Текст книги "Брестский мир. Победы и поражения советской дипломатии"

Автор книги: Джон Уилер-Беннет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Заявление стран Четверного союза, сделанное в день Рождества, вызвало в Германии самые разные отклики и эмоции. Левые и центристские партии рейхстага, которые голосовали в свое время за мирную резолюцию, приветствовали заявление Чернина и восприняли его с радостью и удовлетворением. Для них оно означало, что опасения насчет того, что правительство будет действовать вразрез с резолюцией рейхстага, оказались напрасными и необоснованными. «Самое демократическое государство в мире – Республика Советов – ясно заявило, что политика по вопросу о мире, проводимая Центральными державами, совершенно лишена жажды захватов и завоеваний и стремления решать все вопросы при помощи насилия, – писал Георг Бернхард. – Эти переговоры должны быть, безусловно, продолжены, невзирая ни на какие препятствия, в духе искренней любви к миру и желания достичь его как можно быстрее».

Однако для стоявших на открыто захватнических позициях правых партий данное заявление означало фактическое предательство. Сделав его, Кюльман отказался воспользоваться теми преимуществами, которые давали успехи германского оружия, и согласился вести переговоры на равноправной основе. Ура-патриотические и шовинистически настроенные издания обрушили свой праведный гнев на этот позорный шаг. «Никогда прежде мы не отказывались на дипломатическом уровне от всего, что было достигнуто столь дорогой ценой и оплачено кровью и жизнью сотен тысяч, потом миллионов, нуждой и лишениями наших детей, голодом, с которым пришлось столкнуться нам самим», – возмущалась Таглише Рундглау; другой автор описывал, как читатели его газеты, «прочитав сообщения об этом с болью и возмущением в сердце», бросают утренний номер на стол, где накрыт завтрак.

Еще не успели высохнуть чернила на предварительном соглашении о мире, как из Крейцнаха обрушился гром протестов и негодования. Верховное командование расценило заявление от 12 декабря как «предательство» и «измену» тем «договоренностям», которые были достигнуты в Крейцнахе 5 декабря. По их мнению, перерыв в переговорах был совершенно неоправдан и ничего не давал, поскольку было ясно, что страны Антанты не примут предложение участвовать в переговорах. Военная безопасность границ была принесена в жертву политической «говорильне». Гинденбург направил в Брест-Литовск возмущенную телеграмму, протестуя против «капитулянтской политики», а разъяренный Людендорф позвонил Гофману и потребовал объяснений. Гофман совершенно справедливо заметил, что он не присутствовал на совещании в Крейцнахе и не знал, о чем там шла речь. В то же время он подчеркнул, что постарался убедить Кюльмана отказаться от политики виляния и лавирования.

Однако в разгар всей этой перепалки и всплеска напряженности Кюльман в очередной раз подтвердил свою репутацию исключительно хладнокровного и умеющего владеть собой человека, человека с «холодным умом». Он переговорил с канцлером и настоятельно просил его встретиться с кайзером. Гертлинг просьбу выполнил, и Вильгельм II, во время одного из редких приливов храбрости, принял решение вопреки мнению высшего командования. «Я лично выражаю Вам свое удовлетворение», – говорилось в его послании Кюльману; Кюльман, в свою очередь, показал его Чернину, заметив: «Кайзер – единственный разумный человек во всей Германии».

Тем не менее эта стычка с Верховным командованием ужесточила поведение Кюльмана во время следующего кризиса, который разразился практически сразу же.

Радуясь и торжествуя, что советские условия приняты Центральными державами, Иоффе с энтузиазмом сообщил об этом в Петроград. Члены русской делегации с радостью обсуждали это как между собой, так и с членами других делегаций. Немцы и австрийцы вдруг неожиданно обнаружили, что русские совершенно неверно поняли заявление стран Четверного союза, истолковав согласие с принципом «без аннексий и контрибуций» как готовность вернуть России Польшу, Литву и Курляндию. Однако это было стратегически невозможно и политически нежелательно для Германии. Помимо того, что обладание восточными территориями рассматривалось как гарантия и своего рода «аргумент для торга» на случай возможных всеобщих переговоров о мире с участием стран Антанты, эти территории были очень важны для ведомств австро-германских армий, отвечавших за снабжение войск всем необходимым. По этим территориям проходили железнодорожные коммуникации, там размещались промышленные предприятия, а самое главное – там было зерно и продовольствие, что в условиях продолжавшихся боевых действий было поистине бесценно. Политические интересы Германии делали даже саму мысль об оставлении этих территорий совершенно невозможной.

Ситуация достигла критической точки, когда член русской делегации полковник Фоккее заявил в беседе с помощником Гофмана, офицером германского Генерального штаба майором Брикманом, что из заявлений Чернина и Кюльмана русская делегация сделала вывод, что австрийские и германские войска не только будут выведены со всех территорий, которые Россия занимала до начала войны, но что также нет сколь-нибудь серьезных препятствий для возвращения этих территорий в состав России. В некоторой растерянности и обескураженности Брикман сообщил об этом разговоре Гофману, а тот – Кюльману. Надо немедленно развеять иллюзии русских, сказал Гофман. Причем это надо сделать до того, как руководители делегации уедут в Петроград, поскольку если они уедут туда с неверным толкованием и пониманием декларации Центральных держав, считая, что Россия вернется к границам 1914 г. и это будет гарантировано мирным договором, то впоследствии, когда они поймут, что ошиблись, это может вызвать такой взрыв негодования, который, в свою очередь, может привести к срыву переговоров. К тому же Верховное командование и так крайне недовольно ходом переговоров и будет недовольно вдвойне, если немедленно все не прояснить.

Кюльман и Чернин согласились, чтобы неприятную работу по разъяснению ситуации для русских взял на себя Гофман. Полем боя тот выбрал обеденный стол и, сев рядом с Иоффе, со свойственной ему прямотой сразу же изложил суть дела. У русской делегации, сказал он, сложилось явно неверное понимание того, как страны Четверного союза трактуют принцип «без аннексий». По мнению Центральных держав, если ряд территорий, ранее входивших в состав Российской империи, действуя по своей воле и через полномочные органы власти, выразил народное волеизъявление – либо провозгласить независимость, либо обратиться за поддержкой и защитой к Центральным державам, – то в этом случае не может вестись речь о насильственном отторжении этих территорий от России. Советское государство, с некоторым уколом сказал Гофман, само признает право на самоопределение наций вплоть до отделения внутри государства, что было зафиксировано в Декларации прав народов России, принятой 2 ноября 1917 г. Польша, Курляндия и Литва уже этим правом воспользовались, и Центральные державы считают себя вправе пытаться достичь понимания с представителями этих стран напрямую, без участия России.

У Иоффе явно испортился аппетит («Он выглядел так, как будто его ударили по голове», – вспоминает Гофман), и сразу после обеда он попросил о встрече с Кюльманом и Чернином. Было очевидно, что для большевиков все это явилось очень сильным ударом, вызвавшим одновременно и негодование, и разочарование. Иоффе протестовал, Каменев возмущался, Петровский был расстроен чуть ли не до слез. «Как вы можете говорить о мире без аннексий, – чуть не плача восклицал он, – когда от России отрываются восемнадцать провинций и областей?»

Немцы оставались непреклонными. В конце концов Иоффе пригрозил прекратить переговоры. Тут уже не выдержал Чернин. Он должен был во что бы то ни стало заключить мир и обеспечить Австрии мир и хлеб. Если не всеобщий, то пускай сепаратный – но мир. Он сделал следующее предложение. Хотя Германия не может вывести свои войска с занятых территорий до тех пор, пока не будет заключен всеобщий мир, после его заключения на этих территориях можно будет провести плебисциты при одновременном предоставлении России гарантий, что не будет никакого вмешательства извне с целью оказать воздействие с помощью силы на народное волеизъявление. Кюльман и Иоффе отклонили это предложение, и, когда Иоффе уехал в Петроград, раздосадованный и возбужденный Чернин сказал Кюльману, что, если переговоры Четверного союза с Россией сорвутся, Австро-Венгрия будет вести с Россией переговоры одна. Одновременно он послал к Гофману генерала Чичерича, чтобы тот сделал ему аналогичное заявление.

Однако и Кюльман, и Гофман остались довольно равнодушными к этой угрозе. Кюльман даже сумел обернуть ее себе на пользу: он попросил Чернина изложить все в письменном виде, чтобы использовать в качестве оружия в споре с Верховным командованием, если Людендорф начнет слишком сильно «наседать» на него. Германский министр иностранных дел мастерски умел извлекать выгоду из критических ситуаций.

С Чичеричем Гофман разговаривал жестко и грубо. Идею сепаратного мира между Австро-Венгрией и Россией он всячески приветствует, поскольку в этом случае высвобождаются 25 немецких дивизий, которые приходится держать для поддержки и укрепления боеспособности австрийской армии. В случае заключения Австро-Венгрией такого соглашения будет снята угроза для правого фланга германских войск и можно будет перебросить их значительное количество на Запад. Так что угрозы Чичерича на Гофмана абсолютно не подействовали.

Австрийцы остались ни с чем и были в ярости, но ситуация разрядилась, поскольку пришло сообщение, что переговоры прекращены не будут. Можно с очевидностью утверждать, что на лидеров большевиков в Петрограде согласие стран Четверного союза принять советские мирные предложения произвело куда меньшее впечатление, чем на членов советской делегации в Брест-Литовске. «Мы ясно видели, – писал Троцкий, – что все это – притворство и лицемерие, – и, несколько наивно, добавляет: – Однако мы не рассчитывали даже и на это; ведь разве лицемерие не является той данью, которую порок платит добродетели?» «Не могло быть и речи о разрыве переговоров, – с циничной прямотой отмечает Гофман, – единственная возможность большевиков остаться у власти заключалась в том, чтобы заключить мир. Они были вынуждены принять любые условия Центральных держав, какими бы тяжелыми они ни были… Единственным человеком, который в этом сомневался, был граф Чернин».

Влияние германского Верховного командования и партии Отечества можно было почувствовать по той позиции, которую заняла германская делегация на переговорах по обсуждению специальных и особых вопросов, касавшихся России и Центральных держав, последовавших с 13 по 15 декабря 1917 г.

Советская делегация представила проект двух статей, касавшихся оккупированных территорий. Согласно ему предусматривался одновременный вывод русских войск из Турции и Персии и австро-германских из Польши, Литвы и Курляндии. На этих территориях предлагалось провести плебисциты по вопросу о самоопределении, причем во время плебисцитов на этих территориях не должно было быть никаких войск, кроме национальных и местной милиции. До проведения этих плебисцитов управление этими областями должно было находиться «в руках избранных на демократических началах представителей самого местного населения». Время и процедура взаимного вывода войск с обозначенных территорий должны были быть установлены специально созданной комиссией по военным вопросам.

Представители Центральных держав предложили включить эти вопросы в первые два пункта предварительного проекта мирного договора, сформулировав их в своей, более определенной редакции:

Статья I

Россия и Германия объявляют об окончании войны. Обе страны полны решимости жить в будущем в мире и дружбе.

При условии полной взаимности относительно аналогичных действий в отношении своих союзников Германия, как только мир будет заключен и демобилизация русской армии закончится, готова вывести свои войска с оккупированных в настоящее время территорий России, если другое не предусмотрено статьей II.

Статья II

Российское правительство в соответствии с провозглашенными им принципами, на основе которых всем без исключения народам России предоставлено право на самоопределение вплоть до полного отделения, принимает к сведению уже выраженную народами Польши, Литвы, Курляндии, а также части Эстонии и Ливонии волю к полному отделению от Российской империи и предоставлению этим территориям полной государственной независимости. Российское правительство признает, что в настоящих условиях эти волеизъявления должны рассматриваться как выражение воли народа, и будет исходить из этого в дальнейшем. Поскольку вывод войск из этих территорий не может быть осуществлен таким же образом, как предусмотрено в статье I, специально созданная комиссия обсудит и наметит сроки вывода и другие технические вопросы в соответствии с предложением России должным образом оформить и утвердить народное волеизъявление – посредством широкого плебисцита без какого-либо военного присутствия в его ходе, – как и уже существующее объявление об отделении.

Было совершенно очевидно, что эти предложения являются серьезным отходом от декларации Четверного союза от 12 декабря и что они гораздо более перекликаются с точкой зрения Гофмана, которую он высказал в беседе с Иоффе. Советская делегация, приняв их к сведению, вынуждена была сделать оговорку. Хотя для членов советской делегации теперь многое начало проясняться, они настаивали на более точной формулировке вопросов, затронутых в обеих статьях; в то же время они согласились на создание специальной комиссии по определению процедуры референдума и установлению даты вывода войск с оккупированных территорий.

Иоффе в конце концов убедился, что тот оптимизм, с которым он вернулся в Петроград после заключения перемирия и с которым он воспринял заявление Четверного союза в день Рождества, был явно преждевременен и во многом необоснован. Заявление Кюльмана от 15 декабря ясно показало, что изначально выраженное согласие с тезисом о «мире без аннексий и контрибуций» было мифом и что трактовки принципа самоопределения германской и российской сторонами являются взаимоисключающими. После 15 декабря Иоффе «увял» и больше уже не проявлял былой уравновешенности и былого энтузиазма. Было ясно, что он не может больше возглавлять русскую делегацию.

Пленарным заседанием 15 декабря завершился первый этап переговоров, и, хотя странам Антанты было предоставлено время для присоединения к переговорам до 22 декабря, переговоры возобновились 27 декабря. «Экспертное ядро» делегаций осталось в Бресте, а руководство делегаций разъехалось по своим столицам: Иоффе и Каменев – в Петроград, Чернин – в Вену, Кюльман и Гофман – в Берлин.

6

Кюльман, пытаясь умиротворить Верховное командование, вступил в конфликт с теми настроениями в общественном мнении Германии, которые разделяли многие представители либералов и партий социал-демократического большинства. Эти представители, считавшие, что основой внешней политики Германии должны быть принципы, сформулированные в принятой рейхстагом мирной резолюции, вдруг обнаружили, что эти принципы оказались одновременно уловкой и приманкой для сокрытия истинных захватнических целей и программы их реализации. Они поняли, что двусмысленная политика Германии является настоящей манной небесной для стран Антанты, которые возложат теперь ответственность на Германию за умышленное саботирование и выхолащивание принципов всеобщего демократического мира. Принц Макс Баденский так писал по этому поводу в своих мемуарах:

«15 декабря 1917 года мы совершили непоправимую ошибку. Мы создали впечатление у всего мира и у народа Германии, что, в отличие от России, мы соглашаемся с правом наций на самоопределение неискренне и за этим согласием кроются захватнические планы и устремления. Мы отвергли требование России провести открытое, лишенное всякого давления извне народное волеизъявление на оккупированных территориях на том основании, что население Курляндии, Литвы и Польши уже определило свою судьбу. Нам никогда не следовало признавать произвольно созданные или произвольно наделенные расширенными полномочиями местные территориальные органы в качестве полномочных представительных органов, выражающих волю всего народа. Предложение русских о проведении референдума должно было быть либо безоговорочно принято, либо же взамен мы должны были предложить решить этот вопрос Национальной ассамблее, избранной всеобщим голосованием».

Приглашая лидеров партий встретиться с ним в канун Нового года, Кюльман превратил себя в мишень для нападок как со стороны правых, так и крайне левых. Вестрап, как всегда, был жестким и непримиримым, он искренне выступал против признания права на самоопределение. «Господин фон Кюльман явно не проявил себя прирожденным государственным деятелем, – с усмешкой говорил он, – он сделал все возможное, чтобы свести наши блестящие успехи и достижения, дававшие нам неспоримые преимущества, к нулю». Представитель независимых социалистов Гаазе высказался в поддержку советских предложений, подчеркнув, что политическая жизнь и возможность волеизъявления на оккупированных территориях была нарушена и подорвана ввиду военного давления, и это давление должно быть прекращено; Шейдеман резко критиковал министра иностранных дел за проституирование принципов, изложенных в мирной резолюции. Лишь представители партий центра поддержали Кюльмана. Фейербах одобрил проводимую им политику, а за пределами стен, где проходила эта встреча, в защиту его линии также выступил и Эрцбергер.

Совет Короны был назначен на 20 декабря, и Кюльман очень хорошо понимал, какой прием его ждет со стороны Верховного командования. Поэтому он настоял на том, чтобы Гофман приехал в Берлин вместе с ним. Он также добился того, чтобы Вильгельм II в день Нового года принял Гофмана, доказав тем самым, что он является лучшим стратегом, чем Людендорф. Вильгельм II не видел Гофмана с лета 1916 г, с тех суматошных дней на Восточном фронте, когда знаменитое трио ГЛГ[86]86
  Напомним, что так называли Гинденбурга, Людендорфа и Гофмана.


[Закрыть] сосредоточило усилия на смещении со своего поста Фалькенгайна. Вильгельм был под таким сильным впечатлением, что пригласил Гофмана отобедать с ним в Шлосс-Бельвью и высказать свои взгляды по поводу сложившейся ситуации.

Гофман оказался в затруднительном положении. Хоть он и не разделял полностью взгляды высшего командования, ему не хотелось открыто высказываться против них. Тем более что, хотя после возвращения он еще не встречался с Людендорфом, у него были все основания полагать, что первый генерал-квартирмейстер им очень недоволен. Поэтому он попросил высочайшего соизволения не высказывать кайзеру его личную точку зрения по этим вопросам.

«Когда ваш Верховный главнокомандующий желает услышать ваше мнение по какому бы то ни было вопросу, ваш долг – высказать эту точку зрения, совершенно независимо от того, совпадает ли она со взглядами Верховного командования», – ответил Вильгельм II.

Тогда Гофман высказался как человек, который последние 18 месяцев ежедневно сталкивался с текущей ситуацией и на практике знал, какие трудности она в себе таит. Гофман подчеркнул, что вопреки всем мерам и усилиям со стороны Пруссии в течение многих десятилетий ей не удалось окончательно натурализовать поляков и сделать их своими подданными, и поэтому он никак не считал выгодным для империи включить в ее население еще 2 миллиона поляков, что вытекало из реализации планов, на которых настаивало Верховное командование. Еще более критически он был настроен в отношении так называемого «германского варианта» решения польской проблемы, предложенного Эрцбергером. По мнению Гофмана, новая граница должна быть проведена так, чтобы в составе населения Германской империи оказалось как можно меньше новых польских подданных. Следует, по его мнению, «присовокупить» к Германии небольшую полосу территории, населенную 100 тысячами поляков, проходившую в районе Торуни и Бжезин, чтобы в случае какой-либо войны, которая может произойти в будущем, противник не мог вести артиллерийский обстрел стратегически важного железнодорожного узла, каким является Торунь, а также угольного бассейна Верхней Силезии.

Разумность и обоснованность аргументов Гофмана произвели на кайзера глубокое впечатление. Принимая всегда решение на основе той точки зрения, которую он слышал последней, Вильгельм тут же потребовал составить карту с обозначенной на ней новой границей в соответствии с высказанными Гофманом соображениями. Эта карта была представлена на Совете Короны, заседание которого состоялось на следующее утро и участвовать в работе которого был приглашен и Гофман. Последний пришел на заседание с нехорошим предчувствием, поскольку ему так и не удалось встретиться с Людендорфом и тот был не в курсе разговора Гофмана с кайзером.

В самом начале заседания Вильгельм II разложил перед собой карту.

«Господа, – сказал он, обращаясь к собравшимся, – на этой карте изображена новая граница между Польшей и Пруссией так, как, по моему мнению, мнению Верховного главнокомандующего, она должна проходить. – Затем он добавил: – Я сделал этот вывод на основе мнения прекрасного и компетентного специалиста, каковым является генерал Гофман».

На мгновение воцарилась тишина, но затем Людендорф грубым и хриплым от гнева голосом, потеряв всякий контроль над собой, стал кричать Вильгельму, что тот не имеет права спрашивать мнение генерала через его (Людендорфа) голову. Ни при каких обстоятельствах приведенная на карте линия границы не может считаться окончательной. Этот вопрос должен быть дополнительно изучен Верховным командованием.

«Мы должны обязательно еще раз тщательно изучить этот вопрос», – пробормотал Гинденбург, оправдываясь за несдержанность своего подчиненного.

На мгновение кайзер замер в нерешительности. Должен ли он настоять на своем и вызвать этим совместную отставку Гинденбурга и Людендорфа? Члены Совета ждали его решения, явно чувствуя себя неловко и неуютно. В конце концов Вильгельм решил пойти на уступки.

«Я жду от вас доклада на эту тему», – сказал он, завершив таким образом эту болезненную сцену.

Повторилась декабрьская ситуация в Крейцнахе. Не было принято никакого определенного и окончательного решения. Кюльман получил лишь общее одобрение своей линии и полномочия продолжать ее и далее. Он по-прежнему был убежденным сторонником отделения приграничных государств от России посредством осуществления ими права на самоопределение, а не посредством захвата; однако весь ход переговоров был поставлен под угрозу позицией, занятой Людендорфом и Гинденбургом.

Когда в рейхстаге 20 и 21 декабря обсуждали внешнеполитические вопросы, партии большинства предприняли решительную попытку исправить ошибку, сделанную принятием заявления от 15 декабря, и вернуться к более ясным и определенным принципам рождественского заявления от 12 (25) декабря. Согласно сформулированному в рейхстаге предложению, решения, принятые действующими ныне на оккупированных территориях органами, должны считаться временными, а окончательное решение должно быть принято парламентами, избранными демократическим путем после вывода с оккупированных территорий иностранных войск. Однако все надежды решить вопрос подобным образом были похоронены ответом Гертлинга от 22 декабря, которым он попытался умиротворить Верховное командование. «Мы не можем отказаться от пунктов I и II, сформулированных в нашем заявлении от 15 декабря. Наша позиция основывается на нашей силе, прямоте и искренности наших намерений и правоте нашего дела».

Однако смягчить Верховное командование было не так-то просто. По его мнению, происшедшее означало насмешку над его авторитетом и оскорблением его достоинства. Его представители категорически отрицали право Верховного главнокомандующего консультироваться с кем-либо из генералов без того, чтобы поставить их в известность. Поэтому они уехали в Крейцнах с чувством глубокой обиды и были готовы в любой момент обрушить свою месть на Кюльмана и Гофмана. Обе намеченные жертвы отбыли в Брест-Литовск с постоянным опасением, что на них в любой момент может обрушиться гнев Людендорфа.

И они не ошиблись. 25 декабря Вильгельм II получил из Крейцнаха не обещанный доклад, а нечто напоминающее увещевание или осуждение от папы римского, за подписью Гинденбурга. Документ представлял собой длинную жалобу на кайзера, министра иностранных дел и начальника штаба Восточного фронта.

«Ваше величество изволили утвердить линию границы, значительно урезанную по сравнению с нашими требованиями, и таким образом принять «австрийский вариант» решения польской проблемы, что является неприемлемым для Верховного командования. Ваше величество изволили согласиться, чтобы решение Вашего величества было подвергнуто более детальному и тщательному анализу; однако я не могу себе представить, что нужно сделать, чтобы снять наши серьезные возражения в отношении «австрийского варианта» решения польской проблемы…

Даже обстановка в Курляндии и Литве стала крайне неопределенной в результате декларации от 12 декабря. Мы были крайне удивлены этой декларацией. Я склонен считать причиной неудачных на сегодня политических и экономических результатов (мирных переговоров) мягкость и уступчивость нашей дипломатии как в отношении наших союзников, так и наших противников. У меня сложилось впечатление, что германские представители в Бресте вместо решительности проявляли дипломатичность. Это была самая настоящая капитуляция!

В польском вопросе Вашему величеству было угодно поддержать мнение генерала Гофмана вопреки мнению, разделяемому мной и генералом Людендорфом. Генерал Гофман является моим подчиненным и не уполномочен заниматься политическими вопросами. События 20 декабря произвели самое болезненное впечатление как на генерала Людендорфа, так и на меня и показали, что Ваше величество пренебрегли нашим мнением в вопросе, имеющем жизненную важность для самого существования нашего отечества – Германии.

Вашему величеству принадлежит высочайшее право принять окончательное решение. Но Ваше величество не попросят тех честных людей, которые верно служили Вашему величеству и Отечеству, прикрывать своим именем и своим авторитетом те действия, в которых они не могут принимать участие по своим внутренним убеждениям.

И для меня, и для генерала Людендорфа на первом месте стоят не наши точки зрения, а интересы государства».

Это письмо, инициатором которого был, безусловно, Людендорф, представляло собой вызов власти Вильгельма II как Верховного главнокомандующего и как короля Пруссии. Оно показало, какое место отводит себе Верховное командование в процессе принятия государственных решений в Германии. По его мнению, к его компетенции относился любой вопрос, хотя бы отдаленно связанный с «существованием германского отечества». Самая крайняя диктатура не смогла бы перещеголять их.

Кайзер не осмелился возражать. В главном вопросе, связанном с тем, на ком лежит основная ответственность, он сделал слабую попытку протестовать, настаивая на том, чтобы Верховное командование оставило политические вопросы за правительством и сконцентрировалось на своей главной задаче – обеспечить победу в войне. Однако в вопросе мирных переговоров Вильгельм постыдно и бесславно капитулировал. Федеральный канцлер поспешил сообщить Верховному командованию, что произошло недоразумение и недопонимание и что окончательного решения по польскому вопросу пока не принято.

Однако, хотя Вильгельм отклонил предложения Гофмана, именно он «загородил» его от ярости Людендорфа, который требовал, чтобы начальник штаба Восточного фронта был снят с должности и назначен командиром дивизии. Кайзер приказал, чтобы Гофман оставался на своем посту, однако в отношениях Гофмана с Людендорфом произошел разрыв, и, как оказалось, навсегда. Казавшаяся вначале несокрушимой конструкция под названием ГЛГ разрушилась бесповоротно и безвозвратно. От нее осталась лишь гигантская Г.

Конфликт между Людендорфом и Кюльманом стал достоянием гласности после утечки информации о том, что Верховное командование пригрозило уйти в отставку. Газеты справа и слева разразились яростной критикой, политические комментаторы выступали с самыми жесткими оценками. Так, яростно обрушилась на Кюльмана «Рейнско-Вестфальская газета»:

«Если бы был учрежден приз за то, как полностью уничтожить плоды блестящей военной победы, то этот приз достался бы барону фон Кюльману… Его девиз: капитуляция на востоке; за этим последует и капитуляция на западе. Нет абсолютно никаких гарантий, необходимых нашему народу для обеспечения его мирного будущего. Народ Германии должен сейчас выбирать между Гинденбургом и Людендорфом, с одной стороны, и Кюльманом и Гертлингом – с другой. Он, безусловно, пойдет в единодушном порыве любви за этими двумя героями».

Однако «эти два героя» не вызывали никакого поклонения у депутата от партий социал-демократического большинства Карла Северинга, который, выступая в Билефельде 30 декабря, заявил, что «подавляющее большинство народа Германии не прольет ни единой слезы по поводу отставки любого генерала, который бы выступал против заключения мира на основе взаимопонимания или который бы заявлял, что он скорее уйдет в отставку, чем будет участвовать в борьбе за достижение такого мира».

Именно в такой атмосфере конфликта и неопределенности Кюльман возобновил мирные переговоры.