Текст книги "Битва книг (ЛП)"

Автор книги: Джонатан Свифт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Снаружи у дверей совета ожидало великое множество легких, проворных богов, прислужников Юпитера: с их помощью он управляет делами мира внизу. Они странствуют более или менее тесными караванами и прикованы друг к другу, подобно галерным рабам, легкой цепью, которая тянется от них к большому пальцу на ноге Юпитера. Однако, получая или передавая поручение, они не имеют права подняться выше нижней ступени его трона, и он переговаривается с ними шепотом через большую трубу. У смертных эти божества зовутся случаями, или происшествиями, боги же называют их вторичными причинами. Едва лишь Юпитер передал нескольким из них свое повеление, как те незамедлительно слетели на башенку над королевской библиотекой и, недолго посовещавшись, вошли внутрь никому не видимые и расположили воюющие стороны согласно полученным приказаниям.

Тем временем Мом, опасаясь худшего и памятуя к тому же одно древнее пророчество, которое не сулило ничего хорошего его детям – новыми, направил свой полет в страну злокозненной богини по имени Критика. Она обитала на вершине снежной горы на Новой Земле; там и нашел ее Мом в пещере, простертую на своей добыче – несметной груде изодранных книг. По правую руку от нее восседало Невежество – ее отец и супруг, слепой от старости; по левую – Гордыня, ее мать, одевавшая милую дщерь в клочья бумаги, которые сама нарвала. Еще была там ее сестра – Мнение, с завязанными глазами, быстроногая и упрямая да притом еще и капризная и постоянно переменчивая. Рядом играли ее чада: Бахвальство и Бесстыдство, Глупость и Тщеславие, Самоуверенность, Педантство и Грубость. На пальцах богини были когти, как у кошки; строением головы, ушами и голосом она напоминала осла; зубы у нее давно уже выпали, а глаза были повернуты внутрь, будто она смотрела только на самое себя; питалась она избытком собственной желчи; ее селезенка была столь велика, что выпирала вперед, словно огромное вымя, с которого свисали наросты в виде сосцов, а к ним жадно припала толпа отвратительных чудищ, и, что замечательнее всего, объем селезенки увеличивался быстрее, чем высасывание могло его уменьшить. «Богиня, – сказал Мом, – как ты можешь праздно покоиться здесь, когда сию минуту наши верные почитатели, новые, вступают в жестокую битву и, быть может, уже ложатся под мечами противников? Кто же станет впредь приносить жертвы и воздвигать алтари нашим божествам? Поспеши к Британскому острову, и, коли сможешь, отврати их разгром; а я меж тем посею распри среди богов и постараюсь привлечь их на нашу сторону».

Произнеся сию речь, Мом не стал дожидаться ответа и исчез, оставив богиню во власти собственной злобы. В ярости поднялась она и, как подобает в таких случаях, произнесла монолог. «Это я, – промолвила она, – дарую мудрость младенцам и идиотам; благодаря мне дети перемудрят своих родителей, вертопрахи станут политиками, а школьники – философами; благодаря мне ведут свои споры студенты, достигая глубин познания, а умники из кофеен, подвигнутые мною, умудряются править стиль автора и выставлять напоказ малейшие его ошибки, не понимая ни слова ни в самом предмете, ни в языке. Благодаря мне юнцы растрачивают свой разум, как и состояние, не успев обрести его. Это я упразднила власть разума и знания над поэзией и сама заняла их место. Так смеют ли несколько выскочек – древних – мне противиться? Идемте же, мои почтенные родители, и вы, мои драгие чада, и ты, прекрасная моя сестрица; воссядем на колесницу и поспешим на подмогу нашим верным новыми, которые уже приносят нам гекатомбу, как я это чувствую по благовонному духу, что, поднимаясь снизу, достигает моих ноздрей».

Богиня со своей свитой взобралась на колесницу, влекомую домашними гусями, и полетела над необъятными пространствами, проливая свои милости в нужных местах, пока, наконец, не добралась до милого ее сердцу острова Британии. А, паря над его метрополией, каких только благословений не посылала она своим питомникам, Грешемскому и Ковент-Гарденскому! Но вот наконец она достигла роковой равнины Сент-Джеймской библиотеки – как раз в то время, когда две армии были уже готовы вступить в дело. Войдя туда незаметно со всем своим караваном и разместившись в шкафу на полках, теперь опустевших, но некогда населенных колонией ученых мужей, она принялась осматривать расположение обеих армий.

Но тут нежные материнские заботы овладели ее мыслями и стеснили грудь. Ибо в первом ряду отряда новых лучников она узрела своего сына Уоттона, которому парки даровали весьма короткую нить жизни. Утэттон, младой герой, был некогда зачат безвестным отцом из рода смертных в тайных объятиях сей богини. Он был любимейшим из всех ее детищ, и она решила приободрить его. Но прежде, согласно доброму старому обычаю богов, она сочла за лучшее изменить свой образ, опасаясь, как бы божественные черты ее лика не ослепили его смертного взора и не отягчили прочих чувств. А потому она сжала свою особу до размеров октаво, тело ее стало белым, сухим и от сухости распалось на лоскутья; толстые обратились в картон, а тонкие – в бумагу, на которую ее родители и дети искусно нанесли черный сок, то есть отвар желчи и сажи, придав ему форму букв; голова ее, голос и селезенка сохранили первичную форму, и то, что прежде служило ей кожным покровом, осталось неизменным. В таком обличье она предстала перед новыми, не отличимая ни видом своим, ни одеянием от божественного Бентли, дражайшего Друга Уоттона. «Храбрый Уоттон, – сказала богиня, – почему наши войска праздно медлят, понапрасну утрачивая свой пыл и упуская удобный случай? Поспешим же к полководцам и присоветуем им немедля идти на приступ». С этими словами она незаметно засунула ему в рот мерзейшее из своих чудищ, дополна налитое ее злобою, которое, влетев прямо в голову, выпучило ему глаза, перекосило взор и наполовину перевернуло мозги. Затем богиня тайно повелела двум любимым своим чадам, Глупости и Грубости, неотступно сопровождать его особу во всех схватках. Снарядив героя таким образом, она исчезла в тумане, и тогда-то он уразумел, что то была богиня, его матушка.

Час, назначенный судьбою, настал, и сражение началось. Но прежде, чем я отважусь начертать подробное его описание, мне надобно, по примеру других сочинителей, испросить себе сотню языков и уст, и рук, и перьев, каковых, тем не менее, все равно не хватит для исполнения столь непомерного труда! Ныне поведай, богиня, ты, что царишь над историей, кто же первый вступил на поле брани? Парацельс, возглавлявший драгун, заметив на противной стороне Галена, метнул со страшной силою дрот, но отважный древний принял его своим щитом, и острие сломалось на втором слое кожи....... .................... Hic раиса desunt^[7]. Они несли на щитах раненого агу к его колеснице...................................................................................................... Desunt nonnulla^[8]......................................

Тогда Аристотель, заметив наступающего со свирепым видом Бэкона, поднял лук и выпустил стрелу, которая, не попав в доблестного нового, пролетела со свистом над его головой; но Декарта она поразила: стальной наконечник быстро отыскал изъян в его шлеме и, пробив кожу, а затем картон, вонзился в правый глаз. Доблестный лучник завертелся от мучительной боли, и смерть, подобно светилу высшего воздействия, вовлекла его в свой вихрь. .......................................Ingens hiatus hie in MS^[9].................................................................................................................. когда Гомер явился во главе кавалерии, верхом на свирепом коне, которым и сам-то всадник с трудом правил, а прочие смертные и подступиться к нему не дерзали; он поскакал между рядами противника, повергая всех на своем пути. Поведай, богиня, кто же был первым и кто был последним, кого он сразил. Первым выступил против него Гондиберт, облеченный в тяжкие доспехи, верхом на степенном, смирном мерине, который славился не столько быстротою, сколько готовностью вставать на колени, стоило лишь всаднику пожелать сесть верхом либо спешиться. Гондиберт еще раньше поклялся Палладе, что не оставит поля битвы, пока не завладеет доспехами Гомера^[10], – безумец, которому ни разу не доводилось видеть их владельца и испытать его силу. Гомер поверг наземь коня и всадника, и, втоптанные в слякоть, они захлебнулись. Затем длинным копьем он заколол Денема, отважного нового, что по отцовской линии вел свое происхождение от Аполлона, но мать его была простою смертной^[11]. Тот свалился и стал грызть землю. Духовную его часть взял

Аполлон, превратив в звезду, плотская же так и осталась валяться в грязи. Затем Гомер убил Уэсли копытом своего коня. Со страшною силой исторг он из седла Перро и, швырнув его в Фонтенеля, одним ударом вышиб мозги у обоих.

На левом крыле конницы появился Вергилий в сверкающих доспехах под стать своему сложению; он ехал верхом на сером в яблоках коне, чья спокойная поступь выражала ретивость и силу. Он обратил взор на противную сторону, желая отыскать предмет, достойный его доблести, и увидал, как на гнедом мерине чудовищного размера явился противник, выехавший из гущи вражеских эскадронов; шум, который он производил, намного превышал его скорость, ибо его старая и тощая лошадь, стараясь из последних сил скакнуть повыше, едва продвигалась вперед, сопровождаемая ужасающим оглушительным грохотом доспехов. Оба всадника сблизились на расстояние броска копья, и тогда незнакомец пожелал начать переговоры; он поднял забрало шлема, но разглядеть его лицо было почти невозможно, и только спустя некоторое время удалось разобрать, что оно принадлежит знаменитому Драйдену. Отважный древний невольно вздрогнул, охваченный изумлением и разочарованием, ибо шлем в девять раз превышал размеры головы, которая терялась в глубине задней его части, подобно мышке под пышным балдахином или отощалому щеголю под навесом модного парика; и глас соответствовал лику, он звучал слабо и отдаленно. Драйден в пространной речи тщился польстить доброму древнему, называя его отцом, и посредством сложных заключений из генеалогий доказывал со всей очевидностью их ближайшее родство. Затем он смиренно предложил обменяться оружием в знак взаимного радушия. Вергилий согласился (ибо богиня Застенчивость незримо подошла и застлала его очи туманом), хотя оружие у него было из золота и ценилось в сто тельцов^[12], а у Драйдена – из ржавого железа. Однако сие сверкающее оружие приличествовало новому еще меньше, чем его собственное. Затем они согласились обменяться конями, но едва дошло до дела, Драйден так перетрусил, что никак не мог усесться верхом ...................................................................................................................................................................Alter hiatus in MS^[13]....................................... явился Лукан на горячей лошади поразительной стати, но упрямой и носившей всадника по полю, куда ей вздумается; он учинил страшное побоище среди вражеской кавалерии. Блекмор, прославленный новый (но из наемников), стремясь прекратить это смертоубийство, дерзновенно выступил навстречу и могучею рукою метнул дрот, который, не долетев до цели, вонзился глубоко в землю. Тогда Лукан пустил в него копье, но незримо явился Эскулап и отвел острие в сторону. «Отважный новый, – сказал Лукан, – я разумею, что некое божество защищает тебя, ибо никогда доселе десница моя мне не изменяла. Но какой же смертный может тягаться с богом? А потому перестанем биться и обменяемся дарами». Лукан подарил тогда новому пару шпор, а Блекмор дал Лукану узду...............................................Раиса desunt^[14].................................................... Крич; но богиня Глупость явила перед ним облако во образе Горация, вооруженного и на коне. Рад был витязь начать сражение с летучим противником, и с громкими воплями он преследовал тень, пока та наконец не привела его к мирному приюту отца его Оглби, который снял с него доспехи и предоставил ему отдохновение.

Затем Пиндар заколол –, и –, и Олдема, и –, и Афру, легконогую амазонку; всячески избегая прямого пути, но кружась с невероятным проворством и прытью, он учинил ужасное побоище среди вражеской легкой кавалерии. Но тут его заметил Каули, чье великодушное сердце воспылало, и он устремился на лютого древнего, перенимая его умение, приемы и скачку, насколько это позволяли проворство коня и собственная сноровка. И когда оба витязя сблизились на расстояние трех дротов, Каули первый пустил копье, которое миновало Пиндара и, пролетев сквозь вражеские ряды, бессильно упало наземь. Тогда Пиндар метнул дрот столь великий и тяжкий, что едва ли дюжина витязей, какими они стали в наш развращенный век, смогли бы поднять его с земли; он же с легкостью пустил его своею верною десницей, и тот со свистом полетел по воздуху; едва ли новый избежал бы верной погибели, если бы, по счастью, не выставил щита, дарованного ему Венерой. И теперь оба героя обнажили свои мечи, однако новый был так поражен и расстроен, что даже не разумел, где находится. Щит выпал из его рук, трижды пускался он в бегство и трижды не мог убежать; наконец обернулся и, подняв руки, принял позу просителя. «Богоподобный Пиндар, – молвил несчастный, – пощади мою жизнь и прими от меня коня со всем оружием, помимо выкупа, какой дадут мои друзья, проведав, что я жив и пленен тобою». – «Пес, – ответствовал Пиндар, – да остается выкуп у твоих друзей, а тело твое станет добычею птиц небесных и зверей полевых». С этими словами он поднял меч свой и могучим ударом, которому меч подчинился, рассек надвое беднягу нового. Одна половина пала, содрогаясь, на землю, где в клочья ее разнесли конские копыта, другую же испуганный скакун понес по полю. Ее взяла Венера, семикратно омыла амброзией, затем трижды ударила веточкой амаранта, отчего кожа смягчилась и облекла плоть, а листы обратились в перья, сохранив притом былую позолоту; так явился голубь, которого она впрягла в свою колесницу^[15]......

.......Hiatus valde deflendus in MS^[16].

ЭПИЗОД БЕНТЛИ И УОТТОНА

День клонился к закату, и многочисленные силы новых подумывали уже об отступлении, когда из эскадрона тяжело вооруженной пехоты выступил вперед полководец по имени Бентли, безобразнейший из всех новых, высокий, но неказистый и непригожий, широкоплечий, но немощный и нескладный. Доспехи его были составлены из тысячи несообразных кусков, и, когда он шел, сухо громыхали, словно падали свинцовые листы, внезапно сорванные порывом ветра с крыши колокольни. Шлем его был из ржавого железа, а забрало из меди, которая под действием его ядовитого дыхания обратилась в купорос с добавлением желчи, явившейся из того же источника, так что, когда он гневался или трудился, видно было, как с его уст сочится чернильная жижа самого зловредного свойства. Правой рукой он сжимал цеп, а левой (дабы наверняка поразить противника) ухватил горшок, полный нечистот^[17]; вот так, вооруженный до зубов, проследовал он медленной и тяжкой поступью туда, где предводители новых держали совет о важнейших делах; но едва он появился, как они начали хохотать над его кривою ногой и обвислым плечом, которых не только не скрывали его сапоги и доспехи, но, напротив, выставляли напоказ. Военачальники порешили воспользоваться его умением поносить всех и вся – даром, который, будучи управляем, нередко служил их делу великую службу, однако иной раз приносил больше вреда, чем пользы; ибо при малейшем оскорблении, а подчас и без оного, он мог, подобно раненому слону, обратиться против своих же вождей. Именно так в нынешних обстоятельствах был расположен Бентли, скорбевший, видя, как противник берет верх, и недовольный ничьим поведением, кроме своего собственного. И он кротко дал понять военачальникам новых, что с величайшим смирением считает их шайкой мошенников, и дурней, и сукиных детей, и проклятых трусов, и окаянных олухов, и невежественных щенков, и вздорных негодяев, что, будь он назначен военачальником, то давно бы уж разогнал этих наглых псов древних. «Вы, – сказал Бентли, – расселись тут, бездельники, но стоит мне или другому какому доблестному новому сразить врага, вы уже тут как тут, хватаете добычу. И я ни на шаг не сдвинусь навстречу противнику, пока вы не поклянетесь, что, кого бы я ни захватил или убил, его оружие бесспорно достанется мне»^[18]. Едва лишь Бентли окончил речь, как Скалигер обратил на него сердитый взгляд. «Гнусный пустомеля, вообразивший себя витией, – сказал он, – в сквернословии твоем нет ни смысла, ни правды, ни разумения; зловредный твой нрав извращает природу; обретая познания, ты становишься дикарем, изучая человечество, —бесчеловечным, общаясь с поэтами, – низкопоклонником, неряхой и тупицей. Все искусства, просвещающие других людей, тебя делают грубым и упрямым; при дворе ты стал невежею, а светские беседы довершили обращение тебя в педанта. К тому же больший трус не отягчал еще армии. Но не унывай, даю тебе слово, что бы ты ни захватил, добыча твоя останется за тобою, хотя надеюсь, что прежде твой гнусный труп станет поживой коршунов и червей».

Бентли не посмел отвечать, но, задыхаясь от злобы и ярости, удалился в твердой решимости совершить необыкновенный великий подвиг. Помощником и спутником он избрал своего любимца Уоттона, и они решили хитростью или исподтишка вторгнуться в какой-нибудь незащищенный край армии древних. Поход свой они начали по трупам убитых друзей, затем обошли справа свои войска, затем поворотили на север, пока не достигли могилы Альдрованди, которую миновали со стороны заходящего солнца. И так, объятые страхом, приблизились они к передовой страже противника, озираясь в поисках лагеря раненых или отставших воинов, спящих без оружия вдали от остальных. Как две Дворняги, побуждаемые врожденным прожорством и домашней нуждой, сходятся парой, хотя и с опаской, чтобы ночью забраться в овчарню богатого скотовода; поджав хвосты и высунув языки, крадутся они тихо и медленно, а тем временем бдящая луна в зените изливает на их виновные головы отвесные лучи; и не смеют они залаять, хоть и дразнит их ее сияющий лик, то отраженный в луже, то стоящий на небосводе, но одна из них озирает окрестность, а другая рыщет по равнине, не найдется ли неподалеку от стада какая-нибудь полуободранная туша, оставленная пресытившимися волками или зловещими воронами. Вот так с не меньшим страхом и предосторожностью продвигалась вперед эта любезная пара любящих друзей, когда вдруг они приметили вдали свисающие с дуба блестящие доспехи двух воинов и рядом на земле самих владельцев, объятых глубоким сном. Друзья бросили жребий, и осуществлять это предприятие выпало на долю Бентли; он двинулся вперед, имея в авангарде Смятение и Изумление, тогда как Ужас и Боязнь сопровождали его с тыла. Приблизившись, он узрел крепко спящих двух героев армии древних, Фаларида и Эзопа. Бентли охотно разделался бы с обоими и, подкравшись поближе, было уже нацелил свой цеп в грудь Фаларида; но тут вмешалась богиня Боязнь, она схватила ледяными руками нового и оттащила его от опасности, каковую предвидела; ибо обоим уснувшим героям случилось в тот самый миг повернуться, хоть крепко они спали и видели сны. Фалариду как раз в эту минуту снилось, что некий дряннейший поэтишка сочинил на него пасквиль, а он засунул его в раскаленного быка, где тот ревел благим матом^[19]; а Эзопу снилось, что он и другие вожди древних лежат на земле и дикий осел, сорвавшись с привязи, скачет вокруг, топча их и лягая, и гадит им на лица. Бентли же, оставив спящих героев, схватил доспехи обоих и ретировался в поисках своего милого Уоттона.

Тем временем тот давно уже блуждал, стараясь отыскать какое-нибудь дело, пока наконец не достиг небольшого ручейка, который струился из близлежащего родника, именуемого на языке смертных Геликоном. Тут он остановился и, терзаемый жаждою, вознамерился утолить ее этой прозрачною влагой. Трижды пытался он зачерпнуть воду своими нечестивыми дланями и поднести ее ко рту, и трижды протекала она сквозь пальцы. Тогда он лег ничком, но едва лишь уста его лобызнули кристальную влагу, как явился Аполлон и перегородил щитом русло, так что новый лакал одну лишь грязь. Ибо, хотя ни один родник на земле не сравнится чистотою своей с Геликоном, дно его покрыто толстым слоем ила и грязи; так испросил Аполлон у Юпитера в наказание тем, кто смеет коснуться его нечистыми губами, а всем другим в поучение – дабы не черпали слишком глубоко или вдали от верховья.

У истоков родника Уоттон углядел двух героев; один был ему неизвестен, зато в другом он сразу же узнал Темпла – военачальника союзного отряда в войске древних. Он стоял спиной к Уоттону и, зачерпнув шлемом, пил большими глотками воду из родника, куда пришел отдохнуть от бранных трудов. Заметив его, Уоттон, у которого затряслись колени и задрожали руки, сказал себе: «Эх, кабы мне прикончить этого губителя нашей армии, какую бы славу стяжал я средь наших вождей! Но кто же из нас, новых, отважится выйти с ним один на один, щит со щитом, копье с копьем?^[20] Ведь он же дерется, словно бог, а Паллада иль Аполлон всегда у него под рукою. О матушка! если правду вещает Молва, что я отпрыск столь великой богини, дай мне сразить Темпла этим копьем, и да пошлет мой удар его в ад, я же вернусь невредим и со славой, отягченный добычей». На первую часть сей мольбы боги согласились, вняв неотступному ходатайству его матери и Мома, но вторую часть развеял противный ветер, посланный Судьбою. Тогда Уоттон схватил копье и, трижды взмахнув им над головою, метнул его во всю мочь, а богиня-мать придала крепость его деснице. Свистя полетело копье и даже достигло ремня стоявшего спиной древнего, но, слегка лишь задев его, упало на землю. Темпл даже не почувствовал толчка от оружия и не слыхал, как оно пало; а Уоттон уже было побежал к своей армии, гордясь, что сумел послать копье в столь великого вождя, как тут Аполлон, взбешенный тем, что дрот, запущенный с подмогой столь гнусной богини, осквернил его родник, принял образ – и тихо подошел к молодому Бойлю, сопровождавшему Темпла. Он указал сперва на копье, а затем на бежавшего вдалеке нового, который его метнул, и повелел юному герою немедленно отомстить. Бойль, облеченный в доспехи, пожалованные ему всеми богами, немедля устремился вослед дрожащему противнику, удиравшему со всех ног. Так на ливийской равнине или в аравийской пустыне младой лев, посланный престарелым родителем на охоту за добычей или для упражнения сил, рыщет повсюду в поисках тигра с гор или свирепого вепря, и если случайно дикий осел оскорбит его слух докучливым ревом, благородный зверь, хотя и гнушается запятнать когти столь мерзкою кровью, однако, побуждаемый поносным звуком, которому Эхо, глупая нимфа, по обыкновению неблагоразумного пола, вторит еще громче и с большею усладой, чем песне Филомелы, он вступается за честь леса и бросается на крикливого длинноухого скота. Так удирал Уоттон, так преследовал Бойль. Но Уоттон, обремененный доспехами и тяжелый на ногу, стал уже замедлять бег, как вдруг появился его любимец Бентли, возвращавшийся с добычею, похищенной у двух спящих древних. Бойль заметил его и тут же усмотрел шлем и щит друга своего Фаларида, которые недавно собственноручно заново вычистил и позолотил; яростью сверкнули его очи, и, перестав преследовать Уоттона, он свирепо кинулся к новопришельцу. Он охотно отомстил бы обоим, но они бросились в разные стороны, и, словно жена, что в хижине тесной добывает за прялкой скудное пропитание, завидя, как гуси ее разбрелись по общинному выгону, бегает по полю туда-сюда, сгоняя отставших в стаю, а те громко гогочут и машут крылами над равниной^[21], так Бойль преследовал и так удирала пара друзей, а под конец, убедившись, что бегство напрасно, они храбро встали плечом к плечу, образуя фалангу. Первый Бентли метнул копье изо всех сил, надеясь пронзить грудь неприятеля, но незримо подошла Паллада, оторвала в воздухе острие и прицепила взамен свинцовое, которое громыхнуло о вражеский щит и, сплющенное, упало наземь. Тогда Бойль, точно рассчитав время, взял копье дивной длины и остроты, и, так как оба друга стояли, тесно сомкнувшись плечом к плечу, он развернулся вправо и метнул его с невероятною силой. Бентли узрел, что судьба его близится, и, прижав Руки к ребрам, тщился прикрыть тело, но острие копья, пройдя сквозь руку его и бок, не остановилось и не потеряло силы, пока не пронзило и доблестного Уоттона, который, желая поддержать гибнущего друга, разделил его участь. Как искусный повар, когда ему надо зажарить пару куликов, насаживает на железный вертел нежные тушки обоих и тесно прижимает к ребрам их ножки и крылышки, вот так была пронзена насквозь чета друзей, и они пали вместе, единые в жизни и единые в смерти, настолько единые, что Харон ошибся бы, приняв обоих за одного, и переправил через Стикс за полцены. Прощай же, возлюбленная любящая пара; мало равных себе оставили вы, покинув свет, и вы будете счастливы и бессмертны, если только мой разум и красноречие сумеют добиться этого.

И теперь .................................................................................................................................................................................................................................... Desunt caetera^[22].

Комментарии

В. Рак. Комментарии // Джонатан Свифт. Избранное. – Л.: Художественная литература, 1987. – С. 422-426.

Написано между июнем 1697 и мартом 1698 г., опубликовано в 1704 г. вместе со «Сказкою бочки».

Предполагается, что тема «Битвы книг» была подсказана Свифту произведением французского писателя Франсуа де Кальера (Callieres, 1645-1717) «Поэтическая история недавно объявленной войны между древними и новыми» («Histoire poetique de la guerre nouvellement declare entre les Anciens et les Modernes»), однако сам Свифт отрицал знакомство с этим сочинением. В «Битве книг» много непосредственных отзвуков «Опыта» У. Темпла, а также пародийных параллелей эпизодам, ситуациям, фрагментам и отдельным фразам из эпических творений древних авторов, особенно Гомера и Вергилия. Вследствие их обилия они, как правило, в комментарии не поясняются.

Свифт выступает в «Битве книг» под двумя масками: книгоиздателя и историка, описывающего сражение. Хотя книгопродавец и приписывает это сочинение автору «Сказки бочки», невозможно отождествить этих лиц с полной уверенностью. Назначение маски историка состоит в том, чтобы своей претензией на бесстрастную объективность создать видимость того, что описываемое событие было значительным, и тем самым иронически оттеняются малые основания, с точки зрения Свифта, притязаний «новых».

Полный русский перевод «Битвы книг» публикуется впервые.

С. 278. «Эфемериды» Мери Кларк, optima editio. – Речь идет иронически о популярном табеле-календаре, печатавшемся на одной стороне листа бумаги не очень высокого качества.

...набеги обычно совершаются с севера на юг... – Эта мысль высказывалась разными авторами, в том числе Ф. Бэконом и У. Темплом.

С. 279. ...особенно на восток... – В XVII в. было распространено представление о том, что в ходе веков западные народы обогащались знаниями у восточных; эту точку зрения развивал, в частности, У. Темпл, утверждавший, что «древние» многое заимствовали у еще более древних восточных цивилизаций.

С. 280. ...многочисленностью войска, непрерывно пополняемого при всяком поражении новобранцами. – «Новые» видели в книгопечатании одно из величайших и полезнейших достижений человечества, позволившее резко умножить число книг. Это мнение оспаривал У. Темпл. Ср. в связи с этим рассказ Гулливера о библиотеке короля Бробдингнега (с. 95) и об отсутствии книгопечатания у гуигнгнмов (с. 174).

...похвальный древний обычай, успешно возрожденный недавно в военном искусстве... – Ирония по поводу неоднократных случаев, когда обе воюющие стороны считали себя победительницами; высмеивается аргумент «новых» о значительном совершенствовании в последние века военного искусства.

...как утверждают иные философы... – Согласно учению мистика Томаса Бона (см. коммент. к с. 243), «животная часть человека» витает в тех местах, где бывал при жизни покойный, и совершает характерные для него действия и поступки.

Дуне Скот. – См. коммент. к с. 130.

...стащить его со старинного места среди богословов... – Философия Платона оказывала большое влияние на христианское учение с первых веков его существования.

С. 281. ...своим человеколюбием... – Ср. с. 264 и коммент. к ней.

...двух древних вождей... – Имеются в виду Эзоп и Фаларид.

...книги в библиотеке странным образом перемешались... – Королевская библиотека находилась в запущенном состоянии, на что указывал сам Р. Бентли.

...одни из них падали ему в селезенку, а другие лезли наверх, в голову... – В соответствии с медицинскими представлениями эпохи, жидкость, вырабатываемая селезенкой, вызывает гнев, раздражение, меланхолию. Во второй части фразы обыграна английская идиома «иметь червя в голове (мозгу)» (см. коммент. к с. 218).

С. 282. ...запихнуть Декарта рядом с Аристотелем... Уитером с другой. – Философия Декарта разрушала многовековой авторитет учения Аристотеля; идеалист Платон оказался рядом с материалистом Т. Гоббсом и сборником древних восточных повестей; Вергилий помещен между сторонником Реставрации, принявшим католичество Драйденом и поэтом-сатириком, пуританином, активным участником революции, подвергавшимся за это гонениям, Джорджем Уитером (Wither, 1588—1667); эта расстановка предполагает также иронический намек на перевод сочинений Вергилия, выполненный Драйденом.

...новые являются несравненно более древними... – Этот парадокс выдвигался в «споре древних и новых» неоднократно в различных формулировках, в частности Ф. Бэконом, Т. Гоббсом и Ш. Перро. В доказательство приводилось то, что «новые» опираются на более длительный опыт человечества, т. е., с одной стороны, их знания имеют больший возраст, а с другой – в чисто оценочной коннотации, если понятие «древний» имеет положительный смысл, они располагают более совершенными знаниями.

...с присущей ему веселостью... – Ироническое искажение действительного характера сочинений Платона.

...когда случилось одно немаловажное происшествие. – Символический образ пчелы, собирающей нектар с цветов, имеет в приложении к художественному творчеству и овладению знаниями богатую традицию, уходящую корнями в глубокую древность. Поэтому притчу о пауке и пчеле нельзя соотнести с каким-либо одним источником. В частности, в сходном смысле сопоставлял паука и пчелу Ф. Бэкон в «Новом Органоне» (I, 95) и писал о пчеле У. Темпл в «Опыте о поэзии» («Essay on Poetry»). В притче обыгрывается также пословица: «Там, где пчела сосет мед, там паук сосет яд».