Текст книги "Случайная женщина"

Автор книги: Джонатан Коу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Дело не в требованиях. Я не понимаю людей и потому ничего не могу с собой поделать.

– Влюбись.

Мария засмеялась или заплакала, точно не припомню. Сара обняла ее, и несколько секунд они сидели молча, почти не дыша.

– Нет, не влюбляйся. Не хочу, чтобы ты любила кого-нибудь, кроме меня. Я хочу, чтобы ты принадлежала только мне.

К несчастью для Сары, вернее, для обеих девушек и к их общему удивлению, Мария не вняла совету, наиболее сердечному из всех, что она когда-либо получала. Нельзя сказать, что она тут же взяла и влюбилась, но попыталась это сделать. Парня звали Найджел. Он был другом Ронни.

Приблизительно об эту пору Ронни завел привычку делать Марии предложение, и, следовательно, приблизительно тогда же она завела привычку ему отказывать. Предложения Ронни никогда не обставлялись особым образом – и на том спасибо, они просто возникали по ходу беседы. То есть Ронни не падал на колени, ибо обладал обостренным чувством собственного достоинства, а руку и сердце всегда предлагал в общественных местах, поскольку в гости Мария к нему не заглядывала и всегда находила отговорку, чтобы не пригласить к себе. Однако намерения у него, похоже, были серьезными, а уж Мария точно была серьезна, когда отказывала ему. Но я люблю тебя, настаивал он. Но я не люблю тебя, отвечала она. Ну и пусть, говорил он, любовь не самое главное, уважение, вот что важно. Но я не уважаю тебя, отвечала она. На уважении свет клином не сошелся, говорил он, главное, что нам хорошо вместе. Но мне не хорошо с тобой, отвечала она. Надо отдать ей должное, Мария крепко стояла на своем. Впрочем, она всего лишь говорила правду, ей на самом деле не было хорошо с Ронни, отнюдь, особенно когда он наклонялся к ней и она отчетливо видела прыщи и угри или когда он клал руку на спинку скамьи, на которой они оба сидели, – и она вдыхала запах его потной подмышки. А ведь Ронни был не из худших, далеко нет.

В некоторых отношениях, в целом достаточно очевидных, Найджел, по мнению Марии, превосходил Ронни. Во-первых, Найджел не был ей предан, что позволяло хотя бы изредка нормально поговорить. Мария считала, что беседу как времяпрепровождение ценят неоправданно высоко, но порою ей очень хотелось побеседовать, просто чтобы отвлечься от других, также весьма переоцененных, занятий. Найджел привлек ее именно разговором. Дело было так: однажды Ронни случайно столкнулся с Марией на улице и уговорил ее зайти в кафе выпить чаю. Они сели у окна, где их заметил Найджел, возвращавшийся с заседания Общества Арбетнота, клуба для социалистов – любителей шахмат. Разумеется, никакого внезапного влечения Мария к нему не почувствовала, но обрадовалась, когда Найджел подсел к ним, потому что последние двадцать минут Ронни только и делал, что уныло пялился на нее, и скука становилась невыносимой. Ронни был явно не в настроении разговаривать, и Мария с Найджелом принялись болтать друг с другом. По ходу беседы выяснилось, что оба мучаются недозревшим желанием посмотреть новый французский фильм, который будут показывать только один вечер в кинотеатре на Уолтон-стрит. Они договорились пойти в кино вместе. Ронни был вне себя. Он не мог составить им компанию, потому что по стечению пакостных обстоятельств должен был присутствовать в качестве казначея на собрании Общества Кромптона, клуба для экзистенциалистов – любителей бриджа. Ему оставалось лишь сидеть и беспомощно наблюдать, как его лучший друг прямо у него на глазах кадрит девушку, которую сам он любит с тех пор, как познакомился с ней.

Мария и Найджел провели особенный вечер. Перед кино они встретились, чтобы выпить; по крайней мере, они зашли в то место, где подают алкогольные напитки, и выпили вместе. Мы говорим: «Пойдем выпьем!» – словно потребление алкоголя – главная цель встречи, а в чьем обществе пить, не суть важно, ибо мы стесняемся признать нашу потребность друг в друге. Иными словами, Мария и Найджел, встречаясь, чтобы выпить, на самом деле преследовали цель поговорить, а выпивка служила лишь непременным, но необязательным аккомпанементом. Из кафе они отправились в кино, а после кино – снова выпить или, точнее, снова поговорить, ибо, как ни странно, спустя три часа, проведенных вместе, они по-прежнему не желали расставаться. После вторичной посиделки в кафе они отправились к Найджелу выпить кофе. То есть в комнате Найджела они действительно пили кофе, но не это было главной причиной их уединения, потому что – согласен, это превосходит всякое правдоподобие, но факт остается фактом – после четырех часов общения они все еще не устали друг от друга. Приглашая человека в гости, мы говорим: «Зайдешь на чашечку кофе?» – словно признаться в зависимости от слабых стимуляторов менее страшно, чем в зависимости от человеческого общения. Ну не смешно ли. На кофейной стадии в отношениях Марии и Найджела произошли кое-какие перемены, и, когда поздно ночью Мария размышляла об этих переменах, объяснить их оказалось нелегко. Например, по дороге из кинотеатра в паб они двигались, взявшись за руки. А когда вышли из паба и направились к Найджелу, уже обнимали друг дружку за талию. Когда же, покинув комнату Найджела, прощались под безоблачным небом, их языки оказались во рту друг у друга. Кто-то назовет это прогрессом. Мария же не знала, как все это понимать.

Вот так у Марии и Найджела начался роман. Право, симптоматичное название для этого мутного процесса – продукт воображения, одним словом. Как долго их роман длился и много ли радостей принес, в такие подробности нам нет нужды вдаваться. Однако скажем несколько слов о времяпрепровождении, о способах заполнения любовного досуга, которым предавалась эта пара.

До знакомства с Найджелом Мария могла, положа руку на сердце, назвать удовольствием лишь две вещи – музыку и общество Сары. Найджел не любил музыку, и ему не нравилась Сара, потому обе радости вылетели в трубу.

С другой стороны, существовало немало занятий, которыми Найджел, не стесняясь, увлекался. Нас интересуют лишь три из них, ибо только в этих трех занятиях Марии дозволялось участвовать.

Во-первых, Найджел любил бывать в пабах, где он выпивал с друзьями, а теперь и с Марией. Вечерами он нередко брал ее с собой в «Королевский герб» или «Белую лошадь», где Мария, как правило, оказывалась единственной девушкой в кругу восьми-девяти парней – все друзья Найджела, все говорливые и жизнерадостные, туповатые и шумные, окутанные дымом и непонятные. Удовольствие, получаемое Марией от подобных развлечений, было скромным. Нельзя сказать, что друзья Найджела игнорировали ее, эта беда Марию миновала. И не то чтобы она на них обижалась, Марию было не просто обидеть, если вообще возможно. Нет, чувство, с которым она припоминала эти вечера, называлось недоумением. Дружба, связывавшая этих людей, принадлежала к той разновидности, какую Марии было нелегко постигнуть, хотя она и пыталась. Верно, она не очень понимала, что связывает ее и Сару, но по крайней мере тепло и взаимная поддержка открыто присутствовали в их отношениях. И эта открытость, которую они охотно выражали и с удовольствием наблюдали на лицах друг друга, придавала их дружбе несомненную ценность. Так думала Мария. Но откуда взяться теплу в мальчишеской агрессивности и с какой целью эти юнцы собирались, пили, перебрасывались шутками, обменивались тычками и смеялись? Вот что озадачивало Марию. Но не одна она недоумевала, глядя на друзей Найджела; куда сильнее, хотя ни за что бы не признались в этом, поражались они, глядя на Марию.

– Ну, ты в порядке? – спрашивали они. И шутили: – Не бери в голову, лучше выпей. Авось рассосется.

Мария всегда попадалась на эту шутку.

– Что рассосется? – неизменно интересовалась она и в ответ слышала оглушающий рев, ржание во всю глотку.

Когда Найджелу не хотелось вести Марию в паб, он брал ее с собой на вечеринки. Мария тащилась за ним – то ли из чувства долга, то ли потворствуя какой-то своей извращенной склонности, кто знает. Было бы натяжкой утверждать, будто на вечеринках ей нравилось. Напротив; и она сама это признавала. Трудно определить, что раздражало ее больше всего, причин для недовольства хватало. Например, жара. Мария одевалась потеплее перед выходом в холодную ночь, но, когда они с Найджелом приходили на вечеринку, в помещении оказывалось невыносимо жарко – несомненно, вследствие того обстоятельства, что комната была забита людьми до отказа. Кроме того, из-за тесноты Мария находила затруднительным двигаться, сидеть или стоять, не вступая при этом в контакт с другими людьми, контакт более тесный, чем ей хотелось бы. И разумеется, благодаря скоплению гостей в комнате было чрезвычайно шумно, потому, если у Марии возникало желание поговорить с кем-нибудь, что, не стану кривить душой, с ней иногда случалось, ей приходилось орать, дабы донести до слушателя свои соображения. Естественно, остальные гости тоже орали с целью донести свои соображения, а в некоторых случаях и желания. Было бы не удивительно, если бы какой-нибудь разумный человек, призвав ударом кулака по столу к вниманию, предложил прекратить орать и начать говорить, дабы нужда в повышенном тоне отпала сама собой. Но такой человек пошел бы по ложному пути, ибо он не учел музыку, невероятно громкую музыку, понуждавшую публику танцевать. Или, скорее, топтаться на месте, поскольку свободу движений сковывала необходимость не пролить на пол слишком много выпивки, не отдавить ноги партнеру и не грохнуться на батарею бутылок или на других танцующих.

Итак, Мария с трудом могла не только двигаться, сидеть или стоять, но и разговаривать. Но даже если ей удавалось переговорить с кем-нибудь, беседа часто разочаровывала, ибо откуда взяться интересной беседе, если все гости, парни и девушки, нередко напивались вдрызг вскоре после начала вечеринки, а иногда и загодя. Мария тоже напивалась вдрызг, а что ей еще оставалось? Но, как ни странно, пьяная в дым Мария сохраняла остатки рассудительности, не уступавшие, а возможно, и превосходившие рассудительность иных трезвых людей. Выпивка, похоже, не сказывалась на ее способности мыслить. И совсем не смешно, когда, настроившись на содержательную беседу, слышишь в ответ только бормотание, громкую отрыжку, хриплый раскатистый гогот либо косноязычное выражение сексуального желания. На подобных сборищах Мария часто оказывалась объектом сексуального желания. Порою Мария спрашивала себя: неужели она – единственная из присутствующих, кто не одержим целью достичь коитуса с первым же попавшимся партнером и при первой же подвернувшейся возможности, что зачастую означает «прямо здесь и прямо сейчас»? Ошибочно полагать, что Найджел служил ей опорой в этих ситуациях; он и не думал с ней разговаривать и не оставался рядом с ней, но с первых же минут исчезал в толпе и принимался ухаживать за какой-нибудь девушкой, привлекшей его блуждающее внимание. Марии же приходилось стоять и смотреть – в одиночестве, но в гуще людей; отчужденной, но зажатой в тиски; тщетно желающей повеселиться на свой спокойный лад и окруженной – как ей пытались внушить – со всех сторон весельем. Однако ни малейших признаков радости на искаженных усталостью лицах, мелькавших вокруг, Мария не наблюдала – только следы злобного разочарования, от которого она в награду и в наказание была таинственным образом избавлена.

Полагаю, о вечеринках сказано достаточно. Третьим из развлечений, которыми Найджел радовал Марию, был секс. Мы могли бы утверждать, что соучастие или по крайней мере присутствие Марии являлось скорее необходимым, чем дополнительным условием для удовольствия Найджела.

Но это не совсем так. На месте Марии могла оказаться любая другая женщина, а не найдись таковой, Найджел удовлетворил бы свои нужды и без посторонней помощи – в конце концов, пара рук всегда была при нем. Ему потребовалось не менее двух недель, чтобы уложить Марию в свою постель и получить доступ к ее постели, но стоило прецеденту случиться, как протяженность сексуального интервала начала сокращаться, покуда событие целиком не стало занимать минуту-две, а в чрезвычайных обстоятельствах и несколько секунд. В подробностях, полагаю, нет никакой надобности. К чему описывать лапанье, бессмысленную возню и толчки, которыми эта несчастная, введенная в заблуждение пара терзала друг друга теплыми весенними деньками и промозглыми вечерами? К чему перечислять, в надежде просветить или, возможно, возбудить читателя, вздохи, охи, поцелуи, стоны, ласки, пятна и кульбиты, характерные для этой нелепой пантомимы? Куда лучше забыть об этом. Мария и сама пыталась – неоднократно и тщетно – забыть о времени, проведенном с Найджелом в изнурительных поисках смутного блаженства.

Такова история Марии и Найджела, история их любви. Не могу сказать, как она закончилась, – просто развеялась, как любая видимость. Сара, разумеется, ждала Марию все это время, ждала, пока та не вернется обратно, и дождалась. Но после второго курса Марии пришлось расстаться с Сарой, и не только на каникулы. На следующий учебный год – последний год Марии в университете – Сара уезжала в Италию. И пора их тесного общения, ставшая для обеих одним из лучших периодов в жизни, закончилась навсегда.

4. Дом

Новый учебный год принес Марии перемену декораций. Однажды, еще в предыдущем семестре, научный руководитель вызвала ее к себе в кабинет:

– У меня есть для вас предложение. Мария настороженно молчала, сидя в глубоком кресле.

– Когда проработаешь преподавателем в Оксфорде столько, сколько проработала я, да к тому же выйдешь замуж за преподавателя, также отдавшего много лет работе в университете, то неизбежно приобретешь некоторый запас… как бы это сказать?.. денег. Понятно, что деньги не должны лежать без дела, их положено инвестировать. Мы с мужем предпочли инвестировать наши средства в недвижимость. Мы владеем небольшой недвижимостью на Иффли-роуд, которую сдаем студентам.

Руководительница сделала паузу – очевидно, для того, сообразила Мария, чтобы вынудить собеседницу к какой-то реакции. Мария понимающе кивнула.

– Естественно, мы тщательно подбираем жильцов среди студентов. Лично присматриваемся к кандидатам. Мой муж преподает в мужском колледже Святого Джона, однако с самого начала мы приняли решение сдавать комнаты исключительно девушкам. Естественно также, что, прежде чем предложить кому-нибудь комнату, мы проверяем, обладает ли кандидатка определенными… качествами.

– Какими качествами? – не сразу спросила Мария.

– Прежде всего нас интересует спокойный характер. Мы ищем таких девушек, которые только выиграют, переселившись из шумного общежития. Мы ищем склонных к уединению.

Мария, уставшая, очень уставшая от жизни в колледже, приняла предложение своего научного руководителя. И оказалась в Карточном доме – заведении, основанном примерно четыре года назад деканатом колледжа; первоначально туда ссылали студентов, которые, по ощущению администрации, угрожали здоровым началам общежития внутри колледжа. Дом был большим, из восьми комнат, с общей кухней и двумя ванными, и сверху донизу нуждался в ремонте – в новых обоях, покраске, штукатурке и новых ковровых покрытиях, за исключением тех мест, где покрытий вообще не было, там их надо было попросту настелить. Здание отсыревало и рассыхалось, его подтачивали жучки. Наверху, на чердаке, стены поросли колониями грибов. Внизу, в подвале, благоденствовали полчища слизней и пауков, иногда они совершали набеги на верхние этажи в поисках еды и, возможно, приключений. Мебели не хватало, мягко выражаясь, и она была хрупкой, если не сказать больше. Дом предполагалось обогревать огромным газовым нагревателем, но никто не знал, как им пользоваться.

Мария решила, что в Карточном доме не так уж плохо.

Она занялась благоустройством своей комнаты. Первым делом купила маленький электрический камин и поставила его внутрь настоящего. На каминной полке расставила книги. У Марии водилась только одна картина – дешевая репродукция «Бульвара Клиши под снегом» Генетта,[2]2
  Норбер Генетт – французский художник (1854–1894).


[Закрыть] вставленная в рамку; она приобрела ее пару лет назад в комиссионке неподалеку от Св. Джуда. Мария повесила картину напротив камина. Ее комната была на втором этаже, окно выходило на улицу. У окна стоял стол, у двери стул. Она переставила стол к двери, а стул к окну. Произведя эти переустройства, она почувствовала себя вполне удовлетворенной.

Кое-что в комнате Марии неизменно заставляло посетителей, очень редких, замечать, что, хотя ее жилье адекватно – и даже идеально – приспособлено к нуждам дневного бодрствования, оно куда менее адекватно и куда менее идеально приспособлено для сна. А дело было в том, что в комнате отсутствовала кровать. Мария также это заметила – почти сразу, как вошла. На полу лежал матрас, и только. В результате настойчивых поисков Мария обзавелась простыней и одеялами, нашла их в шкафу в пустующем помещении на третьем этаже. Мария немедленно пожаловалась хозяйке и добилась обещания доставить ей кровать в самое ближайшее время. Прошло две недели, кровать не доставили, однако Мария не возобновляла просьб, поскольку к тому времени решила, что ей вообще не нужна кровать. Нигде прежде ей не удавалось так хорошо отдохнуть. Заметьте, не выспаться, но отдохнуть. Спала она приблизительно полночи, а в остальные ночные часы лежала с открытыми глазами в темноте. Впрочем, слово «темнота» не дает полного представления о той черноте, которой Мария вверяла себя, выключая свет в полночь. По ее мнению, благодаря этой черноте и матрасу она всегда просыпалась бодрой и отдохнувшей. А все потому, что темно-синие шторы в комнате Марии были необычайно плотными и тяжелыми. Их не только удавалось с трудом задернуть, а поутру снова раздвинуть, но они также не оставляли ни малейшего шанса лучу света – с небес или с улицы – проникнуть сквозь эту мягкую преграду. Тьма в ее комнате была абсолютной. Тени и очертания не проникали в нее. Нарушал эту тьму лишь один источник света – крошечный немигающий красный огонек, зажигавшийся на кассетнике, когда тот подключали к розетке. Мария, видите ли, лежала с открытыми глазами в темноте, но не в тишине. Иначе ей стало бы скучно и, весьма вероятно, уже через несколько минут она бы опять заснула. Но она слушала музыку ночами напролет. Вещи для прослушивания в темноте Мария отбирала придирчиво. Раньше она любила музыку в принципе, всякую музыку, любую музыку, она поглощала ее без разбору – с пластинок, из радиопередач, на концертах, даже в комнате у брата в тот период, когда он учился играть на скрипке; бывало, она сидела в его спальне по вечерам, пока он, ворча и ноя, одолевал упражнения. С тех пор она стала более осторожной, ибо начала замечать, что если одни музыкальные произведения словно очищали ее, освежали и в целом обостряли восприятие, то другие загрязняли и замутняли сознание тягучим оцепенением. Она поняла, что музыку следует употреблять щадяще и ни в коем случае не запускать в качестве фона, но концентрировать на ней все свое внимание. Ей казалось, что сконцентрировать внимание возможно, только лежа в темноте, почти не шевелясь. Она просматривала свою коллекцию кассет, выбирала одну, вставляла в магнитофон, нажимала на кнопку «play» и затем очень быстро, максимально быстро выключала свет, ложилась на матрас и закутывалась в одеяла. Либо, если ночь была теплой, сбрасывала их, достигая ощущения комфорта. Пока она укладывалась, музыка уже звучала. Но даром пропадали лишь несколько драгоценных секунд. Зато потом она подолгу наслаждалась чистой радостью, слушала и вникала в иной язык, любовалась его красотой и мелодичной соразмерностью.

Не стану утомлять вас перечислением тех произведений, которые Мария включила, и тех, что исключила из своего личного канона. Приведу лишь несколько примеров. Почти всю музыку после Баха Мария считала упаднической, а всякий упадок она терпеть не могла. С Бахом же был полный порядок. Особенно она любила сюиты для виолончели и сонаты и партиты для скрипки. Слушая их, можно было следовать за мелодией, не отвлекаясь на иную гармонию, кроме той, что ненавязчиво подразумевалась. Любая вещь Баха всегда производила желаемый эффект. Она также обожала слушать мессы Палестрины. Что она более всего ненавидела в музыке, так это сбои в динамике. Она не выносила внезапных переходов от «рр» к «ff» и обратно. Рояль, надо сказать, ей никогда не нравился, хотя у Бетховена и Дебюсси она находила вещи, которые ее не раздражали. Оркестру она предпочитала камерную музыку. Ей было приятно, когда музыка навевала печаль. Такое случалось, лишь когда она слушала музыку, не претендующую на эмоциональное воздействие. Словом, ее требования были невелики, она хотела всего-навсего ощутить легкое изумление перед лицом недоступной красоты, прелести, пребывшей в далеком будущем или прошлом – неважно где, лишь бы далеко, – и отключиться от всего прочего, уставившись невидящим взглядом на немигающий красный огонек, сиявший, словно крошечный маяк во тьме.

Хотя в Карточном доме насчитывалось восемь комнат, в то время в нем проживало лишь четверо. Пустые комнаты стояли холодными и запертыми. Мария старалась как можно меньше общаться с остальными жиличками, и не потому, что относилась к ним враждебно. Поначалу соседки казались ей вполне симпатичными (Мария плохо разбиралась в людях; по крайней мере, не так, как в них принято разбираться), однако уже тогда она пришла к убеждению, что от людей требуется нечто большее, чем просто симпатичность, иначе зачем проходить через этот занудный ритуал завязывания отношений. А кроме того, со временем соседки стали вызывать у нее чувство недоумения. Откровенно говоря, она находила их поведение странным – по любым параметрам, включая норму.

Звали соседок Антея, Фанни и Уинифред. Антея поначалу произвела впечатление наиболее дружелюбной. Они с Марией порою вместе гуляли по центру города, ходили на лекции или по магазинам, иногда выбирались в кино и даже, случалось, сиживали друг у друга в комнатах, беседуя. Марию общение с Антеей вполне удовлетворяло. Но однажды, зайдя в комнату соседки в ее отсутствие, чтобы вернуть книгу, Мария заметила раскрытую тетрадку на столе. «Ненавижу Марию. Ненавижу Марию. Ненавижу Марию» – и так по три раза в строчке, двадцать строчек на страницу. Всего в тетради насчитывалось сорок восемь листов, и она была почти сплошь исписана. Мария была потрясена. С тех пор она уже не могла беседовать с Антеей, как прежде. А точнее, больше они друг с другом не общались.

Фанни не отличалась ни разговорчивостью, ни дружелюбием, и некоторое время Мария относилась к ней абсолютно нейтрально. Лишь спустя несколько недель, мысленно сопоставив различные обстоятельства, она начала испытывать сомнения. Обстоятельства были следующими. Из комнаты Марии стали пропадать разные мелочи, и, что интересно, наиболее дорогостоящие мелочи. В основном украшения, но иногда книги, а однажды пара туфель. Мария не знала, кого подозревать в этих мелких кражах, ибо что же еще это было, как не кражи. Как-то вечером, когда Мария мылась в ванной, воровка зашла в ее комнату и украла кулончик. К счастью, будучи подарком Ронни, никакой сентиментальной ценностью кулончик не обладал. Мария заметила пропажу, стоило ей вернуться к себе в комнату, и в ту же секунду услыхала, как закрылась дверь в комнату Фанни на противоположной стороне площадки. Мария сочла этот факт любопытным, мягко говоря. Пару дней спустя она мыла поздним вечером посуду на кухне. Часы она перед тем сняла и положила на стол. Через несколько минут вошла Фанни, села молча за стол и принялась читать газету. Когда Мария закончила мыть посуду и подошла к столу забрать часы, их там не оказалось.

– Фанни, – сказала она, – отдай мои часы. Фанни глянула на нее в притворном недоумении:

– Что?

– Мои часы. Ты их украла. Пожалуйста, верни.

– Не понимаю.

– Ты воровка. Воруешь у меня вещи, и уже давно. Я все знаю. (Фанни молчала.) Ты воруешь только у меня или у других девушек тоже?

– Только у тебя, – ответила Фанни.

– Почему? Фанни молчала.

– Отдай мои часы.

Фанни извлекла часы, которые она спрятала в лифчике между грудей, встала и двинулась к Марии. Та попятилась от нее к раковине. Фанни протянула ей часы. Мария взяла их, но в этот момент Фанни ухватила ее за запястье и крепко стиснула. Затем резко наклонилась и укусила Марию в плечо. Мария вскрикнула, а Фанни вышла из кухни, не проронив ни слова. Мария нашла такое поведение удивительным, хотя обычно она терпимо относилась к чужим причудам. После этого инцидента они с Фанни уже не ладили.

– По-моему, они очень симпатичные девушки, – заявила мать Марии, когда однажды в ноябре вся семья приехала навестить ее.

Был пасмурный субботний вечер; мать, отец и Бобби сидели вокруг электрического камина. Чай был сервирован и выпит, на тарелке оставалось немного печенья.

– Мне они не нравятся, – ответила Мария.

– Антея просто великолепна, – заметил отец. – В нее просто нельзя не влюбиться.

– Почему они тебе не нравятся, Мария? – спросила мать.

– Мы не ладим.

– А у Уинифред такое доброе лицо. Она была очень добра к нам, пока мы ждали твоего возвращения. Неужто она плохо к тебе относится, Мария?

Уинифред относилась к Марии исключительно хорошо, что и порождало проблемы. Тем не менее Мария терпела Уинифред – она была, несомненно, лучшей среди худших. Однако необходимо вкратце рассказать об этой девушке.

Уинифред обладала всем тем, чего была лишена Мария, и даже большим: открытостью, веселым нравом, уверенностью в себе и простодушием. Она верила в Божью благодать, святость брака и изначальную доброту каждого человека. Во всех прочих отношениях она была такой же идиоткой. К несчастью, спустя лишь несколько дней после знакомства она возомнила, будто Мария нуждается в помощи, и она, Уинифред, – именно тот человек, кто способен эту помощь оказать. А придя к такому выводу, из кожи вон лезла, чтобы подружиться с Марией. Она начала оказывать ей мелкие услуги, делать приятное, потихоньку творить добрые дела. Например, стучать в дверь Марии в семь часов утра со словами:

– Вставай, Мария! Новый день занялся. – Словно сообщала великую новость. – Я сейчас спущусь вниз, чтобы приготовить тебе чашечку чая.

Наверное, такое можно было стерпеть, не предпочитай Мария иногда поспать подольше, вместо того чтобы вскакивать в семь утра, и не используй Уинифред столь неортодоксальный способ заварки чая. Этот способ заключался в том, что Уинифред бросала в чашку чайный пакетик и заливала его наполовину молоком, а наполовину горячей водой из-ттод крана. Естественно, Мария пыталась запереться изнутри, но ей пришлось отказаться от этих попыток, потому что, когда она однажды заперлась, Уинифред едва не вышибла дверь плечом и кулаками, столь решительно она была настроена побаловать подругу вкусненьким с утра пораньше.

– Ты очень хорошая, Мария, – заявила Уинифред. – Я понимаю, что ты чувствуешь. Ты думаешь, что мне тяжело каждое утро ухаживать за тобой. Но ты ошибаешься. Лишь творя маленькие добрые дела, я могу стать полезной ближним. Открывай немедленно.

Мария капитулировала раз и навсегда.

Но не только утренняя побудка нарушала покой. Когда Мария выпивала чай (вылить его куда-нибудь не было никакой возможности, поскольку Уинифред стояла над душой, пока чашка не опустошалась), ее нередко тащили вниз на кухню, где уже ждала тарелка горячей овсянки. Каша бугрилась большими серыми склизкими комками. Ею можно было шпатлевать трещины на потолке, но больше она ни на что не годилась.

– Не надо готовить для меня каждое утро, – просила Мария.

– Пустяки, дорогая, сущие пустяки. Если человек не способен радовать людей добрыми делами, то грош ему цена, честно говоря.

Иногда Мария возвращалась из магазина с продуктами, из которых она намеревалась по-быстрому соорудить себе ужин, как только кухня опустеет, и обнаруживала, что еда уже на столе. Ее приготовила Уинифред, и она не станет слушать никаких возражений, и никакие аргументы, даже то, что теперь купленные продукты пропадут, на нее не подействуют. Напротив, Уинифред не отступит ни на шаг, вынуждая Марию проглотить несъедобное месиво, при этом ее овальное личико будет лучиться улыбкой и радостным сознанием собственной доброты.

– Тебе понравилось, Мария? – обычно спрашивала Уинифред, когда Мария заканчивала с ужином.

– Не очень, – отвечала Мария, вываливая половину блюда – и такое бывало – в переполненное мусорное ведро. Она отвечала так не по злобе, просто не любила врать. Она знала, что никакой злости не хватит, чтобы Уинифред свернула с филантропического пути.

– Ничего страшного, все равно еда была свежей и питательной. А завтра я приготовлю тебе чего-нибудь повкуснее. Что бы ты хотела?

– Я бы хотела, чтобы ты вообще не утруждалась.

– Милая Мария. – Уинифред брала подругу за руку и ласково накрывала ее ладонью. Мария пыталась выдернуть руку, но неизменно обнаруживала, что ее держат с цепкостью, скорее наводившей на мысль о грехе, нежели о добродетели. – Какая ты хорошая и великодушная. Тебе больно, не правда ли, при мысли, что я трачу столько сил на тебя. Но мне это не трудно, честное слово. На самом деле я радуюсь. Творить для тебя добрые дела – единственная настоящая радость, которая у меня есть.

Неудивительно, что Мария оказалась неспособной разделить восторги матери. Уинифред не вызывала у нее антипатии. Мария была скорее ошарашена, чем напугана ее поведением. Тем не менее ее любимым временем суток стали вечера, ибо по вечерам Уинифред обычно уходила на собрания благотворительных обществ и религиозных организаций. Частенько Уинифред возвращалась с этих собраний в состоянии безудержного восторга и наведывалась к Марии, чтобы поделиться переживаниями и, если понадобится, вырвать ее из глубокого сна или помешать наслаждаться любимой музыкой. Наткнувшись на запертую дверь, Уинифред стучала и молотила, пока ей не открывали либо пока две другие соседки не выходили на лестницу посмотреть, что случилось. И тогда шум поднимался такой, что Мария не могла долее его игнорировать.

Поэтому, когда Бобби спросил, можно ли ему пожить у нее денек-другой, Мария сочла своим долгом предостеречь его насчет Уинифред. Она сказала брату, что ему могут помешать спать. Но предупреждение оказалось напрасным. Пока Бобби гостил у сестры, Уинифред ни разу не обратилась к Марии, ни разу не заговорила с ней и не попыталась зайти к ней в комнату.

В ту пору Бобби исполнилось восемнадцать. Он окончил школу и теперь искал работу. Безработным он числился всего несколько месяцев, но уже был подвержен приступам депрессии, длившимся примерно по неделе каждый. Родители, очевидно, решили, что небольшой отдых у Марии в Оксфорде пойдет ему на пользу. За тем они и прибыли – чтобы доставить Бобби. Когда последнее печенье было съедено и родители уехали, брат и сестра остались в комнате одни. Напомню, эти двое последние пять лет почти не разговаривали друг с другом.