Текст книги "Фантастес. Волшебная повесть для мужчин и женщин."

Автор книги: Джордж МакДональд

Глава 19

В безмятежном покое, в неизменной простоте я непрерывно несу в себе

сознание всего Человечества.

ШЛЕЙЕРМАХЕР. МОНОЛОГИ

Твои слова – любви родник,

Воды живой струя.

Что для очей – прекрасный лик,

Для слуха – речь твоя.

АВРААМ КАУЛИ

Дна не было видно даже у самого берега, и я выпрыгнул из своей лодочки прямо на упругий дёрн. Весь остров был сплошь покрыт шелковистыми травами и луговыми цветами, невысокими, хрупкими и изящными, но деревьев я не увидел. Тут не было даже кустарника, который поднимался бы над стеблями травы. Только возле маленькой хижины, видневшейся неподалёку от края воды, я увидел заросли душистого ладанника, образующие некое подобие тенистого алькова; каждый вечер его ветви роняли на землю распустившиеся за день соцветия. Весь остров лежал как на ладони на виду у моря и неба и нигде не возвышался над волнами больше, чем на несколько футов, а его берега сразу же обрывались в неведомую глубину. Казалось, здесь не бывает ни приливов, ни бурь. Бездонные, ясные, зеркально гладкие воды медленно, словно пульсируя, поднимались и опускались у края земли, как будто это был вовсе не морской остров, а берег неторопливой, полноводной реки, и в душе моей воцарилось ощущение неизбывного покоя и полноты.

Я направился к хижине, и все цветы моего детства подняли на меня из травы свои ясные детские глазки. Сердце моё, умягчённое недавними снами, преисполнилось к ним печальной и нежной любовью. Они показались мне малыми ребятишками, необыкновенно сильными в своей беспомощной доверчивости.

Солнце уже наполовину скатилось по западному склону неба и сияло мягким золотом, а в мире трав и полевых цветов начал оживать ещё один мир, населённый вечерними тенями. Хижина оказалась квадратной, с низкими стенами и высокой пирамидальной крышей из длинных стеблей камыша, чьи увядшие соцветия свисали по краям со всех сторон. Надо сказать, что почти все строения, попадавшиеся мне в Волшебной стране, были похожи на крестьянские домишки, какие строят у нас в деревнях. К двери не вело ни одной тропинки, и вообще я не заметил на этом островке ни одной дорожки, протоптанной человеческими ногами. Казалось, хижина растёт прямо из земли.

Пока я не заметил в ней ни одного окна, только дверь в ближней ко мне стене. Я подошёл к ней и постучал.

– Войдите, – ответил изнутри самый дивный голос, который мне до сих пор приходилось слышать.

Я повиновался. В очаге, разложенном прямо посреди земляного пола, горел яркий огонь, и его дым исчезал в отверстии, проделанном в центре высокой крыши. Над огнём висел котелок, а над ним склонилась совершенно необыкновенная женщина. Мне ещё не доводилось видеть такого старого, сморщенного лица. Морщинки испещряли его повсюду, где только могли примоститься, а кожа была смуглой и древней, как ветхий пергамент. Сама хозяйка была высокая и сухощавая, и когда она поднялась, чтобы поздороваться, я увидел, что держится она прямо, как струна. Только неужели столь чудный голос мог раздаться из этих старческих уст? Какой бы кроткой ни была их улыбка, неужели они действительно способны изливать столь небесную мелодию? Но как только я увидел глаза старухи, мои сомнения вмиг исчезли, ибо глаза эти, большие и тёмно–серые, были совершенно юными, словно принадлежали двадцатипятилетней девушке. Морщинки подступали к ним со всех сторон, веки были набрякшими, тяжёлыми и больными, но сами они оставались неподдельным воплощением тихого света.

– Добро пожаловать, – проговорила хозяйка всё тем же дивным голосом, протягивая мне руку.

Она придвинула к огню старый деревянный стул, знаком пригласив меня присесть, а сама продолжала готовить ужин. Меня охватило блаженное чувство отдохновения и покоя. Мне показалось, будто я – мальчишка, который только что добрался домой из школы, протопав по холмам и оврагам не одну милю наперекор разбушевавшейся пурге. Я неотрывно смотрел на старую хозяйку, готовый от счастья вскочить со своего места и расцеловать её в морщинистые щёки. А когда, сняв котелок с огня, она пододвинула ко мне низенький стол, покрытый белоснежной скатертью, и поставила на него миску с дымящимся кушаньем, я не удержался и, уткнувшись ей в грудь, разрыдался от нестерпимой радости.

– Бедное, бедное дитя, – проговорила она, ласково обнимая меня.

Я рыдал, не в силах успокоиться, а она, мягко высвободившись, взяла ложку и поднесла немного похлёбки к моему рту, уговаривая меня хоть немножко поесть. Чтобы угодить ей, я послушался и, к моему удивлению, смог проглотить целую ложку. Она начала кормить меня, как младенца, придерживая сзади за плечи, пока я не поднял на неё глаза и не улыбнулся. Тут она вложила ложку мне в руку и велела хорошенько поесть, потому что это будет мне на пользу. Я послушался и вскоре действительно почувствовал, что ко мне возвращаются силы. Тогда она подвинула к очагу старомодную кровать, стоявшую возле стены, и заставив меня улечься, присела у меня в ногах и запела. Одна за другой старинные баллады текли из её уст по камням древних мелодий, а голос её был сильным и свежим, как у молодой девушки, поющей от того, что песня переполняет ей душу. Почти все её песни были грустными, но мне в них слышалось утешение. Одну из них я помню и сейчас. Звучала она примерно так:

 
Ехал сэр Агловаль как–то ночью домой
Средь могил по погосту, дорогой прямой.
Вдруг от страха скакун его дико заржал,
Так что мёртвый и тот бы из гроба восстал,
Что под камнем тяжёлым, в земной глубине
Опочил в погребальной своей пелене.
Но наездник сердито пришпорил коня.
Тот волчком закрутился, уздою звеня,
И глазами сверкая, как вкопанный встал —
Только пот по бокам в три ручья побежал.
Смотрит рыцарь: на камне, в ночной тишине
Призрак девы несчастной рыдает во тьме.
Пряди длинных волос на поникших плечах
Тусклым золотом в лунных мерцали лучах,
А кресты наверху и тела под землёй
Неподвижно дремали под бледной луной.
Вдруг запела она с безысходной тоской,
Словно ветер осенний над нивой пустой:
Ах, как сбиться с пути легко всегда!
Лишний вздох, лишний взгляд – и пришла беда.
А потом лишь дожди да седой рассвет.
Прежней жизни не жди, её уж нет.
Ах, как трудно не сбиться порой с пути!
Летней ночью как трудно себя блюсти!
Страстный вздох, страстный взгляд, устоять невмочь —
И в студёный день обратится ночь.
«Не прогневайся, дева, мне дерзость прости,
Но рыданья твои я не в силах снести.
Светлый призрак, скажи, в чём обида твоя?
Может, рыцарский меч отомстит за тебя?
Иль молитва простая монашки святой,
Словно чаша холодной воды ключевой,
Успокоит несчастную душу твою,
Сотворив ей обитель в небесном краю?
Только взор твой так странно волнует меня,
Будто страстью знакомой мне сердце дразня.
Я оставлю и землю, и солнечный день,
Чтоб с тобою сойти в полуночную тень,
Коль согласна со мной ты судьбу разделить
И на грудь мне головку свою приклонить».
Дева, с возгласом горьким с надгробья вскочив
И в отчаяньи руки свои заломив,
Рассмеялась с такой неизбывной тоской,
Что тотчас мертвецы глубоко под землёй,
Застонав, шевельнулись в дубовых гробах,
И листва задрожала на тёмных ветвях.
«Неужели он снова, с любовью шутя,
Ради страсти тщеславной погубит меня?
Я однажды поверила слову его,
Но из пламенных клятв не сбылось ничего.
Он жениться на мне обещал по весне,
Только это, должно быть, привиделось мне.
А когда моя дочка весной умерла,
Я за ней, обезумев, в могилу сошла».
«Неужель ты Адела моя? Но постой!
Я знавал тебя бедной крестьянкой простой,
А теперь ты, как ангел небесный, светла,
Словно выпавший снег, твоя кожа бела!»
«Но сословий людских между мёртвыми нет, —
Дева с кроткой улыбкой сказала в ответ. —
Это Смерть нас встречает за кругом земным
И величье дарует крестьянкам простым».
«Но поведай мне, где наша бедная дочь?
Где блуждает она в эту лунную ночь?»
«Не тревожься – в соборе Святого Петра
Беспечально резвится она до утра.
Там во мраке, где дремлет старинный орган,
С нею в прятки играет святой Иоанн.
Витражи под луной величаво блестят,
Все апостолы чинно на месте стоят,
Только он потихоньку спускается к ней
И подолгу играет с дочуркой моей.
И тогда я по свету печально брожу
На родные места со слезами гляжу.
Но о дочке любимой душа не болит —
Знаю, добрый апостол за ней приглядит».
«Ты светлее луны и прекраснее дня,
Нету девы на свете прелестней тебя!»
«Что ж, коль ты не боишься, спускайся сюда,
Но не трогай меня, или будет беда.
Я слаба, хоть и знаю – да мне ли не знать? —
В нашей радости горе таится опять!
Всё снесу. Будь что будет. Сядь рядом со мной.
Ты ведь любишь меня, хоть любовью земной».
Мигом спешился рыцарь, и робок, и смел;
Бедный конь его молнией прочь полетел,
Но у самых ворот бездыханный упал.
А хозяин его на коленях стоял
Возле девы прекрасной в восторге немом,
В поцелуе извечном забыв о былом,
Хоть устами к устам прикоснуться не смел,
До рассвета на бледную деву глядел,
Неотрывно речам её тихим внимал,
Нежным взглядом ей руки и плечи ласкал.
Ну а что было сказано тёмной порой,
Пусть навеки останется тайной святой.
И была эта встреча средь старых крестов
Слаще прежней любви, слаще девичьих снов.
Как она подарила блаженство тому,
Кто когда–то поверг её в смертную тьму,
Пусть навеки останется тайной; но тот,
Кто воистину любит, блаженство найдёт,
Даже взора любимой довольно тому,
Не нужны поцелуи для счастья ему.
«Приходи ко мне, милая, завтра опять.
Каждый вечер я буду тебя поджидать.
Мёртвой деве война и нужда не страшны,
В целом свете не сыщешь прекрасней жены.
Ей забота одна в суматохе людской —
Ждать, пока муженёк возвратится домой».
И заметили слуги, что их господин
Стал частенько бродить в полнолунье один,
А в безлунные ночи, кругла и полна,
В одинокую спальню входила луна.
Из–под кованой двери косые лучи
Жутким призрачным светом сияли в ночи,
И служанки, привычно на зов торопясь,
Пробегали скорее, от страха крестясь,
А влюблённые тихо сидели внутри
И о чём–то шептались до самой зари.
И когда тонкий месяц на небе вставал,
Иоанн до рассвета с девчушкой играл,
Чтоб несчастная мать до утра побыла
С тем, кого на земле удержать не смогла.
И любовь их была высока, как луна,
Одинока, безгласна и счастья полна.
Как–то в сумерках сэр Агловаль задремал,
И приснилось ему, что он горько рыдал.
Сильный воин бесстрашный, на слёзы скупой,
Он рыдал, как младенец, той ночью глухой.
Он проснулся: пред ним в полуночной тиши
Милый призрак явился, услада души.
А во сне он шагал по тропинкам лесным,
И Адела предстала, как прежде, пред ним,
Но спустился туман, и она без следа
Вдруг исчезла, оставив его навсегда.
И заплакал наш рыцарь над тягостным сном
В покаянном отчаяньи, в горе слепом.
Долго он по Аделе погибшей рыдал
Но внезапно вокруг лунный свет заблистал,
И прекрасная дева явилась пред ним,
Сновиденье рассеяв сияньем своим.
Вожделенна, как грешной душе благодать,
Как отрада для сердца, уставшего ждать.
В этот миг обо всём Агловаль позабыл,
С пылкой страстью в объятья её заключил.
Дева вскрикнула дико, забилась, и вмиг
Свет в прозрачном лице охладел и поник.
Он от ужаса вздрогнул, очнулся – глядит:
А в руках его мёртвое тело лежит.
И с тех пор ни с луной, ни в безлунную тьму
Светлый призрак уже не являлся ему,
Только в ветре порой детский голос звенел,
Горько плакал и песенку жалобно пел.
Ах, как сбиться с пути легко всегда!
Лишний вздох, лишний взгляд – и пришла беда.
А потом лишь дожди да седой рассвет.
Прежней жизни не жди, её уж нет.
 

Это была одна из самых простых её песен; может, поэтому я запомнил её лучше других. Пока она пела, я пребывал в блаженстве элизиума; мне казалось, что другая, великая и богатая душа нежно поддерживает, обнимает, окутывает мою душу всей своей полнотой и щедростью. Мне чудилось, что она может дать мне всё, чего я когда–либо желал, что мне уже никогда не захочется расстаться с нею, что я был бы счастлив вечно слушать её песни и есть её похлёбку день за днём, сколько бы ни прошло лет. Хозяйка всё пела и пела, и я незаметно заснул.

Проснувшись, я не сразу понял, ночь сейчас или день. В очаге алели полупогасшие угли, но в их свете я всё–таки разглядел, что хозяйка стоит в нескольких шагах от моей постели, спиной ко мне и лицом к той двери, в которую я вошёл. Она плакала, плакала бурно, но очень тихо; казалось, слёзы безудержно льются прямо из её сердца. Она постояла так несколько минут, а потом медленно повернулась лицом к соседней стене. Только сейчас я заметил, что там тоже была дверь; более того, посередине двух других стен тоже виднелись двери.

Когда хозяйка повернулась ко второй двери, слёзы её иссякли, но уступили место негромким вздохам. Время от времени она закрывала глаза, и тогда с её уст срывался лёгкий, кроткий вздох, исходивший из самой глубины души.

Когда веки её снова поднимались, вздохи становились тяжёлыми и очень печальными; казалось, они сотрясают всё её существо. Потом она повернулась к третьей двери, и внезапно из груди её вырвался сдавленный крик, то ли страха, то ли сдерживаемой боли. Но она, казалось, мужественно взяла себя в руки перед лицом мучительного смятения, и хотя до меня то и дело доносились приглушённые вскрики, а порой и стоны, сама хозяйка ни разу не шелохнулась, не повернула головы, и я ничуть не сомневался, что глаза её ни разу не закрылись. Затем она повернулась к четвёртой двери, и я увидел, что она содрогнулась и неподвижно застыла, как статуя. Наконец, она повернулась и подошла к огню. Лицо её было мертвенно бледным, но она коротко взглянула куда–то вверх и улыбнулась так светло и невинно, как улыбаются только дети. Затем она положила в очаг новые поленья и, усевшись возле разгоревшегося огня, взялась за прялку. Колесо закрутилось, а женщина еле слышно запела странную песню, и мне показалось, что жужжанье веретена было для этой песни бесконечной, неразлучной с ней мелодией.

Через какое–то время хозяйка приостановилась, замолчала и взглянула на меня, как мать смотрит, не проснулся ли её малыш. Увидев, что я не сплю, она улыбнулась.

– А что, сейчас уже день? – спросил я.

– Здесь всегда день, – ответила она, – пока у меня в очаге горит огонь.

Я почувствовал себя необыкновенно бодрым и отдохнувшим, и мне вдруг очень захотелось пробежаться по острову и посмотреть, где же я оказался. Я вскочил с кровати, сказал хозяйке, что хочу немного оглядеться, и шагнул к той двери, в которую вошёл накануне.

– Подожди минутку, – окликнула меня хозяйка, и мне почудилось, что её голос чуть дрожит от волнения. – Послушай меня. За этой дверью ты увидишь совсем не то, что думаешь. Помни только одно: чтобы вернуться ко мне, тебе всего лишь нужно войти туда, где ты увидишь этот знак.

Она подняла левую ладонь, показавшуюся мне почти прозрачной, и пламя огня высветило на ней багровый знак Я хорошенько рассмотрел его, чтобы получше запомнить. Хозяйка поцеловала меня и попрощалась со мной так торжественно и печально, что меня невольно охватил страх и непонятная тревога. Ведь я собирался всего лишь немного побродить по острову, а он был совсем маленьким: в любом случае, я вернусь через пару часов!

Хозяйка снова присела к веретену и принялась прясть, а я потянул на себя дверную ручку и вышел за порог. Но ступив на траву, я вдруг увидел, что вышел из двери старого сарая в имении моего отца. В полуденную жару я любил забираться на сеновал, чтобы всласть почитать и подремать, лёжа на душистом сене. Мне показалось, что я только что проснулся и вышел во двор.

Неподалёку на лугу бегали мои братья. Увидев меня, они тут же замахали мне, зовя к себе. Я побежал к ним, и мы принялись играть вместе, как много лет назад, пока зардевшееся солнце не опустилось к западному краю горизонта, а с реки не пополз серый туман. Тогда мы вместе отправились домой с непонятным ощущением счастья. Мы шагали по лугу, а в рослой траве то и дело принимался свистеть коростель. Один из моих братишек и я немного разбежались в стороны и вместе понеслись к тому месту, откуда раздавались звуки, надеясь отыскать птицу и хотя бы мельком взглянуть на неё, если уж нам не доведётся её поймать. Отец закричал нам с порога, чтобы мы не топтали траву, на диво высокую и густую: совсем скоро её должны были скосить, чтобы запасти на зиму сена. Я совершенно позабыл и про Волшебную страну, и про удивительную старуху, и про странный багровый знак.

Я спал на одной постели со своим любимым братом. Но в тот вечер мы о чём–то повздорили, наговорили друг другу колкостей и улеглись спать не помирившись, хотя полдня провели в радостных мальчишеских забавах. Утром, когда я проснулся, его уже не было; он встал совсем рано и убежал купаться. А ещё через час его безжизненное тело принесли домой: он утонул.

Ах, ну почему, почему мы не заснули, как обычно, одной рукой обнимая друг друга?! В тот ужасный момент меня вдруг посетило странное ощущение: я твёрдо знал, что всё это уже происходило со мной и раньше. Сам не зная почему, я выскочил прочь из дома и побежал куда глаза глядят, взахлёб рыдая от горя. Отчаяние бесцельно гнало меня по полям, и я летел вперёд, не разбирая дороги, пока вдруг, пробегая мимо старого, покосившегося сарая, не увидел на его двери необычный тёмно–красный знак. Порой незначительный пустяк способен отвлечь нас посреди самого безутешного страдания, ведь с разумом горе не имеет почти ничего общего. Я остановился, подошёл поближе, чтобы как следует рассмотреть багровые линии, потому что до сих пор не видел ничего подобного, и внезапно почувствовал такое изнеможение от слёз и долгого бега, что мне страшно захотелось зарыться лицом в сено. Я распахнул дверь и увидел перед собой знакомую хижину, посреди которой за прялкой сидела пожилая хозяйка.

– Вот уж не ждала тебя так скоро, – сказала она, когда я закрыл за собой дверь.

Я молча бросился на кровать, чувствуя во всём теле неимоверную усталость, с какой человек просыпается от тяжкого, лихорадочного сна о безнадёжном горе.

А старая хозяйка запела:

 
Даже солнце, за день утомившись,
Не оставит на небе следа.
Но сиянье любви, пробудившись,
Не угаснет уже никогда.
Пусть, подвластный законам вселенной,
Милый образ в былое уйдёт —
Он, как ангел, святой и нетленный,
В сердце любящем вечно живёт.
 

Она ещё не закончила песню, когда я почувствовал, как ко мне возвращается смелость. Я спрыгнул с кровати, не прощаясь подскочил к Двери вздохов, рванул её на себя и шагнул наружу, что бы там ни оказалось.

Я очутился в великолепном зале, где возле пылающего камина сидела прелестная юная дама. Почему–то я сразу понял, что она ждёт того, кого давно жаждет увидеть. Возле меня висело зеркало, но моего отражения в нём не было, и я не боялся, что меня заметят. Красавица удивительно походила на мою мраморную деву, но явно была самой настоящей земной женщиной, и я никак не мог понять, она это или нет. Однако ждала она не меня.

Внезапно со двора раздался гулкий топот мощных копыт. Потом он стих, и по лязганью брони я понял, что рыцарь спешился. Тут же до нас донёсся звон шпор и звук приближающихся шагов. Дверь открылась, но дева не шевелилась, словно хотела сперва убедиться, что пришёл именно тот, кого она ждала. Он вошёл. Она вмиг порхнула к нему в объятья, как голубка, стосковавшаяся по дому, и крепко прижалась к стальному нагруднику. Это был тот самый рыцарь в ржавых доспехах; только теперь они сияли, как стекло на солнце, и, к своему изумлению, я увидел в них мутную тень своего отражения, хотя в зеркале оно так и не появилось.

– Любимый мой! Ты здесь, и я счастлива!

Её тонкие пальцы быстро справились с жёсткой застёжкой его шлема; одну за другой она расстегнула пряжки его панциря и, несмотря на непомерную тяжесть кольчуги, настояла на том, чтобы САМОЙ отнести её в сторону.

Наконец, стащив с него наголенники и отстегнув шпоры, она снова прижалась к своему избраннику, положив голову к нему на грудь, чтобы услышать биение его сердца. Потом она высвободилась из его объятий и, отступив на пару шагов, посмотрела ему в лицо. Он стоял прямо и твёрдо, его могучую фигуру венчала благородная голова, и былая печаль его облика то ли попросту исчезла, то ли растворилась в осознании высокого предназначения. Но должно быть, он выглядел задумчивее и серьёзнее, чем обычно, потому что дева больше не стала обнимать и целовать его, хотя лицо рыцаря светилось любовью и те несколько слов, что он сказал ей, могли бы сравниться по силе с величайшими подвигами. Она подвела его к камину, усадила в старинное кресло, подала ему вина и уселась возле его ног.

– Мне грустно, – заговорил рыцарь, – когда я думаю о том юноше, которого дважды встречал в Волшебном лесу. Ты говорила мне, что его песни дважды пробуждали тебя от гибельного сна, навеянного злыми чарами. В нём было какое–то благородство; правда, то было благородство мысли, а не дела. Он ещё может погибнуть от низменного страха.

– Что ж, – откликнулась девушка, – однажды ты уже спас его, и я благодарю тебя за это. Ведь я тоже по–своему любила его… Но расскажи мне, что случилось, когда Ясень снова нашёл тебя после того, как ты разрубил его ствол. Ты остановился как раз на этом, когда явилась та маленькая девочка–нищенка и увела тебя с собой.

– Как только я увидел его, – заговорил рыцарь, – то сразу понял, что земные доспехи и оружие тут не помогут и моей душе придётся противостать ему лишь собственной, ничем не защищённой силой. Тогда я расстегнул шлем, швырнул его на землю и, не выпуская из рук боевой топор, стоял, неотрывно глядя ему в глаза. Он шёл на меня, отвратительный и ужасный, но я не шевелился и не отходил ни на шаг, ибо там, где не справляется обычная сила, должна победить выдержка. Он подходил всё ближе и ближе, пока его жуткая физиономия не оказалась возле самого моего лица. Смертельная судорога пробежала по моему телу, но, кажется, я так и не сдвинулся с места, потому что неожиданно он трусливо съёжился и отступил. Не теряя ни секунды, я ещё раз с силой рубанул по стволу его дерева, так что от удара зазвенел весь лес, и, взглянув на него, увидел, что он кривится и корчится от ярости и боли. Он снова попытался подойти ко мне, но на этот раз отступил ещё быстрее. Тут, больше уже не глядя в его сторону, я начал что есть силы наотмашь рубить по корявому стволу, пока он не затрещал; огромная крона накренилась и мгновением позже с глухим ударом упала на землю. Я поднял голову: злобный призрак исчез. Больше я никогда не видел его и ни разу не слышал о нём во время своих странствий.

– Это был славный бой. И ты выстоял до конца! Ты настоящий герой, мой милый! – воскликнула дева.

– Но скажи мне, – промолвил рыцарь, – ты всё ещё любишь того юношу?

– Конечно, – кивнула она. – Как я могу не любить его? Он вызвал меня из забытья, которое хуже смерти. Он полюбил меня. Я никогда не смогла бы принадлежать тебе, если бы он первым не взыскал меня. Но его я люблю совсем не так, как тебя. Он был для меня всего лишь месяцем во тьме ночи. Ты же, любимый, – ясное солнце золотого дня!

– Ты права, – согласился благородный воин. – Было бы трудно хоть немного не полюбить того, кто так много для тебя сделал. Мне не хватит слов, чтобы сказать, как многим я и сам ему обязан.

Рядом с ними я почувствовал себя жалкой, себялюбивой тварью, но сердце моё разрывалось от боли и одиночества, и я не сдержался:

– Тогда позволь мне остаться твоим ночным месяцем, о прекрасная дева! – вскричал я. – Ведь даже самые ясные дни порой становятся хмурыми. Так пусть же в серые дни мои песни хоть немного утешают тебя, как какое–нибудь старое, высохшее, полузабытое существо, явившееся миру давным–давно, в скорбный час незавершённого рождения, но всё равно прекрасное в своё время.

Они сидели молча, и на мгновение мне показалось, что они слышат и слушают меня. Глаза прекрасной девы стали глубже и темнее, их медленно наполнили слёзы и, пролившись, потекли по щекам. Потом рыцарь и его возлюбленная встали и, взявшись за руки, пошли в другой конец зала и, проходя мимо меня, посмотрели в мою сторону. Они исчезли за какой–то дверью, но перед тем, как она захлопнулась, я успел разглядеть за ней богато украшенную спальню, увешанную великолепными коврами. Я не двигался с места; в груди у меня застыл целый океан стенаний. Нет, больше я не мог здесь оставаться.

Она была близко, но увидеть её я не мог; она была совсем близко, в объятиях того, кого любила сильнее, чем меня, и я не хотел её видеть, не хотел оставаться рядом.

Но как, как убежать прочь от той, кого любишь больше всех на свете? На этот раз я прекрасно помнил заветный знак, потому что с самого начала видел, что не могу войти в круг здешних людей, и помнил, что сейчас я смотрю, слышу и двигаюсь лишь в собственном видении, в то время как они пребывают в реальной жизни. Я тщетно оглядывался по сторонам в поисках знака, но долго не мог его найти, потому что старательно избегал смотреть именно туда, где он был начертан: он светился тускло–багровой печатью на двери той самой сокровенной спальни, где скрылись влюблённые. Мучительно застонав, я резко толкнул её – и упал к ногам древней старухи, которая так и сидела возле своей прялки. Вся бездна вздохов и стонов, давящих мне сердце, вмиг растаяла и вырвалась наружу бурей бесслёзных рыданий. Тут я то ли лишился чувств, то ли просто заснул – не знаю.

Открыв глаза, я почувствовал, что не могу пошевелиться, но тут же услышал, что хозяйка снова поёт. Вот что она пела:

 
О любовь, свет ушедших и будущих дней!
Шествуй в славе нетленной своей
В лабиринте туманов и лунных аллей,
Средь нехоженых горных путей.
В чаше треснувшей – только одно вино,
Что способно печаль утолить.
Остаётся угасшей душе одно —
Вновь ЛЮБИТЬ, И ЛЮБИТЬ, И ЛЮБИТЬ!
Я почувствовал, что ко мне вернулись слёзы. Она же, увидев, что я плачу,
запела опять:
Лучше жить у источника светлых вод,
Чем купаться в любви чужой.
Пусть из сердца любовь без конца течёт
Полноводной рекой живой,
Пусть свободно струится её поток,
Никаких не зная преград.
А запрёшь его – чистый души исток
Обратится в болотный смрад.
 

Поднявшись, я знал, что люблю белую деву ещё сильнее, чем раньше.

Потом я подошёл к Двери смятения, открыл её и, шагнув за порог, неожиданно оказался на многолюдной улице, запруженной толпами деловито снующих туда и сюда мужчин и женщин. Я мгновенно узнал это место и, привычно свернув в сторону, печально зашагал по тротуару, как вдруг внезапно увидел, что навстречу мне спешит лёгкая фигурка, которую я хорошо знал (ХОРОШО ЗНАЛ! какие вялые, бессмысленные слова!) в те годы, когда полагал, что детство навсегда осталось позади, и незадолго до того, как попал в Волшебную страну. Тогда Грех и Горе шли в моей жизни рука об руку – и слава Богу, что так! Каким неизменно дорогим было мне её лицо! Оно покоилось у меня в сердце, как ребёнок покоится в своей чистой, мягкой постельке. Но встретиться с ней я не мог.

«Что угодно, только не это!» – сказал я себе и, резко свернув в сторону, взлетел по ступенькам прямо к двери, на которой, как мне показалось, был начертан таинственный знак. Я торопливо рванул ручку – но попал не в старую хижину, а в её собственный дом! Не помня себя, я побежал по коридорам и залам и остановился перед дверью, ведущей в её спальню.

«Её всё равно нет дома, – подумал я. – Я только взгляну на старую комнату ещё один, последний раз».

Я тихонько приоткрыл дверь и остолбенел. Передо мной распахнулся огромный величественный собор. Густой, звучный голос массивного колокола поплыл под сводами пустого здания, сотрясая стены и гулким эхом отдаваясь в самых дальних углах. Церковные часы пробили полночь. В верхний ряд окон, освещающий хоры, заглянула луна, и в её бледном свете я разглядел, что по противоположному проходу (сам я стоял в поперечном нефе) царственным, но немного нетвёрдым и нерешительным шагом движется чья–то фигура в белом, то ли одетая для ночного сна, то ли убранная для той длинной ночи, что слишком глубока для дневных помышлений. Неужели это она? И точно ли это её спальня? Я пересёк весь собор и последовал за нею. Наконец она остановилась, поднялась по невидимым ступенькам и легла словно на высокую постель. Я поспешил туда, где смутно белели её одежды, и очутился перед гробницей. Лунный свет едва брезжил во мраке, и я почти ничего не видел, но, легонько проведя рукой по её лицу, по обнажённым рукам и ступням, почувствовал, какие они холодные. Они были из мрамора, но я знал каждую их линию.

Тьма стала совсем непроницаемой. Я повернулся и попытался на ощупь вернуться в неф, но вместо этого почему–то попал в маленькую часовню. Я слепо шарил руками по стенам, пытаясь отыскать дверь, но всё вокруг меня принадлежало миру мёртвых. Неожиданно я наткнулся на холодную статую спящего рыцаря. Ноги его были скрещены, рядом лежал сломанный меч. Он лежал в благородном покое, а я продолжал жить в постыдной суете. В темноте я отыскал его левую руку и на одном из пальцев нащупал знакомое кольцо. Это был один из моих предков; я оказался в фамильном склепе собственного рода.

– Если кто–то из усопших ходит сейчас где–то рядом, – громко воззвал я, – умоляю вас, сжальтесь надо мною! Как это ни печально, я ещё жив. Пусть какая–нибудь умершая женщина утешит меня, ведь я странник в земле смерти и не вижу света!

Вдруг в темноте я почувствовал на губах тёплый поцелуй. «Как сладки поцелуи мёртвых!» – сказал я себе и решил, что ни за что не стану бояться.

Тут же из мрака протянулась чья–то могучая рука и на мгновение крепко и нежно сжала мои пальцы. «Пусть завеса, разделяющая нас, темнее ночи, – подумал я, – но она совсем тонкая».

Вытянув руки, я сделал несколько шагов и с размаху налетел на тяжёлый камень, загораживающий вход в усыпальницу. Помотав ушибленной головой, я неожиданно увидел, что на нём тусклым багровым огнём пламенеет тот самый знак. Нащупав грубое железное кольцо, вделанное в камень, я подумал, что ни за что не смогу сдвинуть с места эту громадную плиту, но неожиданно передо мной распахнулась дверь давешней хижины, и я, бледный и измученный, без слов рухнул на кровать, подле которой сидела всё та же величавая старуха. Она снова запела.

 
Вот на утёсе ты стоишь,
Внизу стихия злая,
Прыжок – и в бездну ты летишь,
От страха замирая.
Но тут же тает жуткий сон,
При свете дня не страшен он.
Вот так же, бледный и немой,
Сойдёшь ты в смерти тень,
Но ждёт тебя не мрак глухой,
А светлый, новый день.
Проснёшься ты средь лиц родных,
В объятьях любящих, живых.
 

Помолчав, она запела ещё раз:

 
Мы от радости плачем и плачем от боли:
Что б там ни было, слёзы всё время одни.
Стонем мы от любви и стенаем в неволе:
Вздохи – вздохи и есть, неизменны они.
Есть восторг в окончаньи борьбы многолетней,
И предсмертные стоны не все тяжелы,
Бьётся пылкая жизнь в содроганьях последних,
Побеждая отчаянье призрачной мглы.
И когда человек на земле умирает,
Бледный лик его, в свете иного луча,
Словно в зеркале мутном, на миг отражает
То сиянье, что бренным незримо очам.
 

Я закрыл глаза и провалился в бездонный, беззвучный сон. Долго ли я спал, не знаю, но проснувшись, увидел, что хозяйка сидит не на прежнем месте, а между мною и четвёртой дверью, – должно быть, для того, чтобы я не мог туда зайти. Я мигом соскочил с кровати, ловко обогнул старуху, подскочил к двери и, мгновенно открыв её, ринулся в проём.