе к вечеру Козмо отрешённо брёл по одной из главных улиц, и вдруг кто–то хлопнул его по плечу. Это был один из его приятелей–студентов; он попросил Козмо сходить с ним в переулок неподалёку и посмотреть на старинную кольчугу, которую ему страшно хотелось заполучить. Надо сказать, что среди своих товарищей Козмо считался большим авторитетом во всём, что касалось вооружения, старинного и не только. Он так ловко орудовал шпагой и рапирой, что никто из студентов не мог с ним сравниться; отсюда и пошла молва, что он – великий знаток оружия и доспехов. Козмо охотно согласился и пошёл с приятелем.

Они свернули в узенькую улочку, оттуда – в грязноватый мощёный дворик и, толкнув низкую, закруглённую сверху дверь, очутились посреди самого невероятного скопления всевозможного старья, пыльного и заплесневелого.

Кольчуга оказалась вполне приличной, и приятель Козмо тут же полез за деньгами. Они уже собирались выйти, как вдруг взгляд Козмо упал на старомодное овальное зеркало, прислоненное к стене и сплошь покрытое пылью. Вокруг него вилась причудливая резьба; при неровном свете лампы, которую держал в руке хозяин лавки, разглядеть её было почти невозможно, но именно она привлекла внимание Козмо (или, по крайней мере, так ему показалось). Однако его приятель уже шагнул за порог, и Козмо последовал за ним, тут же позабыв об увиденном. Они дошли вместе до большой, оживлённой улицы и, распрощавшись, зашагали в разные стороны.

Но как только Козмо остался один, он снова вспомнил старое зеркало, и его охватило сильное желание рассмотреть любопытную резную раму поближе. Он развернулся и решительно зашагал назад. Хозяин, открывший ему на стук, словно ждал его возвращения. Это был приземистый сморщенный старик с крючковатым носом, и его горящие глаза всё время медленно, беспокойно двигались туда–сюда, словно пытаясь углядеть, уловить нечто такое, что постоянно ускользало от его взгляда. Сначала Козмо для вида осмотрел кое–какие вещицы, но потом всё–таки подошёл к зеркалу и попросил разрешения взглянуть на него поближе.

– Только вы уж снимите его сами, юноша, – попросил старик. – А то мне не достать.

Козмо осторожно снял зеркало с полки. Резная рама действительно оказалась необыкновенно изящной и сделана была на редкость искусно; работа была тонкая и дорогостоящая, а рисунок явно воплощал в себе некий смысл, но какой именно, Козмо, конечно же, не знал. Понятно, что при его вкусах и увлечениях старинное зеркало тут же возбудило в нём новый интерес – и такой, что теперь ему уже хотелось купить его, чтобы спокойно, не торопясь, разглядеть всё как следует.

Однако он сделал вид, что думает приобрести зеркало исключительно для того, чтобы использовать его по прямому назначению и, пробормотав что–то про старое стекло, которое, должно быть, уже пришло в негодность, смахнул с него немного пыли, ожидая увидеть в нём тусклое, мутное отражение своего лица. Каково же было его изумление, когда отражение оказалось на диво чётким и глубоким: годы нисколько не повредили древнему стеклу, и зеркальная поверхность была безупречно ясной, словно только что вышла из–под рук мастера.

– И сколько же вы за него просите? – небрежным тоном поинтересовался Козмо.

В ответ хозяин назвал сумму, которая была для бедняги Козмо совершенно недосягаемой, и он сразу же водворил зеркало на прежнее место.

– Что, дорого? – спросил старик.

– Не знаю, как для вас, – ответил Козмо, – а мне это явно не по карману.

Старик поднёс светильник к самому лицу гостя.

– А вы мне нравитесь, – хмыкнул он.

При всём своём желании Козмо не мог ответить тем же. Только теперь он разглядел хозяина лавки как следует и почувствовал даже некую гадливость; почему–то ему вдруг показалось, что на самом деле перед ним не мужчина, а женщина, но так ли это, сказать он не мог и не знал, что думать.

– И как же вас зовут? – спросил тот.

– Козмо фон Вершталь.

– А–а, я так и думал. Вы – вылитый отец. Да, да, юноша, я прекрасно знал вашего отца. Если хорошенько поискать, тут наверняка найдутся кое–какие вещицы с его монограммой и гербом. Что ж, вы мне нравитесь. Я готов уступить вам это зеркало за четверть цены, но при одном условии.

– Каком? – спросил Козмо. Цена всё равно оставалась для него непомерно высокой, но теперь он всё же, хоть и с большой натугой, мог позволить себе эту прихоть; к тому же желание обладать зеркалом, только что казавшимся ему совершенно недоступным, снова разгорелось в нём с невероятной силой.

– Если вам когда–нибудь захочется его продать, прежде всего вы предложите его мне.

– Охотно, – откликнулся Козмо. – Это совсем нетрудно.

– Честное слово? – настаивал тот.

– Честное слово, – кивнул Козмо, и сделка состоялась.

– Если желаете, я сам доставлю его к вам домой, – предложил хозяин, когда зеркало перекочевало в руки покупателя.

– Нет, нет, благодарю вас, я сам, – поспешно запротестовал Козмо. Ему ужасно не хотелось приводить к себе посторонних и менее всего – этого противного типа, к которому он с каждой минутой испытывал всё большую неприязнь.

– Как вам угодно, – отозвался тот и, поднимая лампу повыше, чтобы осветить Козмо путь через дворик, еле слышно пробормотал про себя:

– Уже шестой покупатель! Интересно, чем всё закончится на этот раз. Бедняжка, как она, должно быть, от всего этого устала!..

Козмо бережно понёс своё новообретённое сокровище домой, но по дороге всё время ощущал неловкое, неприятное чувство, словно кто–то неотступно шёл за ним, следя за каждым его шагом. Он то и дело оборачивался, но так и не заметил ничего подозрительного. Правда, улица была запружена народом, да и фонари горели неярко, так что распознать соглядатая в толпе всё равно было бы непросто. Козмо благополучно добрался до своей комнаты и с облегчением опустил своё приобретение на пол, прислонив его к стене: он был далеко не слабаком, но зеркало оказалось довольно тяжёлым. Он закурил трубку, прилёг на диванчик и вскоре уже витал в бестелесных сферах привычных грёз и мечтаний.

На следующий день он вернулся домой раньше обычного и повесил зеркало над камином, в дальнем конце длинной комнаты. Затем он тщательно вытер с его поверхности толстый слой пыли, и зеркало засветилось кристальной чистотой, как вода в ручейке, насквозь пронизанном солнечным светом. Но больше всего Козмо интересовала резная рама. Он тщательно вытер и отполировал её и принялся внимательно разглядывать детали сложного узора, надеясь уловить замысел художника. Однако все его попытки оказались бесплодными, и наконец, уставший и разочарованный, он перевёл взгляд на само зеркало и несколько минут рассеянно смотрел вглубь отразившейся в нём комнаты.

– Какая всё–таки странная штука: зеркало! – невольно произнёс он вслух. – И как оно похоже на человеческое воображение! Вот моя комната; я вижу её в зеркале, и она всё та же – но вместе с тем и совсем другая. Это не просто отражение моего жилища; я как будто читаю о ней в книге, которую люблю. Её обыденность исчезла без следа. Из сферы простого бытия она поднялась в сферу искусства, и то что в жизни было скучным, голым и неуютным, вдруг стало необыкновенно занимательным. Так бывает в театре: мы с восторженным интересом и сочувствием следим за героями на сцене, от которых в жизни просто не знали бы, как избавиться. Но разве искусство не спасает природу от наших утомлённых и пресыщенных чувств, от унизительной несправедливости повседневного беспокойства? Разве, обращаясь к воображению, обитающему в совсем иных пределах, оно не открывает нам Природу такой, какая она есть на самом деле, какой она предстаёт глазам ребёнка, который без страха и честолюбия взирает на подлинный мир со всеми его чудесами и просто радуется ему, без сомнений и вопросов?.. Да взять хотя бы этот скелет! Я почти боюсь его, так тихо и неподвижно он взирает на незримый мне мир – как сторожевая башня, глядящая поверх пустыни нашего суетливого мира на дальние края, где простирается безмятежное царство покоя. А ведь я знаю каждую его косточку, каждый сустав как свои пять пальцев! А этот боевой топор? Вид у него такой, будто чья–то могучая рука в стальной рыцарской перчатке вот–вот подхватит его и с лязгом опустит на вражеский шлем, рассекая череп и мозг и выпуская в Неведомое ещё одно озадаченное привидение. Нет, что ни говори, а я с радостью поселился бы в той комнате, если б знал, как туда пробраться!

Всё это время он не отрывал глаз от зеркала. Слова его ещё висели в воздухе, как вдруг дверь, отражавшаяся в зеркале, открылась, и остолбеневший от изумления Козмо увидел, что в комнату неожиданно и бесшумно скользнула изящная женская фигура в белом. Статная и величественная, она неуверенными шагами медленно и неохотно подошла к диванчику и устало прилегла на него, повернув к Козмо неописуемо прекрасное лицо, в котором красота странным образом уживалась с выражением страдания, отвращения и принуждённости. Какое–то время он стоял, не в силах пошевелиться и оторвать от неё взгляд. Но даже придя в себя, он никак не мог отважиться обернуться, чтобы взглянуть на незнакомку в реальности. Наконец, внезапно взяв себя в руки чистым усилием воли, он решительно обернулся. На диване никого не было. Ошеломлённый и испуганный, он вновь переметнул взгляд на зеркало. Красавица возлежала на прежнем месте. Глаза её были закрыты, под сомкнутыми веками собрались две большие слезы, грудь судорожно вздымалась, но она не шевелилась.

Козмо и сам не смог бы описать своих чувств. Его тогдашние ощущения были из тех, что не поддаются осознанию, и вспомнить их потом почти невозможно.

Он продолжал стоять возле зеркала, не отводя глаз от очаровательной незнакомки, хотя прекрасно понимал неприличие столь пристального внимания и всё время боялся, что она вот–вот откроет глаза и посмотрит прямо на него.

Но всё оказалось иначе. Вскоре сомкнутые ресницы медленно поднялись; какое–то время глаза прекрасной дамы были безжизненно устремлены в пустоту, но потом начали постепенно обводить комнату, словно пытаясь по мере истощённых сил понять, что происходит. Однако её взгляд ни разу не встретился со взглядом Козмо. Видимо, нежданная гостья могла видеть только то, что находилось по ту сторону зеркала, но даже если и там отражённый Козмо стоял перед нею, вглядываясь в её собственное отражение, она, должно быть, видела лишь его спину. Два обитателя Зазеркалья никак не могли посмотреть друг на друга – разве только он обернётся и взглянет на неё. Но поскольку на настоящем диване её не было, Козмо решил, что даже если ему удастся кое–как повернуться лицом к той части комнаты, где лежала красавица, то его отражение либо останется для неё невидимым, либо будет бессмысленно смотреть куда–то мимо; они так и не смогут встретиться глазами и стать хоть немного ближе друг к другу.

Вскоре прекрасная гостья заметила стоящий в углу скелет, вздрогнула, закрыла глаза и больше уже их не открывала, а на лице у неё появилось неприязненное выражение. Козмо готов был сию же минуту убрать оскорбивший её предмет, но боялся, что незнакомка встревожится ещё больше, если, не увидев в углу скелета, поймёт, что в комнате кто–то есть. Поэтому он продолжал не двигаясь смотреть на неё. Ресницы прятали глаза красавицы, как драгоценная шкатулка скрывает в себе алмазы; тревога постепенно ушла с её лица, оставив после себя лишь еле приметный налёт печали, на прелестных чертах отразился незыблемый покой, и по её ровному, мирному дыханию Козмо понял, что она заснула.

Теперь он мог разглядывать её без смущения и утайки. Он заметил, что её фигура, окутанная в простые белые одежды, по красоте ничуть не уступает лицу: всё в ней, от изящно вылепленной ножки до тонких пальцев благородной руки, дышало необыкновенной гармонией и спокойной безмятежностью. Козмо смотрел на неё, пока от усталости у него не начали слипаться глаза. Тогда он уселся рядом со своей новообретённой святыней, механически взял в руки книгу, словно ему предстояло целую ночь просидеть возле больного друга, но так и не смог толком прочесть ни единой строчки. Его разум никак не мог оправиться от встречи с таким дерзким противоречием всему, что ему до сих пор приходилось видеть, и молчал, не решаясь что–либо утверждать, предполагать или даже чему–то сознательно изумляться; но его воображение возгревало душу, смело наполняя её всё новыми и новыми грёзами о счастье и блаженстве.

Козмо не смог бы сказать, сколько времени он просидел вот так, углубившись в свои мечты, но когда он наконец пришёл в себя, поднялся и, дрожа всем телом, заглянул в зеркало, красавицы там не было. Он увидел перед собой правдивое отражение привычной комнаты, но больше ничего, и его жилище показалось ему золотым кольцом, из которого вынули бриллиант, или ночным небом без серебряной россыпи звёзд. Очарованная непривычность исчезла вместе с гостьей, оставив лишь скучную повседневную обыденность.

Однако когда острота первого разочарования немного притупилась, Козмо начал утешать себя надеждой на то, что прекрасная дева непременно вернётся – может быть, уже завтра вечером, в тот же час! Чтобы на этот раз ненавистный скелет больше не испугал её, Козмо поспешно убрал его и ещё кое–какие сомнительные предметы в небольшую нишу возле камина, которая никак не могла отразиться в зеркале, и придав своей убогой комнатушке как можно более опрятный вид, решил немного проветриться, потому что не мог и трёх минут просидеть спокойно. Свежий ночной ветер немного успокоил его, но вернувшись, он долго не мог решиться лечь на диван: ведь на нём ещё так недавно лежала Она, и улечься на её место казалось ему настоящим святотатством. Однако усталость взяла своё. Козмо прилёг не раздеваясь и проспал чуть ли не до полудня.

Вечером, едва дыша от волнения, с бешено колотящимся сердцем он стоял перед зеркалом в немой надежде. Комната, ясно отражавшаяся в старинном стекле, словно подёрнулась лиловой дымкой надвинувшихся сумерек. Казалось, всё вокруг тоже замерло в ожидании грядущей Прелести, которая вот–вот должна была освятить земную суетность присутствием небесной радости. И как только стены задрожали от гулких ударов церковного колокола, отбившего шесть часов, дверь отворилась, бледная красавица неслышно проскользнула в комнату и, как вчера, прилегла на диван. Бедный Козмо не помнил себя от восторга. Она снова пришла! Взгляд её беспокойно метнулся в тот угол, где ещё недавно стоял скелет, и Козмо увидел, что на её лице мелькнула слабая улыбка удовлетворения. По–видимому, она и сегодня чувствовала себя принуждённо и неловко, но ей было уже не так плохо, как накануне. Она внимательно оглядела комнату, с некоторым любопытством рассматривая непонятные химические приборы, то и дело попадавшиеся ей на глаза, но вскоре дремота одолела её, и она заснула. Козмо неотрывно смотрел на спящую, решив, что на этот раз ни за что не выпустит её из виду. Она спала так безмятежно и глубоко, что Козмо почувствовал, как его тоже обволакивает пленительный покой. Внезапно он вздрогнул, точно очнувшись: незнакомка пошевелилась, встала и, не открывая глаз, точно сомнамбула, вышла из комнаты.

Несказанный восторг охватил Козмо. Почти у всех людей есть своё тайное сокровище. Скряга трясётся над своим золотом, антиквар любовно взирает на старинный перстень, студент дорожит редкой книгой, поэт стремится уединиться в своём излюбленном местечке, а влюблённый прячет заветные письма в потаённом ящике. У Козмо же было зеркало, в котором жила прелестная дева. Случай со скелетом помог ему понять, что окружающие предметы ей не безразличны, и в его жизни появилась новая цель: он превратит неуютную, голую комнатушку в покои, которые ни одна дама на свете не постыдится назвать своими. Добиться этого он мог только одним способом: обставив и принарядив собственное жилище.

Правда, он был беден, но при этом обладал некоторыми талантами, которые сейчас могли очень ему пригодиться. До сих пор он умудрялся жить на скудные средства, присылаемые ему из имения, не желая зарабатывать на хлеб тем, что считал ниже своего достоинства. Он владел шпагой лучше всех в университете и теперь решил, что будет давать уроки фехтования тем студентам, которые могли бы хорошо платить ему за подобные услуги. Его предложение было воспринято с немалым изумлением, но многие тут же с радостью согласились, и вскоре среди его учеников числились не только состоятельные студенты, но и отпрыски благородных семейств со всей Праги и её окрестностей.

У Козмо впервые появились деньги. Прежде всего, он собрал все свои приборы и причудливые диковинки и упрятал их подальше в чулан. Старый диван и стулья он передвинул к камину, закрыв их двумя ширмами индийского шёлка, а в тот угол, где раньше спал сам, поставил изящную софу для своей обворожительной незнакомки и постепенно, каждый день добавляя какую–нибудь изысканную подробность, превратил свою получердачную комнатушку в роскошный дамский будуар.

Красавица появлялась каждый вечер, примерно в одно и то же время. Впервые увидев свою новую постель, она вздрогнула от неожиданности и чуть–чуть улыбнулась, но потом лицо её затуманилось печалью, на глазах показались слёзы, она легла на софу и немедленно уткнулась в шёлковые подушки, словно желая спрятаться от всего и всех на свете. Она замечала все перемены и новшества, и на её неизменно грустном лице появилось новое выражение признательности, как будто она видела старания своего незримого почитателя и была за них благодарна. Однажды, когда она, как обычно, прилегла на софу, взгляд её упал на картины, которые Козмо только что повесил на стену. Она тут же встала и, к его невыразимой радости, подошла к стене и принялась внимательно и с явным удовольствием их разглядывать. Однако вскоре её черты снова приняли страдальческое выражение, она вернулась к софе и опять уткнулась в подушки. И всё же постепенно, день за днём, лицо её становилось всё спокойнее, а былая тоска и принуждённость почти исчезли, уступив место выражению тихой надежды; правда, время от времени по прекрасным чертам всё равно пробегала неподдельная тревога и нечто вроде жалостливого сочувствия.

Но как же тем временем чувствовал себя наш Козмо? Как и следовало ожидать от юноши подобного склада, его увлечение переросло в любовь, а эта любовь – как бы сказать получше? СОЗРЕЛА? или, скорее ВЫРОДИЛАСЬ? – во всепоглощающую страсть. Ибо – увы! – он влюбился в бесплотную тень. Он не мог подойти к своей возлюбленной, не мог заговорить с нею, не мог услышать ни одного слова из тех очаровательных уст, к которым непрестанно возвращались его глаза, как пчёлы неудержимо льнут к медвяным соцветиям.

Он то и дело напевал про себя: «Я погибну от любви к прекрасной деве», но продолжал безмолвно взирать на свою избранницу и не умирал, хотя сердце его, казалось, готово было разорваться от полноты жизни и неумолимого, страстного желания. Чем больше он для неё делал, тем больше влюблялся и надеялся, что даже если она не видит его, ей всё равно приятно знать, что некий неведомый ей юноша готов отдать за неё жизнь. Он как мог утешал себя в этой вечной разлуке, думая о том, что, быть может, когда–нибудь она всё–таки заметит его, знаками подзовёт к себе – и душа его наконец–то успокоится. «Ибо разве любящая душа может сделать что–то ещё для того, чтобы прикоснуться к душе того, кого любит? – рассуждал он. – Ведь часто люди, любящие друг друга, так и не обретают подлинной близости; каждый видит другого, как бы в зеркале; словно бы знает его, но так и не познаёт его внутренней жизни, ни разу не войдя к нему в душу; и в конце концов они расстаются, имея лишь самые смутные и мимолётные представления о том мире, у чьих пределов они нерешительно топтались все эти долгие годы. Ах, если бы я мог заговорить с ней и знать, что она слышит меня! Больше мне ничего не нужно!» Как–то он даже решил нарисовать на стене свой портрет, чтобы она хоть чуть–чуть узнала о нём. Вообще–то, он неплохо рисовал, но на этот раз стоило ему взяться за карандаш, руки его так затряслись и задрожали, что он был вынужден оставить свою задумку.

* * * * *

Кто живёт, тот умирает; кто умер, тот живёт.

Как–то вечером, когда он стоял, взирая на своё сокровище, ему показалось, что его возлюбленная вдруг слегка смутилась, как будто почувствовала, что на неё устремлён горячий, полный обожания взгляд. Смущение её росло с каждой минутой, вскоре вся она мучительно покраснела; Козмо же едва помнил себя, так страстно ему хотелось к ней приблизиться. В тот вечер на ней было дорогое бальное платье, усыпанное великолепными бриллиантами. Оно ничего не прибавило к её красоте, но словно позволило ей засиять по–новому, дав ей ещё одно, невиданное доселе воплощение – ибо по сути своей красота бесконечна; душа Природы вечно ищет всё новые и новые формы для воплощения своей прелести, с каждым своим сердцебиением являя миру бесчисленные, неизменно разные лики красоты; но ведь и каждой из этих форм всё время нужны новые одежды и обличия, чтобы раскрыть взору всю многогранность и глубину своего очарования… Алмазы сияли в её роскошных волосах, выглядывая из тёмных прядей, как звёзды из дождевой тучи, а когда она спрятала в ладонях пылающее лицо, браслеты на белых руках ослепительно сверкнули всеми цветами радуги. Но никакие наряды и украшения не могли и сравниться с ней самой. «Ах, если б я мог прикоснуться губами хотя бы к её ножке, – думал Козмо, – то уже не стал бы желать ничего большего!» Увы, он обманывал себя, ведь страсть ненасытна; к тому же, он не знал, что в её заколдованный дом ведёт не одна, а две разных двери. Но тут внезапно в голове его пронеслась ужасная мысль, и Козмо показалось, будто кто–то пронзил ему сердце – такая острая, нестерпимая боль вдруг поднялась в нём.

«У неё уже есть возлюбленный! Она покраснела из–за того, что вспомнила его слова! Я для неё нигде; весь день она живёт в ином мире, возвращаясь туда и ночью, когда покидает меня. Зачем же она приходит и заставляет меня любить её, пока от изнеможения у меня не остаётся даже сил смотреть на неё?»

Он снова взглянул на неё и увидел, что лицо её опять стало лилейно–бледным, его печальное сострадание словно укоряло беспокойный блеск алмазов, а на глазах медленно выступили слёзы. В тот вечер она ушла раньше, чем обычно, и Козмо остался один. Внутри у него вдруг возникла холодная пустота, и ему показалось, будто весь мир своей тяжестью сдавливает ему грудь. На следующий вечер в первый раз за всё время прекрасная дева не пришла.

Пучина чёрного отчаяния поглотила Козмо. Он не находил себе места с тех пор, как впервые подумал о сопернике. Ему как никогда хотелось увидеть свою возлюбленную лицом к лицу. Он убеждал себя, что успокоится, если наверняка узнает самое худшее, ведь тогда он может просто покинуть Прагу, находя утешение и облегчение в постоянных переездах, – разве не на это надеются все люди живого ума, когда их душу переполняет страдание? Он с нетерпением и тревогой ждал завтрашнего вечера, надеясь, что его красавица вернётся, но она так и не появилась. Тут Козмо заболел не на шутку.

Студенты начали подтрунивать над его измученным видом, и он перестал ходить на лекции. Он забросил всех своих знакомых. Всё вокруг представлялось ему бессмысленным. Небо и солнце превратились в жгучую, бессердечную пустыню, а люди на улицах казались скучными марионетками, сами не знающими, что делают и зачем всё это нужно. Они мелькали перед ним подобно изменчивым картинам в камере–обскуре. В Ней и только в Ней заключался весь его мир, источник его жизни, воплощение добра и счастья.

Она же не приходила целых шесть дней. Пусть читатель простит Козмо, если может; должно быть, это всепоглощающая страсть и медленная лихорадка, сжиравшая его разум, толкнули его на то, что он решил предпринять.

А решил он вот что. Рассудив, что незнакомая красавица появляется в зеркале, повинуясь чьему–то колдовству, он задумал на деле испробовать те магические силы, о которых до сих пор читал, главным образом, из любопытства. «Если она появляется в зеркале, повинуясь чужим заклинаниям – сказал он себе, – (а ведь так оно, наверное, и есть, ведь сначала она приходила в комнату так неохотно!), то, быть может, иные, ещё более сильные заклинания заставят её саму прийти ко мне во плоти, особенно если она снова появится в зеркале и я увижу перед собой её дивное отражение!

Если я задумал что–то дурное, пусть любовь послужит мне оправданием. Я хочу лишь одного: услышать свой приговор из её собственных уст!» За всё это время он ни разу не усомнился в том, что любит реальную, земную женщину – вернее, в том, что где–то в мире действительно живёт та, чьё отражение каким–то таинственным образом появляется в его чудесном зеркале.

Открыв потайной ящик, он достал свои магические книги, засветил лампу и углубился в чтение, то и дело выписывая что–то в тетрадь. Он читал три ночи подряд, от полуночи до трёх часов утра. Наконец, он снова убрал книги в стол и отправился на поиски всего необходимого для свершения заклинаний.

Найти всё это оказалось не так–то легко, ибо для приготовления приворотных зелий и любовных талисманов требуются такие ингредиенты, о которых даже упоминать было бы непристойно. Козмо содрогался, даже мысленно соединяя эти мерзости с образом своей возлюбленной, и оправдывал себя лишь отчаянной нуждой. Наконец, он раздобыл всё, что нужно, и на седьмой вечер после последнего визита зеркальной красавицы решился насильно и незаконно вызвать её к себе.